— Чего пригорюнилась, Ника-Ника-Доминика? — Салаватов ласково потрепал меня по голове. — Закончилось все, радоваться надо. Для него, может, и закончилось, а для меня? Для меня в очередной раз все началось сначала. Это как в игре, когда бросаешь кости, делаешь ход и попадаешь на клеточку «вернуться на старт». Вот я и возвращаюсь. Попросится пожить еще? Нет, стыдно как-то. Год 1905. Продолжение День, как назло, случился ветреный, ненастный. Аполлон Бенедиктович, кутаясь в пальто — такой весной и шубу одеть не грех было бы — отчаянно мерз. Дождь, который словно нарочно чтобы помешать следствию лил всю ночь напролет, изрядно вымочил лес. Сизый мох, понабравшись влаги, раздулся подобно некоему диковинному зверю. Но, стоило наступить, и нога с противным хлюпаньем уходила в мокрую холодную утробу сего зверя. Промокшие ботинки заставляли Палевича тихо матерится и несолидно перепрыгивать с одной более-менее сухой кочки на другую. Оттого лес, молчаливый свидетель забавных ужимок серьезного человека, казался вдвойне враждебным и неуютным. Да и стоило ли сюда ехать? Федор, надевший высокие рыбацкие сапоги, тяжелые, неудобные, но весьма и весьма подходящие к погоде, чувствовал себя превосходно, хотя и не понимал, для чего это их высокоблагородию в лес понадобилось. Не понимал, но и не возражал, спасибо и на том. С Федором пришли пятеро мужиков, по заверению жандарма, самые что ни на есть наилучшие охотники в округе. Задание мужикам пришлось втолковывать долго, зато, поняв, чего барин хочет, охотники быстро разбрелись по лесу. И, гляди ж ты, не мешает им ни мокрый мох, ни холодные капли, что дождем сыплются сверху, стоит лишь задеть какую-нибудь ветку. Этак и заболеть недолго. Посему, когда Федор предложил Палевичу обождать на полянке, Аполлон Бенедиктович охотно согласился. Ну, их вместе с лесом, еще вопрос, стоило ли сюда ехать. Поляна была почти сухой, во всяком случае, под ногам не хлюпало и за шиворот не капало. А старый пень, украшенный желто-зеленым кружевом древесных грибов вполне мог сойти за стул. Палевич, постелив на пень носовой платок, чтобы не измазать и без того сильно пострадавший костюм, присел. Тишина вокруг угнетала. И когда ж это ему в голову пришла мысль о том, что оборотня следует искать в лесу? Как искать, когда следопыт из Аполлона Бенедиктовича слабый, а мужикам в силу их дремучести и не объяснишь, какие такие следы жаждет видеть их высокоблагородие. Одна надежда на Федора, да и тот все больше в сказки верит. Долго сидеть не пришлось. И десяти минут не прошло, как раздался радостный крик жандарма. — Аполлон Бенедиктович, Аполлон Бенедиктович, вы только гляньте! Аполлон Бенедиктович, сюда хотьде! Палевич пошел на голос, проклиная и лес, и Федора, и собственное упрямство, не дозволяющее закрыть дело. Вот, казалось бы, чего ему не хватает, есть жертва, есть убийца, есть свидетели, в конце концов, а он все никак успокоиться не может, ищет чего-то, ищет, а чего — и сам толком не знает. — Аполлон Бенедиктович, — Федор вынырнул из зарослей кустарника, точно огромный медведь, только не бурый, а серо-зеленый, в цвета недружелюбного леса. Увидев Палевича, медведь оживленно замахал руками. — Сюда, Аполлон Бенедиктович, сюда. «Сюда» означало, что придется нырять в кустарник. Палевич поежился от такой перспективы, а Федор разве что не плясал от радости. Ему хорошо, тяжелая промасленная ткань плаща защитит от колючек, да и не страшно, если упадешь. Обреченно вздохнув, Палевич нырнул вслед за жандармом, и самые худшие ожидания не замедлили оправдаться. Аполлон Бенедиктович моментально вымок, хотя еще минуту назад ему казалось, что вымокнуть больше уже невозможно, однако холодный душ, обрушившийся сверху, доказал обратное. А еще ветка пребольно хлестанула по лицу, словно предупреждая, что дальше идти не надо. Аполлон Бенедиктович выругался, на сей раз вслух. Идущий впереди Федор поспешил заверить, что «ужо недалече». Хотелось бы знать, чего он там нашел. Мокрый кустарник закончился, и Аполлон Бенедиктович вышел на поляну. Обычную лесную поляну, которая практически не отличалась от той, на которой Палевич стоял совсем недавно. Здесь даже пень имелся, старый, грязный, обросший бледно-розовыми волчьими грибами. — Вот, вы только гляньте сюда! Аполлон Бенедиктович, смирившись с грядущим приступом подагры, пошел на другой конец поляны, куда его так настойчиво звал Федор. Ну, если там ерунда какая-нибудь, он этому любителю легенд голову-то открутит. — Вот! — Жандарм спешно, видать чувствовал дурное настроение высокого начальства, раскидал кучу валежника. Под ней обнаружился череп. Аполлон Бенедиктович сразу и не понял, что эта бело-коричневая, похожая на необычный ствол дерева, штука на самом деле череп, уж больно он был… чуден. — Корова. — Со знанием дела заявил Федор. — Видать, еще с прошлого года лежит, а то и раньше. А этот совсем свежий. — На втором черепе, извлеченном из черной ямы, укрытой валежником — Палевич только сейчас эту яму увидел — имелись длинные изогнутые рога серого цвета. Значит, и в самом деле корова. — Там их штук десять! Я бы в жизни не заметил, если бы он один сверху не оставил. — Кто? — Оборотень. — Убежденно ответил Федор. — Его работа! Коров ел, а кости туточки прятал, чтоб, значит, не догадался кто. — Глупость. — Аполлон Федорович, повертев бурый коровий череп в руках, положил его на землю и брезгливо вытер пальцы о зеленый лист. Вот уж правду говорят: пошли дурака Богу молиться. Стоило мокнуть заради какойто ямы, коровьими черепами наполненной. — Тут не только коровы. — Федор уже успел залезть в яму с ногами и теперь радостно, словно обнаружил легендарный клад, копался в земле. Горка костей на краю ямы росла на глазах. — Овечка… Собака… Это волк, видите, какой большой и клыки здоровые… Значит, и своих не щадит. Оборотень, одним словом. Еще овечка. А это мелкое что-то, лиса, наверное. В этой куче костей, аккуратно выкладываемых Федором, было нечто неправильное, вот только Аполлон Бенедиктович, как ни силился, не мог понять, что именно. Дело даже не в том, что черепа принадлежали разным животным, дело… Дело в самих черепах. Вернее в том, что черепа есть, а других костей нету, а ребра, позвонки где? Кости таза, берцовые, бедреные и другие? Такое впечатление, будто черепа оставляли в яме специально, словно… Словно в жертву языческому богу. Или оборотню. Абсурд, но другого объяснения нет. Присев на корточки возле черепов, Аполлон Бенедиктович принялся внимательно их изучать. Кости пахли землей и гнилью, ко всему они были теплыми на ощупь, точно в них еще оставалась жизнь, оттого прикасаться к черепам было вдвойне неприятно. Из коровьего черепа, того самого, который по словам Федора сверху стоял, вывалилась монета. Ни много, ни мало — серебряный рубль, целое состояние по местным меркам. — Что творит, ирод! — Продолжал возмущаться Федор, — это ж сколько живности загубил, а зачем? Палевичу доводилось читать про извергов, которые зверье всякое языческим богам в жертву приносят, дабы сыскать богатство аль славу. Похоже, здесь имело место быть нечто подобное. Более тщательный осмотр костей показал, что все животные были убиты одинаковым способом — ударом тяжелым, тупым предметом, предположительно молотом — проломы круглые и практически одного размера. Палевич пожалел, что в этом захолустье не сыскать хорошего фотографа, фотографические снимки весьма бы пригодились на суде. В завершение из ямы Федор вытащил грязную тряпку, которая при ближайшем рассмотрении оказалось женским платьем. Вот это было совсем уж любопыто, человеческих черепов в общей куче не сыскалось, тогда откуда платье? Находки Аполлон Бенедиктович велел аккуратно собрать и доставить в деревянную хибару, которую Федор величал жандармерией. Там, во всяком случае, хоть печка имеется. Отогревался Палевич долго. Он и сам не предполагал, что замерзнет настолько. Промокшие ноги сводило судорогой, и кашель откуда ни возьмись появился, причем, кашель нехороший, грудной, лающий. Так и пневмонию подхватить недолго, а помирать в этой глуши, где и врача-то нормального днем с огнем не сыщешь, Аполлону Бенедиктовичу не хотелось. Вот и не стал отказываться, когда Федор намекнул, что «неплохо было бы изнутря согреться». Рябиновая настойка и впрямь помогла, во всяком случае, кашель исчез, и по телу разлилось приятое тепло. И печка за спиной, набираясь жаром, согревала помещение, а заодно и людей в нем. Федор и одежду сухую принес, и баньку затопить обещал, чтобы «болячка точно не прицепилась». Вместе с теплом вернулась и способность мыслить. Женское платье интересовало Палевича куда боле сложенных в углу черепов. Находку Аполлон Бенедиктович разложил на столе, хоть Федор и ворчал, что «этакой грязи на полу самое место». — И какие версии будут? — Стаськина сукенка. — Предположил Федор, после недолгого раздумья. — Не похоже. — Аполлон Бенедиктович, преодолев брезгливость, пощупал ткань. Судя по всему, платье пролежало в земле не так и долго. Ткань не расползалась в руках, не рвалась, не сыпалась, да и грязь налипла только сверху. Нет, не могло это платье принадлежать простой крестьянке, да еще бедной, уж больно хорошо пошито да и ткань не из дешевых. — Боже мой! — Федор аж икул от возуждения. — Это… Я знаю! Это Вайды! Это ее могила, если дальше копать, то и клад сыщем! Возвращаться нужно! — Не нужно. — Хоть Палевич и не особо в модах разбирался, но определил, что сшито платье не сто, и даже не двести лет назад. А совсем даже недавно. Да и сгнило бы оно за двести-то лет. — Это не Вайды наряд. — А чей же? На этот вопрос Аполлон Бенедиктович и сам хотел бы ответить. Магдалена? Элиза? Нет, пожалуй, Элиза отпадает, она отличалась приятной глазу полнотой, а платье сшито на худенькую девушку. Такую, как… Пани Наталия? Нет, глупость, как наряд пани Наталии мог попасть в яму? И неужто госпожа Камушевская не заметила пропажи? Впрочем, лучше у нее спросить. Доминика. С переездом вышло примерно так, как я и предполагала: пустая квартира навевала грусть и желание сбежать куда-нибудь, например, вернуться к Салаватову. Стильные обои вызывали тошноту, горячий, затхлый воздух — спазмы в легких. Окончательно меня добила этажерка и босоножки, скатившиеся с нее вниз. А еще вешалка рухнула почти что на голову. К черту! Буду делать ремонт. И вообще, нечего плакать, когда жизнь начинается. Самая настоящая новая жизнь, без обязательств перед умершими, без ненависти к живым. Эта история странным образом очистила меня от всех былых привязанностей и заблуждений. Лары больше нет. Салаватова больше нет. Зато есть я, и я буду жить так, как хочется мне. Сказать проще, чем сделать. Вот, к примеру, тот же ремонт без денег не сделаешь, а денег у меня в обрез, и то часть я Салаватову оставила, как-никак договаривались, что заплачу. И вообще, ему деньги нужнее. Удивится, наверное, когда найдет на столе… отдавать из рук в руки я постеснялась, это бы походило на взятку или, хуже того, плату за оказанные услуги. Короче, денег осталось мало. Правда, директор конторы, где я работала, говорил, будто примет назад с удовольствием, однако не стоит обольщаться, обещания подобного толка забываются еще быстрее, чем даются. Нет, сегодня звонить не стану, чтобы настроение не портить, сегодня буду жить для себя и только для себя. Устрою праздник с вином, розовыми креветками, чипсами и еще какой-нибудь ерундой. Зацепившись ногой за шнур, я едва не упала. Да, ничего не скажешь, новая жизнь начинается хорошо. Провод оказался шнуром от телефона, не помню, когда отключила. Ну, Салаватов сам сказал, что звонки мне больше не угрожают, поэтому телефон можно и нужно подключить — не век же мне жить, отрезанной от цивилизации. Часа через два я мысленно желала цивилизации и всем ее изобретениям провалиться в бездну: проклятый телефон не смолкал ни на минуту. Началось веселье около часу назад, когда я, засунув вино в холодильник, чипсы в хлебницу, а креветок в кастрюлю с кипящей водой, уже мысленно предвкушала грядущий отдых. Тогда-то и раздался первый звонок. Я решила, что это Салаватов, и обрадовалась, но рано: из телефонной трубки не донеслось ни звука. Но все мои "алло" телефон отвечал презрительным молчанием. Ну и ладно, вежливо попросив: "Пожалуйста, перезвоните, вас не слышно", я повесила трубку. Тем более пора было воду выключать, как бы креветки не переварились. Кто ж знал, что они перезвонят. Один раз, потом второй, третий… На четвертый нервы сдали и я высказала неизвестным шутникам все, что думаю. На этот раз трубка отозвалась гадким смешком. Так и есть: подростки балуются. Может, и вправду отключить телефон? Хотя, какого черта! Не собираюсь я прятаться, а дебильные дети, у которых в голове одна извилина и та — след от кепки — пусть радуются, если им так смешно. Телефон я игнорировала, несмотря на то, что упорные звонки сводили с ума. Гадкие детишки и не думали оставлять свою жертву в покое. Уроды. В конце концов, я не выдержала и, схватив трубку, заорала: — Оставьте меня в покое! Слышите?! — Простите, — вежливо удивился приятный мужской голос, — я, наверное, ошибся номером. — Наверное. Злость вылетела из меня, точно воздух из проколотой шины, разве что не свистела. — Еще раз извините за беспокойство, но как бы мне узнать, Лютова Доминика Витольдовна здесь живет? — Здесь. — А вы не могли бы пригласить ее к телефону? — Я слушаю. — Это вы? — Голос удивился. — Ох, что это я, простите ради бога. Здравствуйте, Доминика Витольдовна. — Здравствуйте. — Мне стало стыдно: ни за что, ни про что накричала на совершенно незнакомого человека, а он еще и прощения просит. Голос приятный, похож одновременно на темное пиво и темный же шоколад. Вкусный голос, необычный, от подобного сочетания просто таю на месте. — Мы не знакомы, меня зовут Марек Эдуардович, можно просто Марек.