Мать сидела в светлице у окошечка, она равнодушно скользила взглядом поверх голов Демьяновых воев. Застывшая, чужая, но вместе с тем такая до боли родная. Сын присел рядом, Евдокия не повернула головы. Какое-то время они молчали. — Я за Улюшкой и Дуняшей еду, — нарушил тишину Демьян, — но это ненадолго, я быстро обернусь. Стрекоз наших верну, станут опять вкруг тебя порхать. — Голову, Демьянушка, поищи. Обещал, помнишь? — казалось, мать его и не слышит. — Я поищу, поищу. У князя на выкуп хотел попросить, а не смог. С чем ехать, не знаю, — Демьян заговорил с самим собой, не надеясь, что матушка его услышит. — Отвернулись все, прокаженный я теперь. А ведь меня в Вороноже жена ждет. Женился я без слова вашего, уж простите. Да она такая, не смог устоять. Рубаха вот у меня — это она вышивала, а пироги какие печет. Агафьей звать. Ты ее полюбишь. Тоскую я по ней, крепко тоскую… Знаешь, я когда все узнал, в горе как ты стал тонуть, на дно меня тянуло, а она вытащила… любовью своей. Оказывается, любовью спасти можно. Мать медленно повернула голову, посмотрела на уже порядком затертую рубаху сына, потрогала рукой алые завитки вышитого узора. — Ладно стежки кладет, — улыбнулась она. — А серебро мы найдем, может не так много, но хотя бы не с пустыми руками поедешь, — словно пробудившись ото сна, прежняя мать встала перед Демьяном. — С навершников[5] моих да повоев[6] серебро с жемчугом срежем. И кобылу свою — ту, что больно резвая, побратиму подаришь. А про остальное слово дай ему, позже вернуть. У родни пособираем. Демьян кинулся целовать материнские руки. Какие струны ее израненной души затронул нехитрый сбивчивый сказ, что в одночасье позволило Евдокии стряхнуть с себя груз отчаянья — сын так и не понял. «А говоришь, не ведунья, — мысленно улыбнулся Олексич жене, — а и матушке легче створила». Солнышко уже лизнуло окаем, когда Демьян со своими спутниками выехал из града. У сапога привычно семенил Дружок. Двое вратарей[7], проводив малый отряд тяжелыми взглядами, не стесняясь, плюнули вслед, но молодого боярина это ничуть не тронуло, броня равнодушия надежно сковывала душу. От ольговцев Олексич ничего другого и не ждал, город вызывал в нем брезгливую неприязнь. Путники уже сворачивали с дороги к Русалочьей заводи, когда их нагнал детский[8] князя. — Демьян Олексич! Боярин вздрогнул, ожидая недоброго. — Тебе светлый князь велел передать, — на руку Демьяну лег увесистый калита[9], — на выкуп. — Зря Евдокии Тимофевны наряды извели, — вздохнул Первуша. — Не зря, все не зря, — повеселел Олексич. Отряд, продравшись сквозь сухие камыши, выехал к реке. [1] Вира — штраф за убийство. [2] Туров — имеется ввиду село в Курской земле, упоминается в летописях под 1283 г. [3] Тиун — управляющий. [4] Седмица — неделя. [5] Навершник — женская одежда без пояса, надевался поверх рубахи. [6] Повой (повойник) — головной убор замужней женщины. [7] Вратарь — здесь то же, что и воротный, стражник крепостных ворот. [8] Детский — воин из младшей дружины. [9] Калита — здесь кошель. Глава II. Весна в степи 1 В сопровождение Демьяну побратим выделил десяток воев черниговцев. Степняки слишком бы бросались в глаза. Придумали незатейливую легенду: мол, едем от князя Романа[1] в Курск к баскаку с поручением; в дороге половину ратных скрутила непонятная хворь, от того в град не идем, у Сейма пережидаем. Но все равно чужаков томила тревога, и они явно обрадовались появлению малой дружины Олексича. Всем хотелось побыстрее убраться из неласковой Курской земли. Отряд всю ночь пробирался на ощупь к верховьям Псела. Демьян и в темноте легко угадывал дорогу. Ему был знаком каждый овраг, холм, перелесок. Да, что там, каждый камень придорожный, и тот приятелем кланялся из ночного мрака. Удлинившимися днями солнышко старательно съедало все новые и новые пригоршни снега. Поэтому лошадки то проваливались копытами в рыхлые сугробы, а то резво бежали по уже просохшей степной земле. Ночной воздух пах весенней свежестью. Утром набежал густой туман, заполнив тяжелой молочной пеленой щели оврагов и низины, но и в тумане ольговцы твердо вели на юг. Отряд делал лишь небольшие остановки, чтобы дать отдых животным. К полудню в густой балке сделали привал, чтобы перекусить и немного подремать. — До Псела далеко? — спросил Ерема у Первуши. — Да, рукой уж подать. А куда мы едем? И только тут до Демьяна дошло, что он, озабоченный княжеской милостью и поиском денег на выкуп, даже не спросил, куда они направляются и сколько дней им быть в дороге. «То же мне, бывалый муж, колода я дубовая», — ругал он себя. — Вдоль Псела к Днепру выйдем, там переправимся. В низовьях весна бушует, снега в помине нет. Там на молодой травке и кочуют. Курень[2] их стоит. Эй, боярин, за переправу тебе платить. Найдется-то чем? — Не твоя забота. Ерема не был ровней Демьяну, но упорно держался с молодым боярином с легкой насмешкой и безо всякого почтения. Олексич это чувствовал, однако поставить здоровяка на место пока не мог, слишком многое в пути будет зависеть от этого наглого и одновременно добродушного на вид человека. — Беспокоюсь. Пока нищенствовал у вас, многого на паперти наслушался. Например, как добро твое люди добрые растащили. В разлив днепровские перевозчики втридорога дерут. — Сказал же, не твоя забота, — разговор был неприятен Демьяну. — Не моя, так не моя, — легко уступил Ерема, и тут же снова стал давить. — Вот дружину свою пожалел, не стал с собой тянуть, а нам из-за вас страдать. — С чего бы? — Мы из-за тебя, боярин, и так уж про дом забыли, а хозяин, небось, велит вас и назад провожать. А у меня в Каневе жена, детки. Вот и выходит, тебе дружины своей жаль, а нас нет. — Об вас пусть княжич ваш поганый[3] печется, — вступился за Демьяна его десятник. — То не наша печаль. — Так я к тому и веду, может вы и переправляться за наш счет надеетесь. — Заплачу я за переправу, будет об том, — отрезал Демьян, всем видом показывая, что не намерен продолжать разговор. Больше всего Олексича раздражало, что Дружок, до этого не подпускавший к себе никого, кроме молодого хозяина, вдруг милостиво стал позволять Ереме чесать себя за ухом. Какая-то детская ревность жгла Демьяна. В коротком привальном сне ему приснилась Агафья. Она стояла на костровой башне и смотрела лучистыми зелеными глазами на степь. Беленький платочек спал на затылок, ветер трепал русые волосы, выбивая из косы пряди. Даже во сне тоска сжимала тугим обручем. — Демьян Олексич, пора, — его осторожно дергал за рукав Вьюн. — Да, пора, — Демьян поспешно вскочил на ноги. Залитая слепящим солнцем степь звала к окаему. За Пселом начиналась чужая земля. 2 Пешими, ведя под уздцы лошадей, вои стали переходить по вздувшемуся почерневшему льду Псела. Река ворочалась за наскучившей ей броней, угрожая вырваться на свободу. — Ая-яй! — завопил безусый отрок из ратных Еремы, когда от копыта его лошади по льду побежали тонкие трещины. — Не бойся, здесь брод, — усмехнулся Первуша, — далеко не провалишься. — Сапоги мыть не хочу, — как можно беспечней ответил вой. — Это водяной шуткует, с той стороны по льду стучит, — не преминул вставить Проня, привычно отъехав на недоступное для подзатыльников десятника расстояние. — Успели проскочить, спасибо заступнику Николаю Чудотворцу, — осенил себя крестом Ерема, — если б в обход поехали, так не один бы день потеряли. Дорога оказалась мирной. Псел, петляя, пологим берегом вел путников к Днепру. На седьмой день отряд вышел к могучей реке. Она широким, вольным потоком уже разлилась, затопив левый берег. И вода лишь прибывала. Демьян задохнулся от величия полноводного Днепра. До этого родной Сейм в разливе казался ему огромной рекой. Как много он не видел еще в божьем мире. Ни перевозчиков, ни вообще каких-либо людей на этом берегу не оказалось. — Где ж твой перевоз? — обратился к Ереме Первуша. — Там, — указал он на правый берег. — Парома сейчас нет, но на лодьях могут перевезти. Подождать нужно, может заметят. — И долго ждать? — Как придется. Я что ли в Вороножских лесах до разлива досиделся? Ждать Демьяну не хотелось. «Эх, Горшени со мной нет. Он бы сейчас, что-нибудь придумал». — А руками им с этого берега помахать нельзя? — неловко вклинился в разговор Вьюн. — Хоть об машись, далеко, — Ерема стал развьючивать лошадь, показывая, что застряли они здесь надолго. «Думай, Демьянка, думай!» — Костры повыше нужно разжечь. Может увидят, подплывут. — Подумаешь, костер. Мало ли здесь костров разводят? — отмахнулся Ерема. — Кто к тебе приплывет? — Два больших костра разведем, рубите ветки, — не обращая внимания на здоровяка, приказал своим Демьян и первым зашагал к поросшему осинками логу. — Нечем больше заняться, так жгите, а мы станем кашу варить. Черниговцы сгрудились вкруг своего костра, злорадно поглядывая, как ольговцы старательно укладывают высокие поленницы из сухостоя. Безусый вой, сдружившийся дорогой с балаболом Проней, привстал, чтобы помочь. — Путша, ты куда это? — одернул его Ерема. — Я подсоблю, — смущенно покраснел отрок. — Сиди! Пусть дурни сами убиваются. Между сучьев и веток ольговцы напихали прошлогодний бурьян и камыш. Столбы получились в два раза выше человеческого роста. Вои подожгли их снизу, пламя лениво принялось лизать пятки гигантов.