– Жаль, – только и ответил я и добавил к ее запискам наши. – Эти я получила в Севилье, – сообщила Кэролайн, разгладив листок и телеграмму. Как она уже упоминала в разговоре со мной, в телеграмме было всего одно слово: «уксус». Телеграмма была выбита на готовом бланке – так делали и в Англии. Кэролайн с чьей-то помощью уже перевела испанскую белиберду на язык Королевства и надписала значения слов над печатным шрифтом. – Как видите, здесь не понять, откуда прислали сообщение. То ли ведьмы нашли способ как-то это скрыть, то ли эти сведения потерялись в процессе пересылки и перенаправления телеграммы – точно не знаю. Она была права. Международные телеграммы часто приходилось слать через посреднические конторы. Возможно, это была вовсе не попытка спрятать отправителя, а действительно изъян телеграфной сети. – Это то самое письмо, которое Вестницы вам потом прислали? – уточнил Макгрей, взяв листок с опаленным краем. – Да. Если уж я с телеграммой разобраться не смогла, то здесь и подавно надеяться было не на что. Макгрей направился к одному из своих все еще не разобранных ящиков с книгами и достал оттуда толстую лупу. Мы дружно склонились над бумагой и принялись изучать написанное. – Не сказать, что безупречный почерк, – отметил я. – Местами рука явно дрожала. Я бы сказал, что написала это молодая персона – но в спешке. Мы с Макгреем завороженно читали письмо. Это было прочувствованное послание о деспотичных ведьмах и изувеченных дезертирах, а заканчивалось оно мольбой о помощи Кэролайн. – Группы немногочисленны и действуют на обширной территории, – зачитал вслух Макгрей, а затем поднял взгляд на карту. – Это мы и так знаем. – Он перевернул лист и внимательно осмотрел те его участки, которые не затронул огонь. Даже понюхал бумагу. – Водяных знаков нет, – сообщил он. – Простите, – сказала Кэролайн. – Если бы я знала об их существовании, то осмотрительнее вела бы себя с огнем. – Это не ваша вина, мамзель, – ответил ей Макгрей. – Что пришло после письма? – Вот эти. – Кэролайн расправила три клочка оберточной бумаги. Они явно проделали длинный путь – с одной стороны бумага выцвела и поистерлась. – Все три выглядят по-разному, – заметил я и взял одну из записок. – Бумага разных оттенков бурого и разной толщины. – Вы видели на них какие-нибудь штемпели? – спросил Макгрей. – Нет, ни на одной из записок. Только надписи с адресатом. Мне всегда сообщали, что приносили их местные мальчишки. Макгрей кивнул: – Значит, там была как минимум одна ведьма, которая всем этим занималась. В Германии посылки вы получали тем же манером? – Да. Туда мне доставили два послания. Вот они. На одном из них все-таки обнаружился водяной знак – едва заметный, чуть расплывшийся посередине из-за сообщения, написанного уксусом. Макгрей попытался прочесть готический шрифт: – Тут написано Verp… а потом …ngen. – Verpackungen, – поправила Кэролайн. – По-немецки это значит «упаковка». – Бесполезно, – сказал Макгрей. – Что пришло потом? – Возможно, от этих толку будет больше. – Кэролайн достала две последние записки. – Это послание я получила в Дувре. А второе… – она сглотнула, ибо та записка, похоже, навевала на нее тягостные воспоминания, – я получила, когда была в Бракнелле, неподалеку от Виндзора. Это там… туда я отвезла мою Берту, чтобы предать ее тело земле. На сей раз послания, хоть и написанные явно той же рукой, заметно отличались друг от друга: в одном буквы были ровными и аккуратными, в другом почерк был смазанный и неразборчивый. Неудивительно – в последнем сообщении Кэролайн приказывали немедленно отправиться на Оркнейские острова и поджечь колокольню. – А эти обычной почтой прислали? – уточнил Макгрей. – Нет, ни то, ни другое. Я выгнул бровь. – Любопытно. Я разглядел небольшой отпечаток на наших записках. На тех, что вы отправили нам и доктору Клоустону. Я решил, что это след почтового штемпеля. – Где это? – удивился Макгрей, и я передал ему клочок бумаги. – Вот здесь, с краю. Он поднес записку к свету и принялся изучать ее с помощью лупы. Кэролайн придвинулась к нему, чтобы тоже взглянуть, – куда ближе, чем допускают приличия, подумал я. – Выглядит так, будто чернила просочились через другой лист, – сказал Макгрей. – Я тоже так подумал, – согласился я. – Два слоя обертки, этот был под тем, на который поставили штамп. – Должно быть, эту обертку использовали повторно, – сказала Кэролайн. – Оторвали ту часть, на которой были штемпель и адрес, и завернули в оставшуюся бумагу новую посылку. – А вы, в свою очередь, отправили нам клочки бумаги, оторванные от одного и того же листа, – уточнил я. – Да. Представьте себе, я очень торопилась, и другой бумаги у меня под рукой не было. Макгрей взял три наши записки, края которых, как мне помнилось, безупречно совпадали друг с другом. Затем он приложил их к записке Кэролайн. Линия отрыва совпадала не идеально, но тут нам помогли грубые волокна самой бумаги, которые начинались на одной записке и продолжались на другой. След штемпеля, который я заметил, обнаружился и на послании для Кэролайн. Затаив дыхание, мы снова склонились над лупой, разглядывая изгиб этой отметины. Она выглядела как участок круга, из центра которого расходились прямые линии, рассекавшие его на… – Я знаю, что это! – вскричал я – сердце мое бешено заколотилось. И тут мы услышали выстрел. 21 – Какого чер… Макгрей тут же встал, расчехлил револьвер и шагнул к двери. Открыть ее он не успел, ибо в комнату ворвался Шеф. – Дерьмо! Она только что нас выдала! В одной руке у него был револьвер, в другой – мертвый ворон. От выстрела бедную птицу почти разорвало надвое: черные крылья повисли, на старый ковер капала кровь. – Кто? – возопил я. – Джоан? – Нет, – резко ответил Шеф и бросил ворона в ближайшую корзину для бумаг. – Вон та старая карга… Я вскочил и выглянул в окно – у крыльца стояло роскошное ландо, запряженное тройкой крепких рослых лошадей. Каждый в Эдинбурге знал, кому принадлежит этот экипаж – в нем разъезжала леди Энн. Когда я обернулся, она, высокая и костлявая, уже стояла в дверях комнаты. Ее головной убор, обильно украшенный черными перьями мертвой птицы, очень походил на нашу корзину для мусора. В руках у нее была трость, но леди Гласс на нее не опиралась, а держала, перехватив древко посередине, будто готовилась дать кому-нибудь отпор. Она придирчиво осмотрела комнату и, упершись взглядом в Кэролайн, презрительно сощурилась. – Ты действительно хочешь, чтобы тебя считали потаскушкой! Кэролайн, так и не переменившую свою расслабленную позу в кресле, похоже, все это даже забавляло. – Бабушка, вы здоровы? Леди Энн – колосс, замотанный в черные меха и бархат, – шагнула в ее сторону, потрясая тростью. – Одна – в доме, полном мужчин! Разгуливаешь по магазинам у всех на виду вместе со служанкой этого паразита, скупая мужское исподнее! Ты для него теперь и шлюха, и горничная? Кэролайн тоже прищурилась – в ее взгляде было не меньше злобы, чем в бабушкином. – Вот что огорчило бы тебя по-настоящему, правда? Не знаю, что за яд крылся в этих словах, но леди Энн бросилась к Кэролайн, будто разъяренный зверь, готовый растерзать ее на этом самом месте. Макгрей преградил ей путь. Я думал, что леди Энн накинется на него, стукнет его своей тростью и они сойдутся в безумной схватке, но она остановилась, едва удержав равновесие, словно Макгрей был листом раскаленного докрасна железа, до которого она боялась дотронуться, и свирепый огонь в его глазах только подкреплял это впечатление.