— Ничего. Хотя, нет, займитесь Элизой, она в обмороке. А здесь я сам. — Зачем он… В доме… Моем доме… Будет скандал. — Кажется, она не услышала ни одного слова. — Боже мой, какой будет скандал… — Идите. Вам нельзя смотреть на это. — Палевичу пришлось буквально вытолкать Наталью из комнаты. Бедняжка, потерять обоих братьев и подругу. — Я не убивал! — В серых, как у сестры, глазах Николая жил страх. — Я не убивал. Доминика Я рассказала, с самого начала, как он просил. И о том, как придумала идиотский план — теперь-то мне ясно, что он с самого начала был обречен на провал, и оттого было вдвойне стыдно. Рассказала и о том, как готовилась — покупала духи, училась писать Лариным почерком — изо дня в день переписывала ее конспекты, пока, наконец, однажды растерялась и сама не смогла понять — какой из двух листов ее, а какой мой. То есть, мною написанный. И о том, как приходила в Тимурову квартиру, чтобы подбросить картину, и про саму картину, и про щи в холодильнике, чашку с остатками кофе под кроватью, томатный сок, Ларин любимый, и звонки с того света. Вот только про пакет рассказывать не стала, Лара ведь подчеркнула, что пакет предназначен исключительно для меня. Я завтра же посмотрю, что внутри, и тогда уже решу, говорить ему или нет. Салаватов слушал молча, не перебивал, не уточнял детали, просто слушал, подперев щеку кулаком. А я не находила в себе сил отвести взгляд, все гадала, колется щетина или нет. Глупая мысль, да и сама я дура. Тут еще и рассказ закончился. — Почему ты поверила, что это именно Лара? Его вопрос поставил меня в тупик. Почему? Да потому что это — именно она, кто ж еще. Зачем кому-то звонить и представляться Ларой? Да я бы раскусила этого шутника в два присеста. У чужака не могло быть Лариных привычек, и Лариного таланта — картина ведь ей принадлежит, тут я точно не ошибусь. Чужак не знал бы о сигарете и о моей разнесчастной любви к красавцу-Игорю, закончившейся слезами и уверенностью в собственном ничтожестве, чужак вряд ли бы догадался и о чувстве, которое я некогда испытывала к Тимуру. Я о нем даже Ларе не говорила, настолько было стыдно. — О Лариной привычке прятать грязную посуду под кровать или под диван, легенды ходили. Это знали все, ты просто не помнишь. — Уверенно заявил Тимур. — Картина нарисована… — Написана! — Хорошо, пускай написана, давно. Я видел ее в мастерской, так что можешь поверить, рисовали… писали, — вовремя поправился он, — ее не на небесах. Дальше. Суп сварить, сок поставить, духами в квартире побрызгать — невелика хитрость. Сама ж так делала. — А рассказы? — Да, я делала, я много чего делала, о чем теперь жалею. Тимура ненавидела и продолжаю ненавидеть. Тяжело отделаться от мыслей, которые в течение шести лет укоренялись внутри. Шесть лет я искренне считала, что именно он убил единственного дорогого мне человека, и, как бы Ларе не хотелось, дать обратный ход не могу. Мне по-прежнему неприятно видеть его перед собой. Сидит, улыбается, полагает, будто самый умный. Ненавижу. Нельзя ненавидеть. Запрещено. Какой кошмар, понимаю, когда любить запрещали, но чтобы ненавидеть… Не могу, не перестану, буду жить, притворятся, и ненавидеть его в глубине души. Никто не догадается. — Что рассказы? — А то, что никто, понимаешь, никто не мог знать таких подробностей! Я про этого парня… Игоря… Я ведь только ей и рассказывала. И то не сразу, стыдно было очень. — Про него самого и Ларину догадку относительно моих чувств к Салаватову я благоразумно промолчала, меньше знает — крепче спит. — У него в самом деле родинка была… такая, особенная родинка… А еще карие глаза, пушистые ресницы и пушок над верхней губой. Игорь смотрел сверху вниз и любое мое предложение встречал небрежным фырканьем. — Ну, родинка многое меняет. — Салаватов фыркнул точь-в-точь, как Игорь. Да, ему смешным кажется, а для меня эта родинка и связанная с нею любовь была настоящей трагедией. И обидно, и больно, и стыдно, что такая непробиваемая дура. — Ники, не куксись, этот твой Игорь всего-навсего глупый мальчишка, я бы на его месте ни за что бы тебя не отпустил. — Тим кончиками пальцев погладил меня по руке. Спасибо ему за эти слова, знаю же, что врет, но все равно спасибо, для меня это очень-очень важно. — Это Лара сказала, что ты должна жить у меня? Ну, конечно, Лара, я ведь уже объясняла, зачем снова спрашивать! — А не сказала зачем? Сказала, но объяснять стыдно, хотя придется. — Я тебя предала, я соврала, когда… Ну, что видела, как ты вернулся. Я же не видела, и не слышала, я плеер слушала! Я сказала неправду и сломала твою жизнь. Я… — Процентов девяносто на твоем месте поступили бы точно так же. — Тим убрал руку и мне стало холодно и одиноко без его пальцев. — Ты знал? — Знал. — И что соврала? — Ну я же не возвращался. — Тим небрежно пожал плечами, словно речь шла о какой-нибудь ерунде, пустяке, не заслуживающем внимания. — Точно не знал, конечно, но предполагал. Ты просто подумала, что это я, верно? Верно, куда уж вернее. Господи, как же мне… стыдно? Меньше всего это чувство похоже на стыд, а на что оно похоже — сама не знаю. Хочется вернуться домой, закрыть дверь, выключить свет и сидеть, не шевелясь, целую вечность, пока снаружи не позабудут о моем существовании. — Давай вернемся к нашим баранам. Попробуем немного иначе. Кем были ваши родители? — Отец ученый, а мама… Я почти ничего не знаю о ней. Я вообще ее не помню. — Интересно. — Тимур задумчиво потер подбородок. Мне не нравились его вопросы, какая разница, кем были мои родители, если я все равно их не помню. — А бабушки-дедушки? Я покачала головой. Наверное, они умерли еще до моего рождения. Лара — вот вся моя семья. Это сложно объяснить постороннему человеку, Тимур вот точно не поймет, я в этом абсолютно уверена. Как можно рассказать словами про особые отношения, которые были между мной и Ларой. Я не просто любила сестру, я ее боготворила, тянулась за ней, старалась стать такой, как она, особенной, неповторимой, замечательной. И раз за разом убеждалась в собственной ничтожности. Ни внешности, ни ума особого, не говоря уже о талантах. А Лара любила меня такой, невзрачной и бесталанной, твердила, будто у меня есть шарм, который важнее красоты, и упрямство с усидчивостью, и таланты, скрытые внутри. Лара была и сестрой, и мамой. Лара была семьей. Отец вечно в разъездах: экспедиции, семинары, научные конференции, лекции в каких-то невообразимо далеких университетах со смешными названиями… Фактически, он жил за границей, там и умер. Не хорошо, наверное, но мы с Ларой не особо горевали о нем. Да и как можно горевать о человеке, которого практически не знаешь. Маму я вообще не помню. Она умерла и в доме не любили вспоминать о ней. Воспитанием нашим занималась Василина Антоновна, теть-Вася, двоюродная сестра отца. Превыше всего тетя Вася ценила чистоту в доме, на втором месте стояло питание, на третьем — наша с Ларой успеваемость. Тонкие же материи, навроде мифических талантов, которые следовало выявлять и развивать, оставались далеко за гранью тетиного восприятия. Она гордилась Лариной золотой медалью, шпыняла меня за тройки и устроила форменный скандал, узнав, что Лара с ее медалью не собирается становится ни "дохтуром", ни на худой конец "учителькой". Слово "художник" в исполнении Василины Антоновны звучало почти ругательством. Она даже выпороть Лару грозилась, а та на угрозу наплевала. Лара всегда делала лишь то, что хотела. Тетя Вася пережила отца на пять лет, она покинула нас, когда мне было уже пятнадцать, и я очень четко запомнила и похороны, и поминки, и свое горе. Горевала по тетушке я совершенно искренне, невзирая на дремучесть и занудность, тетя была человеком родным и любимым. Вместе с ней из дома исчез запах хлорки, аромат пирогов с капустой, возвещавший о наступлении выходных, клетчатый фартук с вышитым на груди цветком и фарфоровая пастушка с комода. Пастушку, невзирая на мои возражения, Лара отправила в мусорное ведро, заявив, что она нестильная и несовременная. Вместо пастушки на комоде поселилась гнутая блестящая штуковина, похожая на завязанный узлом карандаш-переросток. Штуковина стильная и современная, под стать Ларе, для меня она стала своеобразным символом начала новой эпохи. Жить вдвоем было весело и утомительно. Гости, внезапно нагрянувшие в два часа ночи, музыка и танцы до рассвета, пустые бутылки и гора грязной посуды поутру, гулкая голова и красные от недосыпания глаза… Всего и не упомнишь. На Лариных друзей можно было сердится, Лариных друзей можно было ненавидеть, Лариных друзей можно было гнать вон, хотя на мои крики они не обращали никакого внимания, саму же Лару я могла лишь обожать. И обожала, пока однажды злой человек не украл ее. Злой человек сидел рядом, и уже не казался мне таким уж злым. Несмотря на все усилия, ненависть к Салаватову угасала, подобно костру под дождем. — А я тетку вашу не помню совсем. — Признался Тимур. — Тебя тогда не было. — Был. — Нет. — Да, но ты не знала. Мы с Ларой долго встречались, но в дом она не приглашала. Стеснялась, что ли? Глупость невероятная, Лара никого никогда не стеснялась, если человек ей не нравился, она просто прекращала с ним всякое общение. Рецепт простой, правда у меня никогда не получалось следовать ему. — Она и сюда приходить отказывалась. — Пожаловался Тимур. — И никогда не говорила, что любит… А вот это правда, Лара предпочитала словам дела. Я-то знаю, что меня сестра любила, но она ни разу, ни единым словом не обмолвилась об этом. Мы сидели долго, часы тикали, за окном плескалась темнота, а на кухне тепло и уютно. Разговор перепрыгивал с темы на тему, но всякий раз возвращался к точке отсчета. Кто играет в Лару? — Значит, конечная цель твоего пребывания здесь тебе не известна? — В десятый, наверное, раз спрашивает Тимур. Ух, как он сформулировал — "конечная цель пребывания", веет жутким официозом и бюрократией, точно здесь не квартира, а пограничный пост, где обязательно нужно рассказать — зачем въезжаете, на какой срок и с какой целью. Любопытно, а "зачем" и "с какой целью" — это одно и то же или разное? У Тимура серые глаза, вернее серо-голубые, словно шерсть породистой русской голубой, а ресницы черные, длинные и совершенно немужские. Ну вот еще не хватало любоваться его глазами и его ресницами, подобной глупости я не совершала со школьных времен, с того самого Игоря, в родинку которого я влюбилась. Следует собрать себя в кучу и ответить. — Не известно. — Она позвонит еще? — Обещала. — Хорошо. — Салаватов потер ладонью щеку. — Нужно будет определитель купить. — Зачем? — Чтобы определить, откуда звонок. Ники, ты что, совсем думать разучилась? — А ты надеешься, что твой определитель поможет с… — Я подняла глаза к потолку, Бога там не наблюдалось, рая, космоса и иже с ними тоже, зато имелась круглая оранжевая люстра, похожая на приклеенный к потолку апельсин, и паутина в углу, прямо над Тимуровой башкой. — Я надеюсь, что с помощью определителя мы отловим шутника, после чего мирно разбежимся по своим углам, никто никому ничего не будет должен, идет? — Идет. Если все пойдет по плану, то скоро я снова останусь одна, снова буду учиться жить, в прошлый раз помогла ненависть, а в этот как быть? И была ночь, беспокойная, наполненная кошмарами, бесконечно длинная. А за ней день. Тоже длинный и нудный, но и он в конечном итоге скатился к вечеру. Когда стемнело, я поняла, что день прошел. Просто взял и прошел. На Аляске северное сияние, в Куала-Лумпуре потоп, на Тасманских островах нашествие саранчи, у меня же просто день, обыкновенный, без сияния, потопа и саранчи. Стрелки упрямо наматывают круги по циферблату, и мозг вяло реагирует, отмечая, что прошло на час больше. Двенадцать. Полдень. Жарко и хочется спать. Но солнечный свет проникает сквозь сомкнутые веки и отзывается головной болью. Час. Обедать? Есть не хочу. Ничего не хочу. Три часа. Держу в руках пакет. Открыть? Нет, не стану, пусть я трусиха, но вдруг внутри окажется что-то такое… такое… что полностью разрушит теорию Салаватова? Четыре. Прячу пакет глубже в шкаф. Пять. Готовлю ужин. Спать. Тело очень хочет спать, а разум отказывается. Семь. За окном светно, а в душе темнота.