– Не надо, Галина Михайловна, – бросила она на ходу. – Я как-нибудь потом заберу. Загляну по-соседски. – Ну, как хочешь, – согласилась та. Взлетев на свой третий этаж, Снежана вбежала в квартиру, заперла дверь, бросилась в мастерскую, уселась за стол и вытащила из-за пазухи драгоценные фотографии. С той, что поменьше, улыбались три юные мордашки. Открытые и славные. Светлоголовый мальчик с ангельским лицом, действительно похожий на актера Видова. Темноволосая красавица с тонкими чертами и выразительными глазами. Понятно, почему Елена Сергеевна назвала эту Сашу королевой школы. И крепкий, судя по веснушкам, рыжий парень с упрямо сжатыми губами и беспокойным взглядом. Видимо, тот самый моряк, которого Надежда Строгалева взяла на воспитание. Отложив эту фотографию, Снежана потянулась за второй и быстро отыскала на ней всех троих. Шапкина Александра, ну да, эту фамилию и называла учительница из восьмой школы. Баранов Александр, и тут память ее не подвела. Белокопытов Александр, вот как звали красавчика-блондина. «Три С» перестали быть анонимной троицей, а приобрели для Снежаны имена. Осталось только понять, как разыскать их теперь, спустя тридцать с лишним лет, чтобы понять, имеют ли они отношение к убийству. * * * Десять дней назад. Александра Последнее время Саша не переставала себя удивлять. Она совершала поступки, на которые считала себя неспособной. Авантюрность, присущая ей в юности, осталась в далеком прошлом. По крайней мере, она искренне так считала, и вот сейчас, разменяв шестой десяток, организм требовал безумств, и она сама не знала, что именно стало отправной точкой. Возможно, причиной отказа тормозов была стремительно меняющаяся вокруг жизнь. Доктор Александра Белокопытова практически кожей испытывала чувство нарастающей опасности. Иногда ей казалось, что все вокруг сошли с ума и она существует внутри сумасшедшего дома, ограниченная его стенами и не имеющая возможности выбраться на свободу. Даже ее мудрые любящие родители были подвержены всевозрастающему градусу безумия, и Саша понятия не имела, как это остановить. Иногда ей начинало казаться, что это с ней что-то не так, потом накатывало резкое чувство бессилия от того, что она не может ничего изменить, и отчаяние, что так неумолимо уходит время, последнее, отмеренное ей природой время до старости, которое она вынуждена тратить на негатив. Иногда Саша просыпалась ночью и размышляла о том, как она вообще могла допустить, чтобы с ней произошло все это. Почему она не предусмотрела все возможные варианты, не предприняла никаких попыток что-то изменить, пусть не для себя, что уж теперь, если впереди ничего, кроме старости, но хотя бы для единственной дочери, для Алисы, которая как раз жила так, как будто ничего страшного не происходило. Поколение тридцатилетних вызывало в ней живейший интерес, потому что их жизненные установки, которые невозможно было даже назвать принципами, не подвергались ни анализу, ни логике. Они продолжали работать, зарабатывать деньги, вечерами ходить в бары и рестораны, где было не протолкнуться именно от молодых, красивых и ярких людей, весело смеющихся, активно жующих и горячо обсуждающих что-то поверхностное, не имеющее никакого значения. Это поколение было… легким. Да-да, именно легким, потому что привыкло жить не задумываясь, точнее даже, скользить по поверхности жизни, едва ее касаясь, чтобы не взбаламутить, не поднять волны. Без цели. Без принятия ответственности за другого. Без чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего страдание. Поколение бабочек. Готовность вырваться из состояния оцепенения, в котором она находилась, возникло у Александры вскоре после того, как она побывала в гостях у Шуваловых, в загородном доме, куда ее пригласила одна из пациенток. Вообще-то сближаться с пациентами было не в ее правилах, но Анна Валентиновна Шувалова Саше нравилась: милая, утонченная, образованная женщина, избежавшая старческой невыносимости. И дом у нее был на берегу Финского залива, в сосновом бору, а Саша любила бывать в тех местах, жаль, нечасто получалось. Дом оказался гостеприимным, сын и невестка Шуваловой вполне приятными людьми, ужин великолепным, и о принятом приглашении Саша не жалела ни минуты. Кто бы мог подумать, что этот визит вернет ее в детство, в оставшееся позади далекое прошлое, заставив вспомнить то, что она, казалось, давно уже забыла. Анна Валентиновна была дочерью Надежды Андреевны Строгалевой, их «шпрехалки», к которой Саша притащила упирающегося Сашку Баранова в тот день, когда отчим выгнал его из дома. Классная руководительница оказалась на высоте, мальчишку не только приютила на ночь, но и вообще оставила у себя жить, как-то решив проблему и с его матерью, и с руководством школы. На много лет просторная квартира Строгалевой стала надежным пристанищем для всей их компашки. Здесь можно было смотреть на заливающий парк дождь, сидя на широком подоконнике большого окна, пить вкусный заграничный чай, читать книги из бесконечной библиотеки, вести интересные разговоры за жизнь, чувствуя, что старой учительнице интересно твое мнение, и просто просить совета, если наболело и не знаешь, как жить дальше. До настоящего момента Саша понятия не имела, что у Надежды Андреевны, оказывается, была дочь. Оглядываясь назад и вспоминая какие-то обрывки разговоров, услужливо подкидываемых памятью, он поняла, что Сашка Баранов, пожалуй, был в курсе, просто своим знанием не поделился даже с ближайшими друзьями. Она бы не смогла объяснить, почему пришла к такому выводу, но Сашка знал, это точно. Печальную историю своего появления на свет Анна Шувалова рассказывала без всякого надрыва. Мол, мать тайком встречалась с пленным немцем, потом они поссорились, и вскоре она поняла, что беременна. Рожать ее отправили в Ленинград, к дальним родственникам, подальше от позора. Это Саше было понятно. Она знала, что отец ее учительницы занимал важный пост в облисполкоме. Об отце и вообще о родителях «шпрехалка» не раз рассказывала. Понятно, что за позорный роман своей дочери, закончившийся нежелательной беременностью, Строгалев мог поплатиться в лучшем случае карьерой. Родители же вынудили Надежду отказаться от ребенка сразу после рождения и отдать девочку на удочерение. – Я не знала, что выросла в приемной семье. Мои родители никогда не давали мне ни малейшего повода усомниться, что я родная, – рассказывала Саше Анна Валентиновна, когда они вдвоем сидели на качелях в осеннем саду. – Разумеется, когда я все узнала, это стало для меня огромным шоком. К счастью для мамы с папой, их уже не было в живых. Думаю, они бы очень расстроились, когда тайна, которую они хранили всю мою жизнь, вылезла наружу. – А как вы об этом узнали? Саша ни за что бы не спрашивала, у нее не было привычки лезть к другим людям в душу, и к чужим границам она относилась с уважением, однако видела, что Шуваловой хочется об этом поговорить. – Так отец рассказал. Саша смотрела с непониманием, и Анна Валентиновна тут же внесла коррективу, которая все объясняла: – Мой настоящий отец. Его звали Клеменс Фальк. Она рассказывала, а Александра слушала, боясь пошевелиться, чтобы не прервать собеседницу, так интересно ей было. Звонок от адвоката, представляющего интересы семьи Фальк, раздался в 1998 году, незадолго до того, как Анна встретила пятидесятилетие. – Это ошибка, – выпалила она, когда адвокат закончила излагать дело, по которому позвонила. – Мои родители мне родные, я в этом более чем уверена. Однако адвокат была убедительна и уговорила Анну пройти генетическую экспертизу, которая окончательно расставила все на свои места. Спустя два месяца Клеменс Фальк прилетел в Санкт-Петербург. На тот момент ему было семьдесят два года. Встречая отца в аэропорту, Анна увидела высокого, поджарого, совершенно седого человека с аккуратной бородкой, одетого в кашемировое пальто и кашне и опирающегося на трость. В нем было много красоты, а еще благородства. Подлинного, настоящего, которое не так часто встречается. Анна могла его увидеть и оценить. Фальк остановился в «Англетере». Его основательная роскошь не напрягала Анну, работая в молодые годы в «Интуристе», она бывала здесь не раз, да и потом приходилось, когда она в качестве переводчика сопровождала научные конференции. Говорили они с отцом по-немецки, хотя он, пусть и легким трудом, но иногда переходил на русский, освоенный пятьдесят лет назад в не самых благоприятных условиях и, разумеется, основательно подзабытый. – Кто учил тебя русскому? – спросила она. Отец сразу попросил ее быть с ним на «ты», и это оказалось легко, хотя обычно Анна трудно сближалась с людьми. Он ответил так тихо, что она с трудом расслышала. – Твоя мать. – По телефону ты обещал рассказать мне о ней. Кто она? Почему никогда меня не искала? – Она искала. Просто в Советском Союзе это было невозможно. Ее родители, твои бабушка с дедушкой, хорошенько постарались спрятать все концы в воду. Даже мне, с моими деньгами и связями, потребовалось шесть лет, чтобы тебя найти. И это было очень непросто, хотя я нанял лучшее адвокатское бюро и шустрых частных детективов. У нее не было такой возможности. Анна помолчала. – А ты ей про меня рассказал? Или она не хочет меня видеть? Теперь пришла его очередь замолчать, практически замереть. Анна терпеливо ждала. – Твоя мать умерла пять лет назад. Я не знал. Когда ты нашлась, я хотел ей сообщить, тут-то и выяснилось, что ее давно нет. Во всем этом крылась какая-то тайна. Отец явно недоговаривал, и Анна попросила рассказать ей все по порядку. Он начал говорить, слова лились потоком, словно прорвавшийся водопад. Так Анна узнала историю любви двадцатидвухлетнего военнопленного и восемнадцатилетней домашней девочки, приключившейся вопреки обстоятельствам. Потом о том, как Клеменс, попав в квартиру Надежды, увидел вывезенный из его собственного дома антиквариат, как не смог избежать соблазна и похитил фарфоровую кружевную статуэтку, хранящую тайну их семьи, и это стало причиной его ссоры и расставания с возлюбленной. – Я помню эти статуэтки! – воскликнула Александра, слушая взволнованный, но последовательный рассказ Шуваловой. – Они всегда стояли у Надежды Андреевны на пианино. Три балерины в кружевных пачках. Я обожала их разглядывать. – Отец рассказывал, что изначально их было четыре. Просто в основании одной из них была спрятана семейная реликвия. Очень дорогая вещь, которую мой дед укрывал от посторонних глаз. Никто не знал, что она там. Отец говорит, что у него в глазах помутилось, когда он увидел именно эту статуэтку – танцовщицу в розовой юбочке. Да и сознание помутилось тоже, иначе бы он ни за что не стал ее красть. Оставил бы там, где она стояла, а потом не торопясь, при одной из следующих встреч, рассказал бы обо всем Наде, чтобы вместе решить, что делать. Но он инстинктивно украл статуэтку, спрятал ее в доступном ему надежном месте. Разумеется, пропажу обнаружили в тот же вечер, поднялся скандал, моей матери пришлось признаться, кто был у нее в гостях. – Их разлучили? Ваш отец был наказан? – Нет. Доказать ничего не смогли, потому что при обыске статуэтку не нашли, а скандал был не в интересах его начальства. Просто Надя очень на него обиделась и категорически отказывалась общаться. Они увиделись всего один раз, накануне ее отправки к родственникам в Ленинград. Она решила, что Клеменс вправе знать, что у них должен вот-вот родиться ребенок. Отец рассказывал, что так обрадовался этому известию, что чуть с ума не сошел. Он умолял мать беречь себя и ребенка и рассказал о том, что хранится в статуэтке и где она находится. Он сказал, что денег, которые можно выручить за эту вещицу, хватит на годы безбедной жизни. Моя мать уехала, а отца вскоре депортировали из страны. Он вернулся в Германию, даже не мечтая когда-нибудь увидеть свою любимую и их ребенка, но был верен, что Надежда выполнила его волю и воспитывает малыша на те огромные деньги, которые он ей оставил. – Но почему Надежда Андреевна так не поступила? – воскликнула Саша. – Я вас уверяю, что практически никто не знал о том, что у нее когда-то был ребенок. Все считали, что она старая дева, отдавшая всю себя школе и воспитанию чужих детей. У нее еще есть младшая сестра, у которой тоже не было детей. – Да. Младшая сестра. Лида. Отец видел ее в тот единственный раз, когда приходил к ним домой. Кстати, когда шло расследование из-за пропажи статуэтки, Лида его не выдала, хотя видела, как Клеменс прятал фигурку в карман своего ватника. А почему мать так поступила, отец не знал, и я не знаю. Когда рухнул Советский Союз и это стало возможным, он нашел Надежду. Это было легко, потому что она не меняла фамилию и всю жизнь прожила в доме, который он же и строил. Он написал ей письмо. Она ответила, рассказав, что тоже его искала, просто он успел первым. В полученном письме она признавалась, что отказалась от ребенка, от меня. Отдала на усыновление. Она рассказала, что много лет спустя, когда умер ее строгий отец, пыталась меня найти, но не смогла. Тайну усыновления в Советском Союзе хранили надежно. – И тогда ваш отец начал искать вас сам. – Да. Он тут же подключил юристов и сыщиков. Он был уверен, что большие деньги развяжут любой язык, даже если его крепко держат за зубами. Под напором эмоций он написал моей матери второе письмо, в котором обвинил ее в эгоизме и бездушии. Клеменс писал, что разочарован, что он годами хранил память о доброй и чистой девочке, которая оказалась расчетливой гадиной, отдавшей своего ребенка в чужие руки и присвоившего редкую ценность, которую он ей доверил. – Ценность? – Отец был уверен, что мать воспользовалась оставленной им подсказкой, достала статуэтку, нашла спрятанное в ней сокровище и безбедно жила все эти годы. Он счел это предательством. Теперь уже он наотрез оказывался видеть Надежду и не поехал в Россию до тех пор, пока не нашел меня. Александра Белокопытова задумалась. Нет, что-то не сходилось. – Я, конечно, не знаю, о каком раритете идет речь, – проговорила она наконец. – Но я бы не сказала, что в жизни Надежды Андреевны было что-то, свидетельствующее об огромном богатстве. У нее имелась очень хорошая квартира, доставшаяся им с сестрой в наследство от родителей. Лидия Андреевна до сих пор там живет. Там было много дорогой мебели и предметов антиквариата, но все это принадлежало еще Строгалеву-старшему. Одевалась Надежда Андреевна очень просто, да и то основные наряды ей привозила сестра, работающая за границей. Нет, она никогда не шиковала. – Но вы, Сашенька, вчера сами сказали, что она воспитывала этого мальчика, вашего друга, на свою учительскую зарплату и при этом ни в чем не нуждалась. – Нет, но запросы у них были очень скромными. И, как я уже сказала, Лидия Андреевна ей помогала, да и от отца немало осталось. Кроме того, если бы она действительно добралась до четвертой статуэтки, та наверняка вернулась бы к своим «товаркам» и тоже стояла на пианино. Но балерин всегда было три, я это точно помню. – Я не знаю, как было на самом деле, – вздохнула Анна Валентиновна. – Признаться, меня этот аспект никогда не интересовал. Я узнала, что приемная, встретилась со своим настоящим отцом, который оказался весьма успешным врачом из Германии, он рассказал мне про предавшую меня мать, которая уже умерла. Было от чего голове пойти кругом и без того, чтобы думать, что стало с пятьдесят лет назад спрятанным кладом. Вся история и без того напоминала авантюрный роман? – А своего отца вы еще видели? – Да, мы провели в Питере чудесную неделю. Я познакомила его с моим мужем, тот был еще тогда жив, с Пашей, его внуком, с Олечкой. Никитке было два годика, и я помню, что Клеменс был крайне взволнован, что может подержать на руках своего правнука. Потом я летала к нему в Лейпциг, где познакомилась со своим сводным братом. Отец поздно женился, все надеялся, что сможет найти Надежду. Он вернулся в Германию в конце сорок восьмого года, а женился только в шестьдесят седьмом, спустя почти двадцать лет. Сначала учился на врача, потом делал карьеру. Ему было сорок два года, когда родился его сын Вернер. Он всего на пять лет старше моего Павлуши. Это так удивительно, дядя и племянник почти ровесники. Мы летали в Германию еще несколько раз, и с мужем, и с Павлом и его семьей. С Вернером мы до сих пор общаемся и периодически видимся, а отца не стало в 2006 году. Господи, целая вечность прошла. – А вы никогда не думали съездить в Вологду? Я, конечно, понимаю, что Надежды Андреевны давно нет, но Лидия, ее сестра, жива. Может быть, она что-нибудь знает. И о том, почему ваша сестра так поступила, и о том, нашла ли она статуэтку. – Думала, конечно, но мне Паша запретил. Я хотела съездить, чтобы своими глазами увидеть дом, на стройке которого они познакомились, помещения завода, в котором пленные жили, улицы, по которым они ходили. Но Павел сказал, что не нужно бередить прошлое, частью которого ты не являешься. А я подумала и решила, что мой мудрый сын прав. Так уж судьба сложилась, что отцов у меня было два и оба меня любили. А мать только одна. Та, что меня вырастила и потом с Павлушей помогала. Всю жизнь я ее руки чувствовала. А родная мать меня бросила, и так ли уж важно знать почему. – И тем не менее, услышав вчера про Надежду Андреевну, вы так разволновались, что вам стало плохо, – заметила Саша. – Не возьмусь судить, но в моей памяти она осталась очень добрым и отзывчивым человеком. Гадиной и вероломной сволочью она точно не была. И да, мне всегда казалось, что она несчастна. Нет, она никогда не жаловалась, но ее глаза выдавали много страдавшего человека. Это было очевидно даже мне, хотя в детстве и юности мало что понимаешь в таких вещах. – Может, то, что я вас встретила, Сашенька, это знак? – задумчиво проговорила Анна Валентиновна. – Может быть, мне действительно пришла пора съездить в ваш город, сходить на могилу своей матери и поговорить с ее сестрой, пока есть такая возможность. Как вы думаете? – Это может быть только ваше решение. – Мягко сказала Александра. – Но если решите, то я с удовольствием съезжу с вами, познакомлю вас со своими родителями и Лидией Андреевной и покажу город. – А вы и с Лидией знакомы? – Да. Мы нечасто виделись и в последние годы не общаемся, но я ее знаю и с удовольствием вас познакомлю. Думаю, она будет рада. Я знаю, что сестры были очень близки. Конкретно они тогда ни о чем не договорились, но беседа с Анной Валентиновной гвоздем засела у Александры в голове. – А вы знаете, что именно было спрятано в статуэтке, которую стащил из дома Строгалевых ваш отец? – спросила она, когда разговор подошел к концу, а выглянувшая из дома проснувшаяся Ольга позвала их к столу. – Да, конечно, он мне рассказал, – ответила Шувалова. Теперь это знала и Александра. Знала и в своих мыслях то и дело возвращалась в тот жуткий день тридцать лет назад, когда на их глазах уходила из жизни Надежда Андреевна Строгалева. В ее бессвязном бормотании по-немецки они, все трое, тогда не увидели никакого смысла, решив, что умирающая просто бредила. Теперь же Александра была склонна полагать, что в словах «Eine Notiz», «Statuette», «Taste»… Записка, статуэтка, пуговица…смысл все-таки был. Да еще какой. И что с этим делать, нужно хорошенько подумать. За несколько месяцев ничего так и не придумалось. По крайней мере, приехав к родителям на пару дней в новогодние каникулы, Александра ничего предпринимать не стала. В какой-то момент возникла мысль сходить к Лидии Андреевне, чтобы рассказать о живущей в Питере племяннице, но это слабое движение души тут же было задушено на корню. В конце концов, Шувалова ни о чем ее не просила, а лезть в чужую жизнь Александра Белокопытова всегда считала неправильным.