Каменные истуканы с детства были знакомы каждому курянину, ими было усеяно все степное и лесостепное пространство. Для половцев бабы служили предметом поклонения, для христиан — дорожными ориентирами. Православные не трогали чужих кумиров, брезгливо объезжая их стороной. Демьян знал всех курских баб, и часто, сбившись с пути, с их помощью находил нужное направление. Половецкие идолы всегда смотрели на восток, обращая плоские, обветренные лица к нарождающемуся солнышку. Вплотную подойдя к каменному изваянию, Олексич в уже довольно густой темноте с трудом смог определить, где у бабы лицо. — Вон он восход, — показал Демьян. — Эх, чуть промахнулись, завтра придется слегка на полуночь[4] завернуть. Когда они добрались до своих, метель стала стихать. Вьюн взахлеб стал рассказывать, как они чуть не завалили идолище: — Вот бы кинулись его под ноги подбивать, так без боков бы остались! — Эх, ты, дозорный, живого от каменного не можешь отличить, — под общий хохот пожурил воя Первуша. — Так не видно ж ничего, — развел руками Осип. — Это ему духи поганых взгляд отвели, — заметил Проня. — Надо было молитву Николаю Угоднику прочесть, он в дороге бережет, так пелена бы сразу спала. А еще разрыв-трава помогает, ее упыри боятся, кинул перед собой, да вперед иди, а еще чертополох, это первое дело… — Опять ты за свое, — сердито одернул его десятник, — Святого с ворожбой в кучу мешаешь. Вот я тебе, — и он показал Проньке кулак. — А что я, я ж так… Проню любили слушать вечерами у костерка, его байки всегда были самые страшные, но сегодня все так устали, что было не до побасенок. Дойдя до примеченного леска, путники быстро организовали ночлег, пожевали скудные запасы, и повалились спать. И только Демьян опять долго ворочался, подкладывая под голову то одну, то другую руку, даже усталость не могла усыпить его растревоженную душу. Утро встретило отряд ярким солнышком и искрящимися от мороза сугробами, будто и не было вчера вьюги. Все дышало умиротворяющим спокойствием, тишина резала ухо. Запасов овса в притороченных к седлам торбах оставалось совсем немного. Вои осторожно по горсточке с рук стали кормить оголодавших лошадок. Демьян раскрыл ладони для более слабой Зарянки, поглаживая кобылу по спутанной гриве: — Терпи, родная, терпи, — приговаривал он. Лошадь фыркала и жадно ела угощение. У самого боярина в животе урчало от голода. В кожаной суме лежали с десяток сухарей и немного солонины. Это богатство необходимо было растянуть на несколько дней. Оставались ведь помирать и коней, навьюченных съестным, отдали липовецким, чтоб добро не досталось недругам. Теперь Демьян как старший, корил себя за это, да назад уж поворотить ничего нельзя было. Ветерок между тем не стал ждать своей очереди, а отошел в сторонку и начал старательно разгребать глубокий снег копытом. Белые хлопья полетели в разные стороны, а морда скрылась где-то в сугробе. Вои подбежали посмотреть, чего там нарыл боярский конь. — Гляди-ка, — зашумели они, — мохнатый до травы докопался, сам корм себе нашел! Люди кинулись щитами раскапывать новый пушистый и старый слежавшийся снег, открывая и для своих коней тощую и вялую, но все же свежую травку. Позавтракав, стали неспешно сбираться снова в путь. Демьян решил сам еще раз подняться на курган и свериться по бабе с направлением. Утопая по колено в снегу, он взобрался на вершину и встал рядом с истуканом. Каменный идол был на четверть выше боярина. Теперь при свете дня Олексич хорошо рассмотрел его. Это оказалось необычное женское изваяние. Широкоплечая степная жена[5] держала на руках крохотного, разметавшего ручки и ножки младенца. Лицо ее выражало суровое спокойствие. Среди курских каменных баб были в основном мужи-воины или одинокие прародительницы в богатых одеяниях, но ни разу Демьян не встречал идолиц с младенцами. Как завороженный он взирал на эту странную пару. Вдруг ему почудилось, что каменные глаза сузились, брови сдвинулись, а трещина рта искривилась. Лицо бабы пылало гневом, но гнев этот был обращен не на ольговского боярина, злые глаза смотрели поверх его плеча куда-то на восход. Демьян невольно обернулся и замер, открыв рот. По белой бескрайней степи ехал отряд. Черные фигуры всадников были хорошо видны на ярком морозном снегу. Олексич быстро пригнулся к земле. «Около сотни, не меньше, — насчитал он. — Кто же это? Может, наши в метель заблудились или решили все-таки к Телебуге ехать? Да нет, у Липовецкого князя людей-то побольше будет. И едут спокойно, как хозяева, словно это их вотчина. Как бы на нас не вышли, от местных удирать сложнее, они здесь каждую кочку знают. А я, дурак, даже дозор не выставил». Демьян буквально скатился с кургана. — Костры все погасили?! Всадники там, едут с восхода. Дружина большая. Оставив лошадей, все поползли наверх, взглянуть своими глазами на новую угрозу. — Видите? — указал боярин своим десятским. — Должно, рязанцы в Орду едут, — предположил Первуша. — Рязанцы этой дорогой не ездят, зачем им круг такой скакать, — заметил Горшеня. — Может тогда татары? — Рязанцы, татары али еще кто, нам все равно с ними встречаться ни к чему, — Горшеня отер снегом лицо. — Пусть себе мимо едут. А если сейчас на нас поворотят, так десным краем леса вдоль оврага уходить надо. — Всем, вниз, — негромко скомандовал боярин, — и наготове быть. На вершине он остался лишь с десятниками. Три пары глаз внимательно следили за неизвестной дружиной. Отряд продолжал ехать неспешным ходом, полукругом заворачивая к югу. Какая-то темная сила исходила от него, и Демьяну почудилось, что над головами всадников висит черная дымка. Сразу же вспомнилось искаженное ненавистью каменное лицо. «Может, и прав Пронька, когда нечистую везде видит, — Олексич перекрестился. — Не добрые это люди, ох, недобрые, кто бы они ни были». Уже было ясно, что Бог опять милосерден к ольговцам, и им не придется удирать от неведомого врага, но все равно Демьяна не покидало чувство дурного предзнаменования. Через какое-то время вслед удаляющимся к окаему всадникам показалась стая волков, она брела в том же направлении, что и отряд. — Следом бегут, как псы верные, — усмехнулся Горшеня, — Поживы какой ждут. Несмотря на внешнюю бодрость, в голосе старого воя тоже чувствовалась срывающаяся тревога. Видать не только Демьяну померещилось недоброе. — Вот и пусть за ними крадутся, — подал голос Первуша, — а мы с Божьей помощью своих догонять поспешим. — Как думаете, на нашу дружину эти не могли напороться, едут ведь с восхода, может сеча была? — спросил у десятников боярин. — Не видать, чтобы раненых тащили, — заметил Горшеня. — Да и сбились мы к полудню, наши севернее прошли. — Дай-то Бог. 3 Дождавшись, когда чужой отряд и следующие за ними волки скроются за горизонтом, ольговцы поспешили в дорогу. Демьян на прощание незаметно кинул взгляд в сторону бабы. Та по-прежнему невозмутимо взирала на снежные дали. «Спасибо», — про себя сказал он ей, и тут же, устыдившись, кинулся шептать молитву Пресвятой Богородице. «Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, может ты через эту идолицу мне спасение послала. Ежели же сейчас мыслями этими грешу, то прости неразумного. Исповедаюсь, как возможность будет». Сначала пробираться через заметенную снегом степь было трудно, но вскоре путники вышли на протоптанную чужими копытами дорогу, и лошадки побежали порезвее. — Я так думаю, чтобы снова не заплутать, надо двигать на восход, пока Дон не встретим, а там уж к полуночи[6] завернем на Вороножские леса, — предложил Горшеня, — а на заставах рязанских поспрошаем, куда наши подевались. — Это верно, — впервые согласился со старым десятником Первуша. — Тем более, что дружина эта волчья с восхода пришла, дорогу нам уже протоптала. Вот по их тропочке с ветерком и поскачем. Все как-то приободрились, повеселели. Полились шутки, опять припомнили Вьюну, как он ночью на бабу половецкую напасть хотел. Осип добродушно отмахивался, мол, сами б на моем месте попробовали бы в темноте, да в метель чего углядеть, а там бы и зубоскалили. Через несколько верст они наткнулись на место ночевки чужой дружины: на широкой поляне посреди небольшой дубравы, у подножия очередного мелового холма, виднелись с десяток пепелищ, некоторые еще дымились. Всюду валялись обглоданные кости и следы крови. Очевидно, люди закололи какую-то живность себе на ужин. На запах жареного мяса и крови сбежались волки. Вначале, судя по следам лап, хищники держались на приличном расстоянии, а потом, когда отряд отъехал, кинулись обгладывать, то, что осталось от человеческого пиршества, и, не насытившись, последовали дальше за людьми. — Богато живут, — бросил Первуша, глотая слюну, — еды видно вдоволь, раз хватает и серых приманивать. Не останавливаясь, ольговцы поехали дальше. Вытоптанная неведомым отрядом дорога начала уходить с холма вниз, там в широкой балке раскинулся еще один лесок. Над деревьями испуганным кругом метались вороны, сварливо каркая на кого-то внизу. Что-то манило их в чащу, но неведомая сила не давала спуститься. И от этого воронье выходило из себя, поднимая гомон. Ольговцы, не сговариваясь, потянулись за оружием. Замедлив, разрезвившихся на морозе лошадок, они медленно стали спускаться в овраг. Какая еще незримая пока опасность могла ждать на дне? Вертя головами и внимательно всматриваясь вдаль, отряд углубился в лес. Глазастый Проня сразу приметил вдоль тропы следы двух босых ног, и пятна свежей крови. Все удивленно переглянулись. Странный след шел вначале параллельно дороге, а потом резко уходил в сторону чащи, туда, где кружило воронье. В том же направлении тянулись и многочисленные волчьи следы. Выходит, еще одна стая загоняла какого-то разутого бедолагу. До слуха явственно долетел рык нескольких пастей. Демьян первым хлестнул Зорянку, рванув за деревья, следом кинулись остальные. Рычание стало слышаться все громче и громче. Когда разгоряченная лошадь боярина, ломая кусты, ввалилась на проплешину, волки, сгрудившиеся вокруг дикой яблони, замерли, оценивая противника. Самый крупный, очевидно вожак, хотел уже кинуться на Демьяна, но за спиной Олексича появились его дружинники. Не дожидаясь плетей, хищники кинулись наутек. На старой яблоне, в одних портах, по пояс голый и босой, сидел парень, на вид не больше двадцати лет от роду. Побелевшими пальцами он судорожно вцепился в крону дерева, глаза были закрыты, губы отливали синевой. Из рваной раны на лодыжке медленно капала кровь. — Эй, ты живой?! — крикнул ему Первуша. Глаза медленно открылись, губы зашевелились, но ничего произнести не смогли. — Снимайте его, живо! — приказал Демьян, — да костер разводите. Пронька, у тебя кожух запасной есть, сюда давай! Двое дружинников полезли на дерево снимать несчастного, они с трудом расцепили окоченевшие руки и стащили парня вниз. — Не жилец, — глядя на мертвенно-белую кожу, заявил Проня, с явным сожалением отдавая для незнакомца кожух. — До ста лет проживет, — весело отозвался Горшеня, быстро растирая бедолаге пальцы ног и ступни, — живучий! Вы мне две сумы найдите, я их разрежу, да ему обувку справлю. В мороз босиком негоже бродить. — А мои сапоги где? — прошептал незнакомец. — Вот те раз! — всплеснул руками десятник. — Да откуда ж мы знаем, милый, где твои сапоги! — Отдайте, они старые, поношенные, вам за них ничего не выручить, а это отца память. В них помереть хочу! — парень разволновался, вцепившись в руку Горшени. — Видать у тебя от холода разум помутился, — старый вой по-отцовски похлопал несчастного по плечу, и принялся перевязывать холстиной раненую лодыжку. — Мы тебя, мил человек, первый раз видим, и уже босого. Ярким озорным пламенем вспыхнул костер, от него сразу же пошла горячая волна. У несчастного порозовели щеки, до этого скрюченные пальцы рук медленно стали разжиматься. — Воду ставь, кипяточку ему надобно хлебнуть! — крикнул Горшеня Проньке, продолжавшему в сторонке оплакивать свою шубу. — Ты кто? — обратился к незнакомцу уже Демьян. — А вы кто? — испуганно оглядываясь, вопросом на вопрос ответил парень. — Вот ведь, нахал! — возмутился Пронька. — А еще в моем кожухе сидит! — Ты кто? — повторил Демьян без злобы, но по тверже. — Не скажу, пока сами не скажитесь, — глаза незнакомца зло сверкнули.