Тимур пожал плечами. — Что она сказала? — Ничего. Значит, делиться со мной информацией Салаватов не желает, только я не отстану, помирать-то не охота, пусть даже за чертой меня ожидает вечное счастье, в которое, впрочем, не слишком-то и верится. Тимур прошествовал мимо, точно океанский лайнер мимо захудалой рыбацкой шлюпки. На кухне спрятаться решил, подлый трус? Внезапно мне стало смешно. Нет, ну сами подумайте, два взрослых человека живут так, как хочется не им, а какому-то голосу в телефоне. Призрак… С каждым днем я все больше начинаю сомневаться в его существовании. Если думать, что призрак — чья-то шутка, то она затянулась. Если это не шутка, тогда что? Ответ сам пришел на ум. Если не шутка, тогда угроза. Меня собираются убить, о чем любезно предупреждают. Тимур Разговор получился непростой, был момент, когда Салаватов почти поверил, что Лара жива, не хватило пустяка — искренности. Вот оставалось в глубине души этакое неприятное ощущение, что тебя дурят. На первый взгляд все вроде бы так, а, стоит копнуть глубже, и… Нет, звонит не Лара и даже не ее призрак. Звонит человек и у человека этого имеется цель, которая неким непостижимым образом касается Никы и его, Тимура. Но в чем заключается эта цель? Убить? Свести с ума? Чересчур сложно, есть и гораздо более простые способы избавиться от неугодного человека. Однако сколько Салаватов не пытался придумать подходящее объяснение, в голове оставалась блаженная пустота. А еще внимательный Никин взгляд натирает затылок, ну нельзя же так смотреть, право слово. — О чем думаешь? — Ни о чем. — Ага. Это ее «ага» совершенно ничего не означало, Ника таким вот нехитрым способом пыталась поддержать беседу, но вот Тимуру совершенно не хотелось беседовать. Девушка обиженно засопела и, забравшись на кровать с ногами — носочки белые, детские с красными кубиками сбоку, а на правой коленке темное пятно, где она только успела синяк поставить? — принялась нервно листать книгу. Судя по тому, что книгу Ника держала вверх ногами, текст ее не интересовал. — Спать пора. — Не могу. — Она отбросила книгу в сторону. — Не могу спать, все время ее вижу. И слышу, что это я виновата, что, если бы раньше заглянула, то могла бы спасти. А я плеер слушала и не заглянула! И она умерла! А ты… — Сел. — Подсказал Салаватов. — Сел. — Повторила Доминика. — Как тебе там… было? — Плохо. — Рассказывать подробности Тимур не собирался, Ника же не желала довольствоваться малым. Ника желала знать. Малахитовые глаза влажно блестели, от ее выжидающего, внимательного взгляда становилось неуютно. — Ты говоришь, что не убивал. Но тогда почему признался в конце? — По кочану. Лучше книжку почитай. Или телевизор посмотри. Она не шелохнулась. Ждет, ну и пускай себе ждет на здоровье. Почему признался? Да потому, что добрый дяденька адвокат четко разъяснил разницу между шестью и шестнадцатью годами. Или больше. Адвокат сумел найти подходы к обвинению, и приговор стал тем консенсусом, к которому в результате долгих споров, пришли стороны. Вопли Салаватова о своей невиновности никого-то и не интересовали. Это уже потом он понял, что каждый второй — если не каждый первый — отрицал свою вину, а улики против Тимура были железные, даже железобетонные. И адвокат, который говорил, что Салаватов еще легко отделался, не врал. Только вот Тимуру от этого было не легче. — Завтра пойдем к тебе. — Зачем? — Кажется, она испугалась, интересно, с чего бы, вроде бы он пока ничего ужасного не предложил. — Там увидим. А теперь спать. Доминика подчинилась, она всегда была очень послушной девочкой. Год 1905. Продолжение Привести пани Наталью в чувство оказалось задачей не из легких: на похлопывание по щекам она не реагировала, нюхательных солей Аполлон Бенедиктович с собою не возил, а холодную воду госпожа Камушевская сочла бы оскорблением. Ох уж эти женщины. Посему Палевич ограничился тем, что, подняв хозяйку дома на руки — она оказалась удивительно невесомой, словно сотканной из предрассветного тумана — положил ее на кровать. Бедная, бедная девочка, сколько же всего ей пришлось пережить, а сколько еще предстоит. Следствие, судебное разбирательство, не приведи господь, суровый приговор брату и слухи, слухи, слухи… Порою сплетни ранят гораздо сильнее ножа или пули. — Вайда? — Пани Наталья открыла глаза. — Вайда? Аполлон Бенедиктович откашлялся, чтобы обратить на себя внимание. А ну как она ничегошеньки не помнит и сейчас закричит со страху? Но госпожа Камушевская, сев на кровати, лишь кивнула, надо думать, благодарила за участие. — Вайда была здесь? Вы ее видели? — Нет. — А я видела. У нее волосы рыжие, помните, я вам рассказывала? — Наталья обняла себя, совсем как маленький ребенок, лишенный родительской ласки. — Помню. Но ее здесь не было. — А кто был? — Никого не было. Вам показалось. — Да? Знаете, — панночка встала с кровати и, покачнувшись, точно березка под ветром, оперлась рукой о стену, — мне в последнее время часто кажется. Я вижу, а другие нет. И Олег ее не видал, хотя она прямо напротив его стояла. Я предупреждала, но он не поверил, представляете? — Вы присядьте. — Аполлону Бенедиктовичу было боязно отпускать ее одну, а если снова сознание потеряет, и, не приведи Господь, на лестнице. Или тварь, что дверь поцарапала объявится, или еще чего произойдет. Нет, не доверял Палевич этому дому, больно коварный он, молчаливый и хитрый, того и гляди обманет. — Голова кружится. И болит. Она в последнее время часто болит, я даже думать не могу. — Камушевская присела на край кровати и, сложив руки на коленях, уставилась на дверь. Страшный взгляд, вроде и смотрит, но Аполлон Бенедиктович голову на отсечение мог бы дать, что пани Наталья ничего не видит. Да и говорила она словно бы не с ним, а сама с собой. — Болит, болит. Страшно, когда болит. И в доме страшно, пусто, а я не люблю, когда пусто. Почему все уехали? — Вам плохо? — Вы добрый. Я бы хотела, чтобы у меня муж был такой же добрый. Мужчины жестоки к тем, кто слабее, даже Николя, когда из себя выходил, мог плохо сделать, а вы не такой. Вы бы никогда меня не обидели. У вас есть жена? — Нет. — Палевич, словно зачарованный, смотрел в ее глаза. Жена… Когда ему женится-то, а теперь уж поздно, вроде сорок три и не великий возраст для мужчины, и сил полно, а мысль о женитьбе глупой кажется. Да и на ком… Вот если бы такая, как она, чистая, нежная… Пень старый, размечтался на ночь глядя. — Вы не старый, вы взрослый. — Доверительно прошептала Наталья. — Они другие, глупые, а вы мудры. Жаль, что вы никогда не догадаетесь сделать мне предложение. Никто никогда не догадается. Я ведь с оборотнем повенчаться должна. — Зачем? — Чтобы спастись. Если повенчаюсь, он меня пожалеет, а откажусь — убьет, как Олега. — Глупость. — Не глупость, — Наталья затрясла головой, и волосы темной волной разлетелись по плечам. Она похожа на Матерь Божию, на все иконы сразу, Господи, помилуй и спаси от этой красоты. — Если охотник не убьет оборотня, умру я. Знаете, что он сделает? — Что? — Поскольку Камушевская перешла на шепот, громкий, настороженный шепот, то и Аполлон Бенедиктович заговорил в полголоса, чтобы не нарушить атмосферу. — Душу заберет, вот. Пока я ее прячу, но он обязательно найдет и отнимет. Вот если бы вы убили его… Убейте. — Серые глаза светились нежностью. — Убейте или заберите меня отсюда, пока не поздно. Тимур Салаватов и сам не знал, чего ждать от этой вылазки на чужую территорию. Наврядли в Лариных вещах, сохраненных Никой, сыщется что-либо ценное, но попробовать стоило. Да и любопытно было поглядеть на жилище Никы. Ее квартира изнутри походила на… Да ни на что она не походила! Дикие цвета, дикая обстановка — пародия на нормальное человеческое жилье. Тимура эти сине-лиловые обои, фиолетовая люстра и высокохудожественные хромированные трубки вместо нормальной мебели раздражали несказанно. Как можно существовать в подобной обстановке? Не удивительно, что у девочки крыша едет. Да и не подходит внутреннее убранство квартиры к Нике. Вот Лара здесь смотрелась бы гармонично, а Ника… С Никой прочно ассоциировались светлые стены и тяжелая удобная в своей громоздкости мебель, а еще пейзаж с горами или заросшим ряской прудом и много-много милых дамских безделушек, но никак не голые узкие полки и цветные пятна в рамке. Хотя, присмотревшись к картине, Салаватов узнал Ларину руку. Ну, теперь все понятно, девочка, делая ремонт, пыталась подражать старшей сестре, отсюда и это режущее глаз несоответствие между хозяйкой и жилищем. Лариных вещей оказалось не так и много — две коробки, яркий пакет с ковбоем и надписью "Marlboro" да целая стопка тетрадей. Надо полагать, конспекты, Лара ведь училась. В коробках бережно хранились краски — мятые тюбики с загадочными надписями "краплак красный темный "УСВ"", "окись хрома", "зеленая "ФЦ"" или вот еще "кадмий желтый светлый". Интересно, кто их придумывает, эти названия, и зачем обзывать тот же зеленый "окисью хрома"? Глупо. А художникам в этих "марсах", "хромах" и "жженых охрах", верно, чудилась некая тайная музыка. Вот кисточки, волоски слиплись и одеревенели, теперь кисточки стали похожи на колючие, грязные палочки из дерева, пригодные лишь для того, чтобы землю в вазонах взрыхлять. Растрескавшийся уголь рассыпался в руках, измазав пальцы черной пылью. Этот мусор давно пора было выкинуть, но Ника не разрешит, для нее все, что каким-либо образом с Ларой связано, свято по определению. — А для тебя? — Осведомилась Сущность тоном утомленной жизнью и балами светской львицы. — Не знаю. — Что не знаешь? — Спросила Ника, которая, сидя на полу, аккуратно укладывала мятые тюбики в коробку. Ника по жизни отличалась педантичностью и стремлением к порядку. Вот Лара в подобной ситуации либо вышвырнула все это вон, либо оставила на полу, в надежде, что Ника, вернувшись из школы, уберет. — Ничего не знаю. Ника фыркнула, а потом вдруг призналась.