Дозорные издали успели рассмотреть отряд. Град встретил князя радостным перезвоном колоколов. Александр приказал замедлить ход, чтобы горожане, как положено, успели выйти ему навстречу. За ворота вывалил почти весь Ольгов. Духовные лица и бояре стояли посреди дороги, посадские теснились вдоль городни и на гребне крепостного рва. Демьян кинулся выискивать глазами мать, но так и не смог увидеть в толпе родную фигуру. По левую руку от архимандрита Дмитровского монастыря с непокрытой головой стоял, очевидно, новый тысяцкий. Это был Ярмила — муж тридцать лет с дерзким взглядом близко посаженных глаз под мохнатыми бровями. Он важно оправлял дорогой кожух. — Гляди-ка, нового уж выбрали, — шепнул Демьяну Миронег, — да сговорятся ли с князем? Олексич промолчал. Багровея от злости, он смотрел на меч, притороченный к поясу нового тысяцкого. То был меч отца, Демьян сразу признал его по резной костяной накладке ножен и витой рукояти. «Как он смел?!» — Заждались мы тебя, светлый князь. В молитвах неустанно пребывали о благополучном возвращении твоем, — архимандрит благословил спешившегося Александра. — Прости, княже, не дождались тебя, нового тысяцкого на вечевом сходе выкрикнули, — толстый боярин Коснятин повел рукой в сторону Ярмилы. — Без тысяцкого граду никак нельзя, а сей достойный муж храбростью тебе известен. Прими и ты его, просим об том со смирением. Ярмила низко поклонился. — Посмотрим, — уклончиво ответил Александр. — В град ведите, соскучился уж, — он снова вскочил на коня. Толпа расступилась, пропуская дружину в ворота. — Прости, светлый князь, — новый тысяцкий, уперев руки в бока, встал перед лошадью Демьяна, — не почти за дерзость, а только сынка Олексы нам в граде не надобно. Сговорились, не пускать. — Меч отдай! — взвился Демьян. — Вора в тысяцкие выбрали! — Да как ты смеешь, пес, обзывать меня?! — Ярмила сжал кулаки. — То честная вира[1] за убийство брата моего. И каждый взял, что ему причитается. Не я, народ так решил. Не пустим его! — Не пустим! Прочь пусть идет! — поддержали разрозненные голоса из толпы. — Здесь я буду решать — кому в мой град входить, а кому нет! — князь привстал на стременах. — Больно дерзок ты, новый тысяцкий. Поладим ли? Ярмила потупил взор. — Прочь пошли! — Александр хлестнул коня, — Робша, за мной. — Изменился наш княже, — в спину молодому правителю проворчал Коснятин. — Братец вылитый, еще один Святослав на наши головы. 3 — Первым войду, — Демьян толкнул плечом изрытые глубокими зазубринами топоров ворота. Они жалобно заскрипели, впуская хозяина. На дворе всюду были видны следы недавнего побоища: наскоро заколоченные чем попало проломы в заборе, изрубленные сенные столбы, заново кое-как навешанные двери клетей. Кто-то неумело пытался навести хоть какой-то порядок. — Эй! Есть кто?!— крикнул Демьян, чувствуя, как дрожит голос. — Демьянушка приехал, сокол наш вернулся! — из хоромов выбежала старая нянька Пульхерия. Для своего преклонного возраста и дородных размеров она двигалась довольно быстро, сбивая Демьяна своим напором чувств. — Соколик наш, уж и не чаяли, а отощал-то как, тень одна осталась, — запричитала нянька, сжимая Олексича в сильных объятьях. — Матушка где? — сердце стукнуло до боли. — Здесь я, сынок, — на пороге стояла мать. Демьян оставлял молодую еще очень красивую женщину, а встречала его старуха. Осунувшееся, прорезанное ранними морщинами лицо, бледная без кровинки кожа, дикий запуганный взгляд. — Матушка! — кинулся к ней сын. Они обнялись, от знакомого с детства материнского запаха у Демьяна навернулись слезы. — Ты что ж не ехал так долго? — упрекнула мать, заглядывая в глаза. — Я не мог, я хотел… — Голову надо найти, отец без головы лежит, а он все не едет и не едет, — быстро зашептала мать, почему-то тревожно оглядываясь, — а как без головы, плохо без головы. Ехать за головой нужно, к Турову[2] ехать, там ее бросили. Ты поезжай, Демьянушка, поищи. Слышишь, поищи! — Поищу, поищу, матушка, — погладил он мать по голове. — Завтра же поеду искать. — Искали уж, — из боковой клети вышел, прихрамывая, тиун[3] Карп. Его вид ужаснул Демьяна не меньше, чем облик матери. Он даже не сразу признал управляющего отца. Лишь несколько месяцев назад это был пышущий здоровьем сорокалетний муж, легко разжимавший подковы и кулаком забивавший гвозди. Теперь перед боярином стоял хромоногий иссушенный калека с единственным глазом. — Искали, — повторил Карп. — Не найти уж. -Ты так не смей говорить! — вдруг сильно закричала хозяйка. — Без головы то как? У тебя вот голова есть, а ему как лежать? — мать зарыдала. — Найду, не тревожься, найду, — поспешил успокоить ее Демьян, беря за руку. — В дом пойдем. Евдокия Тимофевна послушно побрела за сыном. Дом встречал Демьяна пустотой. В гриднице, где совсем недавно Олекса щедро угощал гостей, остался только широкий дубовый стол с резной столешницей. Вместо искусной работы лавок теперь стояли прибитые на березовые колоды доски, на которые Пульхурия суетливо раскладывала конопляные половики. — Лавки вынесли, а стол не смогли, — усмехнулся Карп. — В дверь не пролез. Ты прости меня, Демьян Олексич, не уберег добро. Избили так, что седмицу[4] в горячке провалялся. — Да о чем ты? — махнул рукой Демьян. — Мне у тебя о прощении просить надобно. — И коней вывели, и кур всех забрали, даже сено окаянные охапками вынесли. Страха Божьего у людей нет! — А вот и не все, — задорно улыбнулась нянька. — Матушкины наряды я сохранила. Села на короб и сижу, дескать, плохо мне, ноги не держат, они старости моей ради и не стали меня с короба стаскивать. — Лучше б ты, дура, на ларец с серебром села, — усмехнулся Карп. — Толку бы больше было. Да все не так плохо. Дружины твоей дворы не тронули, я челядь на прокорм к ним пока пристроил. Сельцо, Бог милостив, поганые не разорили, соседние пожгли, а наше за овражком видать не приметили. Да я пока с них ничего не сбирал. Весна, голодно, отсеяться нужно. Потерпим? — Потерпим, — согласился Демьян. — Дружина вся отцова полегла? — С десяток осталось, но побитые сильно, не годны пока. Ты их обойди, Демьян Олексич, уваж. Не предали, то редко сейчас, — Карп вздохнул. — Обойду. Отца где погребли? — В Туров свезли, здесь не дали положить. И главу его там же искали, я сам дважды ездил. Нет… Не тревожься, все как надо сделали, и молебны заказывали, и Тимофевну на могилку возили. — А вот и откушать, — мать, улыбаясь, сама внесла горшок с дымящей кашей. Повеяло уютным детством. Вот сейчас выбегут из-за спины у матушки проказницы сестры. Демьян отвернулся, пряча слезы. Дружину Олексич распустил по домам. При нем остался только сирота Проня, которого никто не ждал, и преданный Осип Вьюн. Оська лишь торопливо забежал, поцеловать мать, и сразу вернулся к боярину. К вечеру на двор пришел и Горшеня. — Что дома не сидится? — улыбнулся Демьян. — Опасно, боярин, без дружины ночевать. Могут и гости пожаловать, — десятник деловито стал проверять прочность приколоченных к проломам досок. — Вот здесь в углу лаз сделаем. Ежели заявятся, то мы Проньку через эту дыру за подмогой пошлем. Подарок жены где? — На мне, — смущенно погладил рубаху Демьян. — Псина твоя где? — засмеялся Горшеня. — Дружок? Из конуры Полкана выгнал, порядки промеж собак наводит. — На цепь не сажай, пусть у ворот бегает. — Да разве ж его посадишь? Ты что ж думаешь, они и вправду ночью как тати полезут? — А кто ж их знает. Народ бурлит, только об тебе и толкуют. Раздались громкие крики. — Неужто началось? Демьян с десятником, выхватывая на ходу мечи, побежали к воротам. Карп с Осипом пытались вытолкать здоровенного оборванца. Тот упирался и вопил сиплым голосом: — Подайте, Христа ради! Не ел три дня, смилуйтесь. — Еще седмицу не поешь и то не убудет, вон щёки шире плеч, — тиун с силой давил на створ, но убогий, выставив плечо и ногу, не давал захлопнуть ворота. — Убирайся, самим кто бы подал. — Хозяина зови, хозяина зови. Он добрый человек, он подаст, — сдвинуть оборванца никак не получалось. — Не уйду, покуда хозяина не позовешь. — Чего меня звать, здесь я, — Демьян внимательно разглядывал незваного гостя. Широкое сытое лицо, никак не вязавшееся с лохмотьями, обрамляла густая каштановая борода, показавшаяся Олексичу смутно знакомой. — Наконец-то, боярин, заждались тебя. Ну, вспоминай, вспоминай дядьку, — полился мягкий черниговский говорок. — Айдара муж, — обомлел Демьян. — Тише ты, — с опаской оглянулся здоровяк, — впускай в дом. Потолковать нужно. Гость хлестал квас, время от времени утирая роскошную бороду рукавом хламиды. Карп с сожалением морщил лоб, видя, как драгоценная влага пропадает в объемном горле чужака. — Сказывай уже, — Демьян нетерпеливо постукивал пальцами по столу. — О сестрах моих известно чего? — У побратима они твоего, — спокойно, совсем буднично ответил здоровяк. В углу радостно вскрикнула Пульхерия.