— И ты ее отпускала? — А что? — Удивилась Оксана. — Мне ее на цепь посадить надо было? Или запереть? Может, она к клиенту ходила или еще куда, чего это я препятствовать должна? Я б и не заметила ничего, только позавчера она вернулась сама не своя — бледная вся, почти до зелени, и несет какую-то околесицу. Все звонить кому-то хотела, номер наберет и бросает, набере и бросает. А потом говорила. Угрожала кому-то. — Кому? — Я не слушала. Думала, таблетку дам, она и успокоится, а Викуша сбежала, бродила где-то до полуночи, вернулась только утром, с ножом в руке, и заявила так уверенно, что, дескать, теперь у нее точно все получится, и никто не помешает. Тогда я уже и «Скорую» вызвала, мало ли что у нее в башке перемкнет, еще прирежет на фиг. — Значит, ее забрали? — Забрали. Надеюсь, надолго, а то как-то страшновато мне. Теперь как подумаю, что столько времени я прожила бок о бок с психичкой, так прям не по себе деется. — А встретится с ней можно? — Ой, да ладно тебе, встретится, да она счаз как овца, все видит, все слышит и ни хрена не соображает. Вавик ее в закрытую клинику определил, туда даже меня не пускают. — Кто такой Вавик? — Машинально спросил Салаватов. — Мой бойфренд. Классный мужик, ревнивый только, так что ты, давай, двигай отсель, а то Вавик придет, мало не покажется! Тимур хотел спросить, если неведомый ему Вавик столь ревнив, тогда как следует расценить недвусмысленные намеки Оксаны. Или нет никакого Вавика, а девчонка придуривается, цену набивает. Что ж, вполне возможно, но выяснять детали Салаватов не стал. Некогда. Мой дневничок. Начала писать про отражение и испугалась. Я ведь не сумасшедшая. Больная, это да, а вот безумие пока далеко. С. существует, это так же верно, как мое собственное существование. Она — часть меня, более того, она — это я. Ни с одним человеком я еще не чувствовала такого родства. Ни с одним человеком я не была столь близка. Это просто мистика какая-то. Наваждение. Каждый раз, когда она уходит, я убеждаю себя, что такое невозможно, но С. появляется, и все мои доводы рассыпаются в прах. Она есть, она существует, а, значит, я не сумасшедшая. Я не стала говорить о ней Алику. С. слишком нежная, слишком хрупкая, чтобы сталкиваться с реальностью. За короткое время С. стала неизмеримо дороже, чем Ника, чем Тимур, чем весь мир. Мне кажется, что, пока она есть, пока приходит ко мне, то и я живу. Она такая чистая, а я… Рядом с ней ощущаю себя блудницей, осмелившейся прикоснуться к Богу. Она не знает. Она не подозревает даже, сколько на мне грязи, и я стараюсь стать лучше. Мы разговариваем, не о настоящем — оно чересчур болезненно, о прошлом. Я рассказываю С. о своем детстве, о Никином детстве, о забавных случаях, о детских горестях и полувзрослых печалях. Обо все и ни о чем сразу. Рядом с ней мне хочется говорить и говорить, говорить и говорить. Это сродни полету, только лучше, рядом с ней мне не нужны уколы. А когда ее нет… Когда ее нет мне хочется умереть. Взять в руки шприц, набрать двойную… нет, тройную дозу и, проколов вену, чтобы мутный раствор окрасился в бордово-черные тона, медленно-медленно впустить в себя смерть. Я даже знаю, на что она будет похожа. Не страшно умирать, страшно жить, ожидая, что в любой момент они узнают. Что тогда? Пустота. Презрение. Одиночество. Смерть без любви. Оказывается, мне очень нужна их любовь, их уважение, их восхищение. А они отвернуться. Тимур уйдет, Ника отгородится стеной презрения, на мою же долю достанется все та же смерть, но в одиночестве. Лучше уж я сама, пока любят. Но С., как я брошу ее? Доминика Шифр я разгадала, совершенно случайно, но, говорят, что многие великие открытия были сделаны случайно, значит, мне в тот же ряд. На самом деле все просто: никакой системы, никаких расчетов и пересчетов, Лара не слишком ладила с математикой, поэтому вчерашние потуги изначально были обречены на провал. В общем, если вкратце, то Лара разбивала слова на слоги и вставляла между ними связки из согласных букв. Связок я насчитала четыре: «гн», «фк», «глм» и «щр». Вот и получалось из нормального слова полная абракадабра. Значит, чтобы расшифровать дневник нужно повычеркивать связки и прочитать оставшееся. Этим я и занялась, Салаватов уехал еще утром, ничего не объяснив, и до сих пор где-то шлялся. Без него в квартире было неуютно и, говоря по правде, неспокойно, я постоянно вслушивалась в звуки на лестнице, гадая, кто идет: сосед, чей-то гость или убийца. Поэтому и расшифровала всего-то несколько страниц. Впрочем, хватило и этого. Читать… Читать было противно. Стыдно и противно. Казалось, я заглянула не в чужой дневник, а в чужой разум, чужую память, чужой мир, в котором мне, убогой, не нашлось места. Хотя, отчего ж не нашлось, место есть, вполне конкретное, четко определенное место. Показывать Тимуру или нет? С одной стороны, в дневнике может таиться важная информация, с другой… С другой, стоило мне представить, что Тиму придется нырять в эту выгребную яму, придется читать Ларины откровения относительно его… Нет, пожалуй, с дневником повременю, сначала прочту сама, а потом уже решу, как поступать. Салаватов объявился ближе к вечеру. Кстати, даже не поинтересовался, как обстоят дела с расшифровкой. Оно и к лучшему, не придется врать, я очень не люблю врать, особенно людям, которые… блин, едва не сказала, которые мне дороги, а Тимур к таковым не относится. Или относится? Я исподтишка наблюдала за Салаватовым, гадая, в какую категорию его отнести. Друзья? Мы не дружим, нам вообще полагается враждовать, однако же и вражды меж нами нет. Родственники? Здесь без вариантов, мы не родственники и не бывшие родственники — формально Тим не являлся супругом моей сестры. Приятели? Коллеги? Последний вариант ближе всего к истине. Мы делаем одно дело, значит, коллеги. Салаватов, не догадываясь о моих мыслях, жевал бутерброд с вареной колбасой. Выглядел он уставшим, но довольным, я кожей ощущала это довольство, больше всего похожее на спокойную сытость питона, который только что заглотил дикого кабана и теперь приготовился к длительному отдыху. — Я ее нашел. — Заявил питон, высыпая хлебные крошки в рот. — Кого? — Лару покойную. Точнее, девицу, которая себя выдавала за Лару. Знаешь Вику Грушкину? — Нет. — И никогда не слышала? — Похоже, он удивился. Ничего, я тоже удивлена, одно дело — разговоры о том, что кто-то выдавал себя за Лару, и другое, когда Салаватов приходит и заявляет, будто отыскал этого «кого-то». — Никогда. — Понятно. Сфаргань чайку. — Попросил Тимур. — Я сейчас попытаюсь объяснить. Чай я сфарганила, а Салаватов, как и обещал, объяснил ситуацию. Впрочем, объяснять ему пришлось несколько раз, уж очень дико выглядела история. Ларина любовница — разум упорно отказывался называть ее любовницей и предлагал гораздо более мягкий термин «подруга». Ларина подруга настолько сильно любила мою сестру, что сошла с ума и мстила уже не Тимуру, а мне. Но почему мне? За что? Ладно, Салаватов, я сама собиралась убить его, вернее, не убить, а превратить его жизнь в ад, а вместо этого мой план обернулся против меня же. Вопрос я задала Тимуру, и сразу же увидела ответ. — Она сочла меня предательницей. — Что? — Тимур потер пальцем переносицу. — В каком смысле. — В прямом. Наверное, она знала, что я хочу отомстить, наверное, она надеялась, что я сделаю ее работу или внесу свою лепту в святое дело… — Не ерничай. — Я не ёрничаю, просто… Нервничаю, вот. Тим улыбнулся и в уголках глаз появились смешные морщинки. А брови у него сросшиеся на переносице, и на подбородке маленький шрам. Черт, с мысли сбил. — То есть, когда ты оступилась, Вика решила избавиться от тебя? — Да… Кажется… Нет. Не правильно. Это не логично. — Почему? — Потому, что именно она, если мне звонила именно она, потребовала помириться с тобой. И сказала, что я должна у тебя жить. Зачем? И убить хотели не тебя, а меня. — В этом есть смысл. — Согласился Тимур, улыбка исчезла. Грустно. — В этом нет никакого смысла. — Не спеши, подумать надо. Думал он довольно долго, я успела допить чай, помыть посуду, поглядеть в окно на то, как толстый лысый мужичок в джинсовом костюме с упорством обреченного копается во внутренностях красного «Жигуля». Когда «Жигуль» уже почти завелся — на лице мужичка появилось восторженно-недоверчивое выражение — Тимур сказал. — А, если с самого начала она ненавидела тебя? — Почему? — Мысль, что меня мог кто-то ненавидеть, в голове не укладывалась. Я же хорошая, белая и пушистая, пусть глуповатая, некрасивая, неудачливая, но за это же не ненавидят. Чужих мужей не уводила, семей не разбивала, не крала, не убивала, в общем, не делала ничего, чтобы вызвать ненависть. — Не знаю. Она же сумасшедшая. К тому же на Лару похожа, может, завидовала, что Ларина сестра ты, а не она. — Бред. — Не скажи. Ты — Ларина сестра, ты часть ее жизни, ты связана с Ларой узами крови. — Салаватов увлекся и дальше сочинял уже с таким вдохновением, что мне оставалось лишь слушать. — И в то же время ты свидетельствовала против меня, а я ведь — Ларин жених. Спасибо, что напомнил, а то я забыла ненароком. У меня вообще с памятью проблемы, жених он. Злость появилась из ниоткуда и ушла в никуда. Тимур правду сказал — он Ларин жених, он ее любил, а я — всего-навсего серая маленькая глупая девчонка, которая вечно путается под ногами. Мышь тушканчиковая. Надеюсь, душевные терзания не отразились на моей физиономии, во всяком случае, Салаватов продолжал рассуждать вслух, не обращая на меня внимания. Ну и ладно, я уже привыкла. — Она могла считать, что ты меня оклеветала. А потом еще твой дикий план. Вполне вероятно, Вика увидела тебя в роли «Лары» и у нее случилось обострение. Оксана сказала, будто первые признаки неадекватного поведения Вики она заметила около двух недель назад. Незадолго до моего приезда. — Кто такая Оксана? — Викина сестра, очень милая девушка. Милая, значит? Впрочем, какое мне дело до милых девушек Салаватова? Мы коллеги и ничего более. Я уже давным-давно не наивная глупая девчонка, по уши влюбленная в жениха собственной сестры. Пусть себе найдет какую-нибудь Оксану с грудью пятого размера, волосами до попы и словарным запасом Эллочки из «Двенадцати стульев», а я как-нибудь и без любви проживу. — А может, — продолжал разоряться Салаватов, — Вику перемкнуло на том, что ты должна воссоединиться с сестрой? Может, она считала, что делает доброе дело? Или, как вариант, решила, будто она — Лара. Она же сумасшедшая, нам никогда не понять ее логики, поэтому и гадать нечего. — Тогда не будем. Ты мне одно скажи: откуда эта Вика могла знать… ну, все эти вещи, которые она говорила, мелочи всякие, истории? — Лара рассказала. Они ведь дружили, значит, болтали. Все просто. Ага, значит, просто все, а тот факт, что Лара никогда ни с кем не откровенничала, его отбросить и забыть? И не факт это, а так, бабская блажь. Сегодня не болтает, завтра болтает. — А сама она что говорит? — Ничего. — Тимур поскреб лапой затылок. — Не пропустили, она в закрытой клинике лежит, туда даже родственников не пускают, а я не родственник. — Не родственник. — В общем, дело объявляю закрытым. — Салаватов торжественно стукнул по столу вилкой. — Завтра со спокойной душой можешь отправляться домой. Домой? Ехать домой? Но как же так? Я… Я не хочу домой! Я хочу… Я сама не знаю, чего хочу. Но точно знаю, что не хочу отправляться домой, в пустую квартиру, которая давит на меня. Квартира-клетка, а я — ослица, запертая в клетке. Хотя, ослов, кажется, не в клетках, а в стойлах держат, впрочем, это детали. Закрыв глаза, я попыталась представить момент возвращения. Вот, пустой коридор, обои светло-коричневые с тонкой золотой полоской, в углу — этажерка из светлого дерева, изящная и абсолютно непрактичная. Обувь из нее вываливалась, сапоги так вообще не помещались, зато чистить приходилось раз в три дня. Вешалка на тонкой ножке регулярно падала, к грохоту я привыкла, а куртки и пальто запихивала в шкаф. И пол скользкий, зато красивый: светлый с темным узором. В общем, стильно, почти как в журнале. И комната… обои раздражают, мебель тоже. Зачем я вообще ремонт делала?