– Просто любопытно, – ответил Ульф. – Такая уж у меня работа – любопытствовать. – Есть одно местечко, называется «Йенс Бокхандель». Ульф кивнул. – Торн? – Да, мы с Торном знакомы. Ульф решил говорить прямо. – Мне этот тип несколько подозрителен. Клас рассмеялся. – Почему это? Подозревать тут абсолютно нечего. Он же ничего не делает. Сидит за прилавком целыми днями и пишет диссертацию по Набокову. Уже который год над ней работает. Ульф выжидательно молчал. – Он уже написал одну книгу, посвященную стилистике Набокова в «Лолите». Кажется, ее опубликовали в Америке. Ну, а теперь он занимается исследованиями для своей диссертации. На мой взгляд, пустая трата времени: все равно читать это никто не станет. Уж я-то точно – нет. Ульф молчал. Он знал Класа как человека исключительно правдивого. Клас все еще считал себя в некоторой степени священником, пускай даже с него были сняты обеты целомудрия. Он бы не стал ничего придумывать – и даже приукрашивать. Так, значит, с этим покончено: Торн и Нильс не имели никаких общих интересов нелегального либо сомнительного характера. – Ясно, – сказал, наконец, Ульф. А потом добавил: – Ты, наверное, им гордишься. – Горжусь, – ответил Клас. – Бесконечно им горжусь, – внезапно встревожившись, он добавил: – Я так понимаю, что могу на тебя положиться в смысле конфиденциальности. Мне бы не хотелось, чтобы об этом разговоре стало известно. Плохо, если выплывет, что Нильс – вовсе не тот, за кого он себя выдает, – тут он глянул на Ульфа, стараясь понять, нуждается ли он в дальнейших пояснениях, и, решив, что это именно так, продолжил: – Понимаешь, это может сильно сказаться на его заработках, а значит, положит конец помощи детишкам-далитам. Все очень просто. Пресса, конечно, будет плясать у него на костях – когда им было дело до последствий. – Могу себе представить, – сказал Ульф. Ему уже довелось сталкиваться с пренебрежительным отношением журналистов к огласке и ее последствиям. Было, конечно, немало репортеров, которые обращали внимание на подобные вещи, но для большинства имели значение только сенсации да заголовки на полстраницы. Клас был прав: обнажи Нильс свое истинное лицо, и разочарованные читатели отвернутся от него, а в результате пострадают дети… сколько же там было… тридцать два ребенка-далита. И скейтбордисты тоже. Так что Ульфу оставалось только одно: – Не беспокойся, Клас, даю тебе слово: с моей стороны утечек не будет. – Спасибо, Ульф, – ответил Клас. – Знаешь, ты тоже – хороший человек. Ульф отмахнулся от комплимента. – Вовсе нет. Никакой я не хороший. И не очень-то расслабляйся: судя по выражению лица, ты чуть было не назвал меня «сын мой». – Привычка – вторая натура, – ответил Клас. – Но от своих слов я отказываться не собираюсь. Ульф отвел взгляд. Хороший человек всегда смутится, когда его назовут хорошим. Это и есть один из тестов на это качество. Ульф, конечно, об этом и не думал. А думал он о том, каким образом можно было бы освободить Нильса от гнета тревог и печалей, которые неизбежно приносит с собой шантаж. Внезапно – и довольно неожиданно – этот случай задел Ульфа за живое, стал его личным делом. Ему никогда не приходило в голову, что Нильс Седерстрём начнет нравиться ему как личность, но теперь он начал относиться к нему положительно – даже тепло. Нашим внутренним барьерам и приоритетам свойственно внезапно оказываться совсем в другом месте, чем там, где мы ожидали их найти. Все это произошло в субботу утром. Вторую половину дня Ульф посвятил спорту – точнее, наблюдению за оным: он посмотрел по телевизору аж два матча, следовавшие один за другим. Играли в обоих случаях плохо, вяло и неубедительно, к тому же игра постоянно прерывалась вздорными препирательствами игроков с судьей. Подобные вещи всегда раздражали Ульфа, который был убежден, что рефери должен иметь право на арест. Поставить рядом с полем полицию, думал он, так, чтобы нарушителей немедленно хватали бы и уводили в кутузку, – и подобному поведению будет быстро положен конец. А пока все эти набалованные футболисты с раздутыми гонорарами продолжали, все больше наглея, играть на публику, ублажать свое эго, постоянно капризничать и затягивать игру безо всякой необходимости. А что до тех, кто делал это намеренно, из стратегических соображений симулируя травмы, то они бы живо это бросили, будь у судей возможность вести над ними отсчет, как у арбитра на боксе. И до десяти считать вовсе не обязательно, думал Ульф: этим притворщикам хватит и трех секунд. Ближе к концу второго, не особенно интересного, футбольного матча – игра была между голландцами и итальянцами, дело явно шло к ничьей – Ульф вывел Мартина погулять. – Плохой футбол, – сказал он Мартину, который бросил на него внимательный взгляд. Пес явно сумел прочесть по губам слово «плохой», а вот «футбол» не понял. Мартин опустил голову и поджал хвост, являя собой картину полного отчаяния. – Прости, Мартин, – поспешно сказал Ульф. – Хороший. Хороший. – Он тщательно артикулировал каждый звук, и Мартин явно его понял, но вид у него все равно оставался несчастный. Это, однако, прошло, стоило им оказаться на улице и встретить одного из приятелей Мартина – лохматого терьера, чьи хозяева снимали квартиру в том же доме. Они с Мартином неплохо ладили и теперь принялись гоняться друг за другом – несколько минут, пока игра не угасла сама собой. Ульф перекинулся парой слов с владельцем терьера, мягким, скромного вида человеком, которого, казалось, интересовала только одна тема: проблемы парковки в их районе. Потом Ульф заглянул в супермаркет, где купил немного замороженной рыбы, упаковку картошки и брокколи. Приготовлю-ка я всю картошку сегодня, подумал он. Тогда часть останется на завтра, к обеду. А сегодня будет омлет, как обычно по воскресеньям. Вот и вся моя жизнь, подумал он. Вот это, и больше ничего. Но потом ему пришло в голову, что у всех остальных примерно то же самое. Анна сегодня повезет девочек на какое-нибудь соревнование по плаванию. А ее мужу – как она как-то рассказывала – нравилось говорить по радио с людьми из других стран: у него была своя любительская радиостанция. И зачем людям идти на такие сложности только для того, чтобы поговорить друг с другом, при том, что сказать им было особенно нечего, да и, кроме того, через интернет связаться гораздо проще? Конечно, людям необходимо общаться, чтобы не попасть в тюрьму собственного «я». Анна… Почему-то по воскресеньям он думал о ней особенно часто, как ни старался отвлечься от этих мыслей. Я должен ее забыть. Должен. И тогда я смогу попробовать найти себе кого-то еще – единственный разумный выход из этой ситуации. Я должен найти себе кого-то, у кого не будет мужа и двух дочек. Кто смог бы думать обо мне, вот как я сейчас думаю об Анне. Кого-то, кто ходил бы со мной на выставки, а потом мы ужинали бы вместе в каком-нибудь ресторанчике. Не омлетом. С кем мы ездили бы за город в «Саабе», где гуляли бы как следует, на просторе, а не как я сегодня, нога за ногу, в нашем местном парке. Кого-то, кто увлекается оперой, а может, икебаной, а может, и тем и другим. Кого-то, кто умеет смеяться и находит забавными фильмы Бергмана. Кто выбрал бы для меня новый свитер. Кто держал бы меня за руку ночью в кровати и сворачивался бы калачиком у меня под мышкой, кто приносил бы мне счастье, просто счастье, и все. Это было в воскресенье – или каким могло бы быть воскресенье в лучшем из миров. Утром в понедельник Ульф нарочно явился на работу пораньше, поскольку у него накопилось несколько дел, в том числе – совершенно абсурдный отчет, затребованный начальством отдела снабжения – об использовании заказанных отделом предметов. Это означало, что Ульфу необходимо отчитаться за все, что они заказывали за последние шесть месяцев, и либо списать предмет как использованный – например, бумагу для принтера, либо внести в инвентарный список. Смысла в этом ровно никакого, подумал Ульф, но что поделаешь – это было частью новой политики, предложенной Комиссаром и называвшейся «непрерывный аудит». Ульф мог бы переложить эту задачу на кого-то другого – Эрик обожал подобные штуки, – но в инструкции было особо указано, что главы отделов должны составлять отчеты собственноручно. Отчет займет не меньше пяти часов, подумал Ульф, и потому лучше начать пораньше, если он вообще хотел что-то сегодня успеть. Ульф никогда не любил понедельники, особенно с утра. В детстве стоило ему проснуться в понедельник, как он начинал жалеть о том, что выходные только что закончились. Выходные означали свободу и все возможности, которые она с собой несла. А понедельники были противоположностью этой свободы, в особенности потому, что по понедельникам у него были уроки фортепьяно, отвертеться от которых было невозможно. Мама Ульфа была убеждена, что ее сыновьям необходимо освоить инструмент. Ульф старался, конечно, но фортепьяно он так и не сумел полюбить и практиковался не особенно усердно. Это вызывало неудовольствие учительницы, которая ради подобных случаев держала рядом с клавиатурой линейку, которой и била Ульфа – не слишком сильно – по пальцам, стоило тому совершить ошибку. У Бьорна же был талант от природы, и от этого Ульфу было только хуже: его игру постоянно сравнивали с игрой брата, причем часто это делал сам Бьорн, который говорил: «Ну ты и бездарь, Ульф. Тебе это кто-нибудь говорил? Настоящий бездарь!» Когда Ульф стал ходить на терапию, то упомянул как-то на консультации эти уроки. Доктор Свенссон неодобрительно покачал головой. – Не могу вам даже сказать, сколько раз я слышал о проблемах, связанных с учителями, – сказал он. – От людей, сидевших на этом вот самом месте, где сидите вы. Учителя иногда просто не понимают, какая им дана сила – сила причинять боль, сила обескураживать. У них в руках громадная власть. – Да я никогда особенно не практиковался дома, – ответил на это Ульф. – И я вообще не уверен, есть ли у меня слух. – Это, – заметил доктор Свенссон, – только доказывает мою точку зрения. Ваша учительница лишила вас мотивации. А ваш брат воспользовался этим и только еще сильнее ранил ваши чувства. Ульф ответил, что не видит в этом такой уж большой проблемы. – Это было так давно, – сказал он. – Я об этом почти и не вспоминаю. – А зря, – возразил доктор Свенссон. – Подобные вещи не стоит пытаться похоронить. – Да я и не хоронил, как мне кажется, – Ульф посмотрел на доктора Свенссона, который, в свою очередь, разглядывал его с задумчивым видом – будто прикидывая масштабы психологического ущерба, который способна нанести вооруженная линейкой учительница музыки. – Вы ее простили? – спросил психолог. Ульф нетерпеливо хмыкнул. – Конечно, простил. Я же говорю, это было очень давно. – Ну, это уже кое-что, – отозвался доктор Свенссон. – Но, знаете ли, процесс прощения происходит на нескольких уровнях. Есть, во-первых, формальное прощение, которое мы высказываем, но, вполне возможно, не ощущаем на глубинном, истинном уровне. Есть, кроме того, прощение, которое идет – как это было принято говорить – от сердца. Ульф поднял глаза. Это что, было очередное проявление политкорректности? Неужели теперь по каким-то причинам сердце упоминать неприлично? – Как это было принято говорить? А что, теперь говорят как-то по-другому? Доктор Свенссон улыбнулся. – Нет-нет, сердце – то есть как физический орган – остается сердцем. Но как основа для метафоры, согласитесь, – это довольно старомодно. Ульф немного над этим поразмыслил. – Так, значит, мы больше не можем говорить от чистого сердца? Доктор Свенссон наклонил голову. – Увы, нет. – Или страдать от разбитого сердца. – Это тоже исключительно обманчивая метафора. Разбитое сердце… – тут психолог сделал беспомощный жест. – Разбитое сердце вряд ли смогло бы биться дальше, как вам кажется? Ульф закрыл глаза. Он напомнил себе, что ему больше не приходится за это платить – что эти консультации, которые прежде наносили такой урон его собственному карману, теперь оплачиваются из особого фонда поддержки служащих, организации, призванной оказывать помощь работникам полиции. Это была инициатива доктора Свенссона, который, узнав, что Ульф отвечает требованиям фонда и может претендовать на субсидию на психологическую помощь, уговорил его подать заявку. – Это снимет давление и с вас, и с меня, – сказал тогда доктор Свенссон. – Не надо будет постоянно думать о времени. Ульф чуть было не сказал, что давление никуда не денется – оно просто уйдет в другое место. Но он промолчал из сочувствия к доктору Свенссону – ведь наверняка психолог должен был сознавать, насколько это странно, что люди платят ему большие деньги только за то, что он выслушивает их тревоги. Интересно, удавалось ли доктору Свенссону помочь кому-то почувствовать себя лучше – или только сложнее? – Мне бы не хотелось продолжать этот разговор о сердце… – начал Ульф. – Конечно, конечно. Если вам хочется поговорить о сердце – говорите, не надо сдерживаться. Не стоит подавлять подобные вещи. Ульф поднял глаза к потолку, который был приятного зеленого цвета. Зеленый, как принято считать, успокаивает, и, должно быть, поэтому доктор Свенссон выбрал именно этот цвет для потолка в своем кабинете. Можно предположить, что люди довольно часто смотрели у него в потолок, и вот он решил помочь им расслабиться. А ведь встречаются потолки, которые отнюдь не способствуют успокоению, может, потому что они пытаются нам что-то сказать. Потолок, подумал Ульф, не должен быть слишком уж экспрессивным. Взять хотя бы потолок Сикстинской капеллы: он сообщал зрителю слишком уж многое, хотя, конечно, в красоте этому потолку не откажешь – пускай и на свой, католический манер. Ульфу больше нравились протестантские потолки, которые, как правило, были не столь красноречивы. – Как думаете, – закончил свою мысль вслух Ульф, – у Папы римского в ванной, должно быть, интересный декор. Особенно потолок – как думаете, у него там наверняка имеется фреска или что-нибудь в этом духе? Может, Иоанн Креститель, погружающий людей в воды… Доктор Свенссон смотрел на него поверх своих очков в форме полумесяцев. – Мне кажется, нам не стоит обсуждать Папу римского, – сказал, наконец, он. – Это, знаете ли, инфантилизм – обсуждать чужое купание. Ульф ощутил некоторое раздражение. – А разве мы не должны дать своему внутреннему ребенку возможность для самовыражения? – вот вам, подумал он. Я тоже могу говорить по-психологически. Доктор Свенссон сделал примирительный жест. – Конечно, должны. И я не должен был вас останавливать – пожалуйста, говорите о Папе, если вам этого хочется.