— Вот ведь волчонок! — ахнул Первуша, — Ты как с боярином то разговариваешь, неблагодарный! — Оборотень он! — заорал Пронька, часто крестясь и пятясь назад. — Голый в мороз, да еще среди волков, точно оборотень! От того нечистый и не сказывается! — Сам ты оборотень! — разозлился парень, показывая на груди веревочку с распятием. Демьян понял, что этого хоть в костер кидай, все равно не ответит, пока своего не добьется. Отчего-то этому бедовому необходимо первым узнать, кто они — люди спасшие его. — Мы — куряне, отстали в метель от своей дружины. А ты? — боярин вопросительно посмотрел на незнакомца. — А чего куряне у нас забыли? — не унимался парень. — У нас. Стало быть, ты местный? — поймал его на слове Демьян. Незнакомец угрюмо молчал. — Послушай, — Олексич присел на корточки рядом с парнем, — мы людей, что тебя обидели, не знаем. Я тебе в том, чем хочешь, побожусь. Сами от них за курганом прятались, ждали пока уйдут. Ежели ты нам не скажешь, кто ты и откуда, мы тебя домой не сможем вернуть. Лицо у парня дрогнуло, Демьян понял, что «бредет» в нужную сторону. — А так отвезем тебя, куда скажешь, — продолжил он ласковым голосом. — А грабить твоих мы не станем, да и подумай, что у вас возьмешь-то после этих. Ведь все, наверное, подчистую вынесли, так? — Так, — вздохнув, согласился парнишка. — Ну, так куда тебя везти? — К дивам. — Куда? — не понял боярин. — К дивам, — повторил незнакомец, — в Печерский Успенский монастырь. Я послушник, Афанасием звать. — Монастырь меловой, прямо в горе? Афанасий утвердительно кивнул. — И много вас там? — Пять старцев и я, и еще один в затвор ушел смирения ради, по весне к нам вернется. — А обидчики ваши кто? — Бродники[7]. — А веры какой? Поганые[8]? — влез в разговор Первуша. — По-нашему говорили, и кресты у всех на шее висели, — Афанасий шмыгнул носом. — И что же они Божий монастырь разграбили? — Все вынесли, что только можно: образа, книги, кадила медные прихватили, даже лжицы для причастия. Курочек наших порубили, коз забрали, здесь в лесу закололи, ироды. Хорошие козочки были, молока много давали. И муку, и жито[9], все выгребли, старцам ничего не оставили. А на верху клети деревянные у нас стояли, так подожгли из озорства одного. Меня забрали, чтобы в Орде на рынке продать, а старцев трогать не стали, за них никто цену не даст, — как недавно отрок упорно молчал, теперь он говорил, обрушивая на слушателей словесный поток. — А могли бы и еды игумену Стефану оставить, для своих же, для раненых. Они у нас своих раненых кинули, мол, не жильцы, помрут скоро, так вы их погребите по православному. — Раненых? — сумел вклиниться Горшеня. — А откуда они в монастырь ваш заявились? — Из-под Вороножа, оголодали они и заставу разграбить хотели. Да воевода там толковый, осаду крепко держал, а потом ему неведомо откуда помощь пришла. Разбили нечестивцев, по разговору много их там полегло. — Так это ж наши подошли! — радостно вскрикнул Пронька, и тут же осекся под суровыми взглядами обоих десятников. — Про то я не знаю, а раненых четверо, все тяжелые, — продолжил Афанасий, — а отец Стефан увозить меня не давал, так они его плетью стегнули, а он упал… Парень отер слезы. — А на яблоне ты как раздетым оказался? — поинтересовался Демьян. — На ночлег стали, так они меня связать хотели, чтобы не убежал, а старший их и говорит: «Нечего с веревками возиться, разденьте, да пусть у костра сидит. Куда он денется». А я под утро взял и побежал, уж и не знаю зачем. Будто мне шепнул кто-то: «Беги». В сумерках о корягу вот ногу распорол, а как совсем рассвело на старую тропу вышел, а тут волки, я от них, да на дерево, а они караулить… засыпать начал, вцепился покрепче, чтобы не сорваться, а тут вы… Вот и все… — Пальцами пошевели, чуешь? — спросил Горшеня. — Чую. — Как же ты, Афонюшка, ноги-то не отморозил? — Не знаю, — пожал плечами послушник. 4 Вот и дивы! Коренастые меловые столбы нависли над закованной льдом Тихой Сосной — великаны, тянущие седые головы к небу, но вросшие ногами в округлую гору. Чудо, созданное ветрами там, где лес и степь кланяются друг другу. — И впрямь, диво! — восхитился Вьюн, запрокидывая голову. — Да, у нас красиво, — с гордостью, расправляя плечи, подтвердил Афанасий. — А где ж монастырь? — Демьян, как ни старался, не мог разглядеть следов пребывания здесь человека, кругом был только снег, да серый мел. — Так это карабкаться надо, — Афоня показал куда-то вверх за дивы. — Как же вас бродники углядели? — удивился Олексич, — Отсюда ж невидно. — По следам, — вздохнул послушник, — к реке за водой спускались. Это сейчас после метели все запорошило. Оставив внизу лошадей на дозорных, ольговцы следом за Афанасием начали подниматься в гору. Склон на вид пологий на деле оказался довольно крутым, но привычный к подъемам и подгоняемый радостью смешанной с тревогой, послушник летел наверх, заставляя спутников тоже задыхаясь ускорять шаг. Обогнув чреду див, они увидели черную дыру пещеры. Вход был невелик, и чтобы войти, следовало низко наклониться выбитой прямо в стене меловой иконе Успения Пресвятой Богородицы. — Это я, Афанасий! — еще издали радостно закричал отрок. Из пещеры выглянула седая голова. — Афонюшка, Афонюшка наш вернулся! — раздался счастливый крик. Сухой и длинный старец в потертой рясе кинулся обнимать парнишку. Потом растерянно посмотрел на воев. — Не бойтесь, это куряне в Воронож едут, меня от смерти спасли, — поспешил успокоить инока Афоня. Из пещеры вышли еще три старца, тоже худощавые, убеленные сединами, но еще крепкие. Афанасий упал перед одним из них на колени. Это и был игумен Стефан. Через обветренное, изрезанное морщинами лицо, пролегла красная полоса — след от разбойной плети. Настоятель ласково потрепал парня по соломенным волосам, глаза его внимательно смотрели на Демьяна. Боярин быстро поклонился, снимая шапку. — Так куряне, стало быть? — прищуриваясь, спросил старец. — Мы из липовецкой дружины князя Святослава, — начал объяснять Демьян, — под рукой его брата Александра Ольговского ходим. Я — Демьян, сын ольговского тысяцкого Олексы Гаврилыча. — Из липовецкой, — задумчиво произнес игумен, — а жив ли еще Лука, протоирей соборной церкви липовецкой? — Жив — здоров был, как уезжали. — Дай-то Бог, помню, борода у него знатная была, густая, а сам богатырь, голос — что труба иерихонская, — глаза старца по-прежнему цепко держали взгляд молодого боярина. Демьян понял, что старец его испытывает. — Голос у него действительно на зависть, а вот сам он роста махонького, да и бороденка жиденькая, — боярин улыбнулся, потом серьезно добавил. — Мы вам зла не причиним, от своих мы отбились, в метель заплутали. Нам бы переночевать, да дорогу к рязанским заставам показать. — Что ж, проходите, простите старика за недоверие. Времена уж больно лихие. Пещера запахом сырого мела напомнила Демьяну погреб в родном доме. В детстве он любил украдкой пробраться по узкой земляной лесенке к огромным кадкам с мочеными яблочками, выбрать самое большое и съесть его прямо там, в уютной темноте. Холопки видели озорство хозяйского сынка, но никогда Демьянку родителям не выдавали. Все любили его, а он… Боярин отбросил, нахлынувшие воспоминания. Посреди пещеры была небольшая церквушка, своды ее подпирали массивные столбы, расходившиеся под потолком в широкие арки, в глубине при свете лучин свежим деревом радовал глаз резной иконостас, в нем как раны чернели дыры на месте выломанных татями икон. После погрома иноки успели навести порядок, но недавняя трагедия читалась не только в пустых киотах, и скудости оставшейся церковной утвари, но и в очах старцев, чьи многолетние труды в одночасье были уничтожены безжалостной алчной рукой. От церкви в разные стороны шли узкие коридоры. Гостей проводили в трапезную, широкую комнату с очагом и маленьким оконцем в стене для отвода дыма. На грубо сколоченном липовом столе было пусто. — Вот здесь переночевать можете, — указал игумен на выдолбленные в меловых стенах лавки, — коли не хватит места, так прямо на полу стелите. Это самая большая и теплая горница, дрова вон в углу, подбросите, коли выстудит. Угостить вот вас только нечем, разве что отваром из чабреца. Братья сейчас заварят. — Не надо, — поспешил остановить его Демьян, — у нас покушать есть с собой, вои дорогой двух зайцев подстрелили. Внизу у коней уж костер разводят, похлебку варить. Мы и вам принесем. — Нам мяса нельзя, — покачал головой старец. — Так ведь с голоду помрете, на чабреце долго не протянуть! — Брат Зосима к брату Антонию в затвор пошел, у того пища есть кое-какая, поделится. Травки под снегом пособираем. Да и рыбачить на Тихой Сосне станем. Места здесь рыбные, Бог не даст пропасть. Вы уж не обессудьте, вас ушицей не накормим, монастырь убирали да за ранеными ходили, не до рыбалки было. — Раненые, — вспомнил Демьян, — живы еще? — Трое преставились, один покрепче еще жив, в бреду мается. Ему похлебочки принесите, если очнется, вольем. Олексичу было жаль еды для бродника, два зайца на двадцать здоровых мужиков и так маловато, только утробу дразнить, а тут еще душегуба и святотатца кормить. Но старца Демьян обижать не хотел, поэтому согласно кивнул.