— Вылазьте, вылазьте, — торопил Митрич, — мне еще назад ворочаться надо. — Идти-то куда? — Поинтересовался Салаватов. — Да прямо пойдете, к берегу-то, ям здесь нетушки, быстренько дойдете. А до дому как не знаю, не ходил по острову. Дурное место, ой дурное… — А камыш? Коленчатые стебли и узкие листья казались угрожающе-острыми. — Чего камыш, чего камыш-то? — Заволновался дядька. — Он чай не покусает. Не покусает, чай, камыш-то. — Ближе никак? — Поинтересовался Тимур. — Так земля ужо, лодка не поплывет. Действительно, земля же, на лодке по земле плавать глупо и неудобно, придется, видимо, ножками. Впрочем, называть ЭТО землей было чересчур оптимистично. Черная грязь, жадно хлюпнув, проглотила ноги. Господи, холодно-то как! А мои босоножки, что с ними станется? Явно — ничего хорошего. Здравый смысл, однако, намекнул, что лучше уж с парой босоножек распрощаться, чем ногу о какую-нибудь корягу распороть. Убью Салаватова. Хотя, причем он здесь, это ведь моя идея, ну, не совсем моя, и совсем даже не моя. А Тимур умница, вон, чемодан подхватил, легко, словно сумочку дамскую. Но, если уронит его в грязь — точно убью. — Иди за мной. — Приказал он. — А ты что, Сусанин, да? Настроение упало до критической отметки, еще немного и взорвусь. Куда я иду? За чем иду? За кем, в конце концов, иду? Тут еще нечто скользкое коснулось. А если это змея? — Змеи в грязи не живут. — Назидательно заметил Тимур. Оказывается, все это время я вслух разговаривала. Идиотизм. Но вот камыши расступились, и мы вышли-таки на сушу. Ура три раза. Главное теперь на ноги не смотреть, будем надеятся, в доме наличествует горячая вода. Впрочем, я уже и на холодную согласна, лишь бы поскорее добраться. Салаватов на прилипшую к ногам грязь не обращал внимания. Смешно. Кажется, где-то в Америке существовало племя черноногих, думаю, Салаватову там сразу место вождя предложили бы. — Куда теперь? — Вперед. Это как в песне, значит? Вперед, вперед и только вперед, ни шагу влево, ни шагу вправо. Ладно, главное, что из грязи выбрались. Теперь вместо зарослей камыша была узкая тропинка с горбиками старых корней и зарослями кустарника по обе стороны. О корни я спотыкалась и несколько раз упала бы, если б не Тимур, вовремя подставивший руку, а упругие ветви кустарника норовили ударить по глазам. А остров, выходит, не такой уж и маленький, если на нем такой лес вырос. Остров островом, но дом поразил меня до глубины души, настоящая усадьба из исторического фильма, правда, размер не совсем киношный, там поболе дома будут, но… два этажа, деревянные колонны, резные перила, ступеньки, наличники на окнах… Красота, одним словом. Внутри было пыльно и темно. Наверное, нужно наличники с окон снять, и свет включить, должен же он включаться, вряд ли лампочку с декоративными целями повесили. Салаватов сказал, что нужно отыскать генератор и запустить его, тогда и свет будет, и вода, и прочие радости жизни, ну, ему виднее. Я же отправилась на поиски душа, грязь на ногах раздражала неимоверно. За полчаса Тимур управился и с генератором, и со светом, и с душем. Во всяком случае, насос заработал и неправдоподобно огромная ванна на ржавых звериных лапах начала наполнятся водой. Теплая и пахнет тиной, ну да я девушка не привередливая, и на такую согласна. Насос гудел, качая воду, тоненькие жестяные трубочки звенели, они, кстати, похожи на стебли камыша, только металлические, вода уносила грязь, из окна — здесь в ванной даже окно имелось — тянуло сквознячком, и я чувствовала себя почти счастливой. Это место мне нравится, зимой здесь жить невозможно, холодно и одиноко, а вот лето провести в тишине и покое, это да, это со всем удовольствием. А завтра Марек приедет. Интересно, какой он из себя, на кого похож? — Тебе чай или кофе? — Донесся с кухни мощный рык Салаватова. — Кофе! — Надеюсь, услышит, у меня голосок послабее, а тут еще вода журчит. Кстати, пора вылезать, пока совсем не замерзла, это ведь только сразу приятно с летней жары да под прохладный душ. Сейчас поужинаем и баиньки. Нет, после ужина надо еще дом осмотреть, Марек, конечно, уверял, что здесь все готово к приезду дорогих гостей, но я желаю лично убедиться, что не умру от голода, жажды или нападения диких комаров. Пока я бродила по дому, Салаватов принял душ. Потом мы бродили вместе, рассматривали мебель и спорили, решая кто где будет спать. Спорила я, потому что очень хотелось с кем-нибудь поспорить, а Тимур позорно соглашался со всеми предложениями. Ну и ладно. Изыскания закончились на кухне: большая, уютная, она приглашала расслабиться и испить чаю, от подобного приглашения отказываться грех. Чай пили молча. За окнами смеркалось, лес на глазах превращался в одну сплошную черную стену, за которой пряталось озеро с шуршащими камышами и пиявками, кособокая ущербная луна уже выползла на небосвод, и теперь с удивлением взирала вниз. Одинокий комар кружил где-то возле лампочки и звенел, звенел, паразит. Красиво, спокойно, казалось, живи да радуйся тишине после шума и городской суеты. Но меня сей могильный покой угнетал, вот и ляпнула первое, что пришло в голову: — А они не заразные? Тимур вздрогнул и чай разлил. Коричневая лужица собралась вокруг хлебных крошек, совсем как озеро вокруг островов. А Салаватов в последнее время какой-то чересчур уж нервный, напряженный, такое ощущение, будто ждет удара, но не знает, откуда этот удар последует. — Кто? — Комары. Клещи болезни переносят? Переносят. Мухи тоже переносят. А комары? — Без понятия. — Глупо умирать из-за насекомого. Или комар не насекомое? Второй вопрос Салаватов проигнорировал, зато на первый я получила совершенно неожиданный ответ. — Умирать вообще глупо. Не стану спорить, вот бы жить вечно. Сто лет, потом еще сто и еще и так до бесконечности… — Особенно те, кто сами. — Продолжал рассуждать Тимур. — Вроде бы и имеют право сами решать, жить им или нет, но все равно это неправильно. Не знаю, как объяснить словами, но жизнь идет, иногда все плохо, иногда хуже, чем плохо, иногда петля кажется единственным разумным выходом. — Он сжал кулак. — Но ведь даже когда вокруг совсем черно, все равно что-то хорошее да остается. Или, на крайняк, в будущем будет. А, убивая себя, ты словно бы перечеркиваешь это хорошее, сам отказываешься от счастья. — Ты в это веришь? Ну, что обязательно будешь счастливым, что желания исполнятся, что все образуется наилучшим образом и так далее? Веришь в это? Разговор заинтересовал меня. Салаватов-философ, это что-то новенькое. — Верю. Без веры не выжить. Вполне вероятно, что дальше будет только хуже, но ведь, если умрешь, не узнаешь, верно? — Верно. Мы еще долго говорили и еще дольше молчали. Каждый о своем. Я, например, думала о Ларе, о Мареке, о Тимуре и самую малость о себе самой. Мысли, все как одна, были грустными, сразу захотелось спать или плакать. Выбрала первое. На ночлег устроились в соседних комнатах, присутствие Тимура за стеной успокаивало. В моей комнате имелись полупрозрачные пыльные шторы, кровать с балдахином, старинное зеркало, в котором отражались звезды и тени, картина на стене и лунная дорожка на полу. Такое чувство, будто попала в совершенно другой мир, спокойный, уютный, но чужой. Домой хочу! Марек объявился на следующий день ближе к обеду, я уже и волноваться начала, куда он запропастился. Салаватов, правда, бурчал, что никуда мой новоявленный родственничек не денется, и оказался прав, что, впрочем, не слишком его порадовало. Марек ему не понравился, уж не знаю почему. Не таким я себе представляла сводного брата, каким именно не знаю, но уж точно не таким. Высокий, стройный, вызывающе широкоплечий, в меру подкачанный. Аполлон, Марс и лукавый Шива, а еще немного от Ярилы и сурового скандинава-Бальдра. Он улыбнулся, и сердце ухнуло куда-то вниз, и уже там, внизу, замерло в благоговейном восторге. А лицо… какое у Марека лицо… Теплые карие глаза, томные ресницы восточной красавицы, четко очерченные скулы и ямочка на подбородке. Это ямочка окончательно меня добила. Неужто подобные экземпляры встречаются и в живой природе, а не только на телеэкране и страницах глянцевых изданий? Так, стоп, это мой брат, пусть и не родной по крови. А, может, и хорошо, что не родной. Пока я молча умирала от восторга, Марек поздоровался. И извинился. — Примите мои извинения за опоздание. — Вне телефона его голос был похож на кашемир, мягкий и непередаваемо роскошный. — И за внешний вид. К несчастью, пристань, как вы успели, наверное, заметить за зиму обветшала, а подправить в этом году недосуг… Извиняться он еще будет, да за одно только появление в этом Богом забытом месте ему памятник поставить надо. И вид у него почти идеальный, подумаешь, ботинки слегка испачкал… Видел бы он нас вчера! Как хорошо, что он нас вчера не видел! Год 1905. Продолжение На следующий день пани Наталья слегла. Палевич не удивился, когда хозяйка дома не спустилась к завтраку, более того, он обрадовался, ибо вчерашний инцидент давил на сердце. Аполлон Бенедиктович не знал, как себя вести: то ли сделать вид, будто бы ничего и не происходило, то ли, наоборот, вести себя, как и полагается жениху. Да какой из него жених! Разве молодая красивая девушка может обрести счастье в браке с таким, как он? Должно быть, пани Наталья одумалась и теперь скрывается в собственной комнате, стыдясь вчерашней вспышки. Палевич заволновался ближе к вечеру — весь день Наталья провела у себя в комнате, что было не характерно для нее. Когда волнение достигло пика, Аполлон Бенедиктович, собрав поднос с ужином, поднялся наверх. Стучать пришлось долго — Наталья не отзывалась. Наконец из-за двери раздалось слабое: — Войдите. Палевич вошел, и слова, которые он обдумывал весь день, взвешивал и подбирал, умерли, так и не достигнув ушей той, которой предназначались. Сегодня хозяйке серого дома было не до чужих речей. — Простите, я не важно себя чувствую. Аполлон Бенедиктович, водрузив поднос с едой на стол, подошел ближе. — Я некрасивая, да? Почему вы молчите? Потому, что не знает, что сказать. — Я знаю, что выгляжу ужасно, когда болею. — Девушка попыталась руками пригладить волосы. — Я… Я обязательно поправлюсь, вот увидите, завтра будет все хорошо. — Конечно. — Аполлон Бенедиктович присел рядом с кроватью. — Вы поправитесь и будете самой красивой из всех девушке, которых мне когда-либо доводилось видеть. — Правда? — Истинная. — Он, ужасаясь собственной смелости, взял ее руку. Горячая. Точно уголек под кожу спрятали. А на лбу бисеринки пота. Нос заострился, глаза запали, стали больше, темнее, уже не серые, а неестественно-лиловые, почти черные, и дышит тяжело. Именно это тяжелое, хриплое дыхание больше всего испугало Аполлона Бенедиктовича. Только бы не пневмония, в таком состоянии она не переживет пневмонию. — Почему вы не позвали раньше? Почему Мария ничего не сказала? Марию порекомендовал Федор, когда остальные слуги разбежались, и была она женщиной ответственной и деловитой, одна умудрялась работать и за кухарку, и за горничных. Днем Мария сказала, будто бы панночка спит, а Наталья болела, лежала беспомощная в полном одиночестве!