Я стояла на пороге, не решаясь зайти в квартиру. А если там…? Да там может быть что угодно! Труп, чемодан с героином, пистолет, вор, убийца… Коленки подкашивались со страху, а еще такое чувство, будто за шиворот высыпали пригоршню льда. Ну же, я смелая, я войду в квартиру, и, что бы или кто бы там не находился, не испугаюсь. Не убьют же меня средь бела дня, это, право слово, чересчур. Пусто! Господи, как хорошо, что здесь пусто, что никого-никого нету! Я едва не расплакалась от облегчения, и, свинтив крышку со стоявшей на столе бутылки «Бонаквы» — холодная, просто прелесть — осушила ее одним глотком. Все-таки эти «странные» происшествия раскачивают психику. Тимур просто плохо закрыл дверь, а… А в воздухе пахло «Черной магией», тонкий, еле-еле уловимый аромат ночи дрожал, затухая, еще минута-другая и он полностью исчезнет. Но я-то буду помнить о запахе злого колдовства, принесенного в дом неведомой ведьмой, которая с неизвестно какой целью выдает себя за мою погибшую сестру. Это не Лара, нет, не Лара, Лара умерла. «— Ну и что?» — ленивыми каплями падали на пол лепестки черной розы. Черную магию делают непременно из черных-черных роз, а еще из тягучего дегтя и когтей летучей мыши. Господи, откуда такие странные мысли? Это похоже на безумие, надо будет попросить Тимура, чтобы он нашел врача. Пусть специалист скажет, схожу я с ума или уже сошла. Запах «Черной магии» стал сильнее. Теперь я могла его видеть: ленты-змеи, материализуясь в воздухе, тянулись ко мне. Нет, не хочу! Прочь от меня! Прочь из квартиры! Я бросилась к дверям, но на пороге стояла Лара. — Ты куда? От судьбы не убежишь, пойдем со мной. — Куда? — Я научу тебя летать. — Пообещала Лара. Тимур Розовую сумочку на переднем сиденье Салаватов заметил не сразу, пришлось возвращаться, не заставлять же ее торчать перед запертой дверью, еще, не приведи боже, случится что-нибудь, а ты потом отвечай. — Перед кем? — Перед совестью. — А она у тебя есть? — Поддела Сущность. — А ты мне на что? Крохотная сумочка помещалась в ладони. Интересно, кто придумал, что женские сумочки должны быть маленькими? Да что в нее влезет-то? Помада и ключи? И ради этого таскать с собой нелепый розовый кошелечек на длинной веревочке? Все-таки женщины — совершенно непостижимые создания. Как бы не порвать эту ерундовину ненароком. Салаватов раздраженно толкнул дверь в подъезд: нет других забот, кроме как бегать за девчонкой, которая свои вещи разбрасывает где попало. Дверь в квартиру была открыта нараспашку. Черт побери, а это что значит? — Ника? В воздухе витал странный запах. Духи и что-то еще… Что-то сладкое и смутно знакомое… Опасное. — Ника! Ника, ты где? Вот теперь Салаватов испугался по-настоящему. — Ника, отзовись! Она не отозвалась. Она не слышала. Она стояла на балконе и смотрела вниз. А потом… Потом Ника решительно перекинула ногу через перила. — Стой! Сумочка полетела куда-то в угол, но Тимуру было не до сумочки. Нику он вытащил в последний момент, когда она, сидя на перилах, уже вытянула руки вперед. — Дура, господи, дура! Идиотка! Салаватов тряс безвольное тело, чувствуя, как предательски дрожат руки. Еще бы минута, и все… Конец… Этаж, конечно, не восьмой и не девятый, но внизу асфальт, и хитрый кованый заборчик. Страшно подумать, что бы с ней было, если бы… Если бы не сумочка. Проклятая розовая сумочка размером с крупное яблоко. Хозяйка этой сумочки висела в руках большой мягкой игрушкой, голова раскачивалась из стороны в сторону, а из широко распахнутых глаз катились крупные слезы. — Ника? — Тимур перестал трясти. — Ника, девочка моя, что случилось? — Тимур, это ты? — Я. — Тимур, это она! Она сказала, что я должна… Она сказала, что пришло время! — Ника обеими руками вцепилась в майку, словно испугалась, что Тимур может исчезнуть. — Тимур, не уходи, пожалуйста. Мне страшно! — Не уйду. — Спасибо. — Ника, уткнувшись носом в майку, заревела во весь голос. Год 1905. Продолжение Нельзя сказать, чтобы Юзеф Охимчик визиту Палевича обрадовался, но отговариваться занятостью не стал. Да и не было у него никаких таких особых дел, не считая чаепития. К чаепитию Палевич присоединился, хоть его и не приглашали. Ну, в некоторых случаях можно и без приглашения обойтись. Юзеф, видя подобное самовольство, граничащее с невоспитанностью, нахмурился. Но вот на лице появилась вежливая улыбка. — Добрый день. — Поздоровался Аполлон Бенедиктович, усаживаясь за стол. — Ну, нельзя сказать, что добрый. Вчерашнее происшествие не дает мне покоя. Ужасно, ужасно! Я ночью глаз не сомкнул, только закрою глаза, и ее вижу… Как пани Наталия? Переживает? — В голосе Юзефа промелькнуло раздражение. Надо полагать, ревность, ведь не его, будущего жениха и защитника, попросили остаться, а Палевича, человека пришлого. — Переживает. — Николай, Николай… В жизни не подумал бы, что он на такое способен. Вы ведь хотите узнать, как это случилось? — А вы видели? — В свою очередь поинтересовался Аполлон Бенедиктович. Он и в самом деле собирался задать вопросы, однако не ожидал подобной готовности к сотрудничеству. — Нет. Неужто вы думаете, что, если бы я присутствовал, убийство произошло бы? Я бы ни за что не позволил Николаю тронуть Магду. Это… Это… — Пан Юзеф, не найдя подходящих слов, всплеснул руками. — Это невозможно! — И что вы видели? — Ох… Не много, право слово. Николай начал буянить и Магда увела его из комнаты. Она и раньше так делала, Николя довольно часто напивался, а Магда жалела Натали, которая тяжело переживала позор братца. Вот. И Магда всегда уводила его прочь, Камушевский слушался ее, понимаете? — Простите, но не совсем. — Он был влюблен в нее, об этом все знали. — Так уж и все? — Достаточно было взглянуть на него в присутствии Магдалены, Николай глаз с нее не спускал. — А она? — А что она? — Пан Охимчик запыхтел, точно еж. — Зачем ей этот мальчишка, который даже пить нормально не умел, каждый раз напивался до невменяемого состояния. Вот и вчера, вы же сами видели, как он себя вел. Возмутительно! Аполлон Бенедиктович поспешно закивал, и Юзеф, ободренный поддержкой в лице следователя, продолжил. — Они удалились, обычно Магда возвращалась быстро, а тут, понимаете ли, задержалась. И вы с Наталией ушли. Какая-то приватная беседа? — Да. — Извините, что интересуюсь, любопытство, знаете ли, грешен. — Безгрешных нету. — Ваша правда. — Охимчик заерзал на стуле, точно ему вдруг стало неудобно сидеть. — Я вот с рождения грешен. Пошел за вами… Не подслушивал, что вы, этого и в мыслях не было! — Конечно, конечно. — Аполлон Бенедиктович сделал вид, будто верит, хотя ни на минуту не усомнился, что, будь такая возможность, Охимчик бы подслушал разговор. А, может статься, и подслушал, теперь ведь не узнаешь. — А потом крик раздался, я прибежал на него чуть раньше вас. — И что увидели? — Это был самый важный момент, Палевич и дышать-то перестал, ожидая ответа, а доктор, как назло медлил. Морщил лоб, шевелил бровями, гладил пальцем усы. — Магдалену. И Николя. Он кричал. — Уверены?