Часть 55 из 70 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Мы вместе жили, как муж и жена. Юзеф говорил, что нужно потерпеть, и мы навсегда будем вместе.
— Вы верили?
— Конечно. Как я могла ему не верить. — Действительно, как?
— А потом он приехал сюда. Мне пришлось бросить цирк, и денег почти не стало, а Юзеф точно с ума сошел, жениться захотел на этой… Наталье. Она ведь даже не красивая!
На взгляд Палевича робкая хозяйка старинного поместья была куда привлекательнее Дианы-охотницы.
— Юзеф надеялся, что, женившись на ней, — имя соперницы Диана упорно отказывалась произносить вслух, — он станет богат.
— А вы?
— Он любит меня! Меня и только меня! Он говорил, что и после его свадьбы наши отношения не изменятся, что будет даже лучше: появятся деньги и я буду жить, ни в чем себе не отказывая. Он на ней только ради денег жениться хочет, а любит меня. Юзеф хороший!
Ну, с данным утверждением Аполлон Бенедиктович мог бы и поспорить, у него добропорядочность пана Охимчика вызывала сомненья. Однако, Диана вряд ли согласится выслушивать нарекания на возлюбленного, потому Палевич лишь кивнул, не то соглашаясь, не то просто для поддержания беседы.
— Юзеф ухаживал за ней, да без толку, она не говорила ни "да", ни "нет", держала его на поводке: то отпустит, то снова к себе призовет, якобы для дружеской беседы. Тогда он и решил, что не плохо было бы поторопить события.
— И появился призрак Вайды.
Диана виновато опустила головою.
— Сначала я не хотела, страшно было да и… неправильно, вроде как я собственными руками его другой отдаю. Но Юзеф убедил, что так будет лучше для всех. Сказал, что, если я не хочу помогать ему, значит не люблю, а только притворяюсь, чтобы деньги вымогать. А мне его деньги не нужны, мне он сам нужен, понимаете?
— Понимаю. — Аполлон Бенедиктович не кривил душой, он и в самом деле неплохо понимал рыжеволосую красавицу-циркачку. Палевич согласен был взять Наталью в жены и без денег, это было бы даже лучше, намного, намного лучше, если бы у нее не было ни копейки. Тогда никто не стал бы упрекать его в корыстолюбии.
— А он пригрозил, что бросит, что зачем я нужна, если не люблю.
— А вы любили?
— Да. Он… Он особенный, понимаете? Я не смогла бы жить без него. В первый раз было страшно. Юзеф утверждал, что в доме никого, кроме Натальи нет, что мне ничего не угрожает, но я все равно боялась. Темно и вообще… А все и в самом деле прошло хорошо. Мне даже в дом заходить не пришлось: помахала ей рукой, когда она выглянула в окно, и все. А в доме Тува помогал, знаете, какое у него чутье? Он человека за милю чует! И умный, только говорить не умеет.
— Зато улыбается. — Аполлон Бенедиктович, припомнив ухмыляющуюся волчью морду, поежился: очень уж человеческая у зверя улыбка выходила.
— Улыбается. — Согласилась Диана. — Он умный.
— Ключ от дома где брали?
— Юзеф давал. Вернее, он привозил в одно место, оно не далеко, а потом пешком к дому вел, и открывал дверь.
— Сам ждал вне дома?
— Да. Мне очень-очень стыдно, но, умоляю, найдите его, я чувствую: случилось нечто ужасное. Юзеф попал в беду! Это она виновата! Она!
— Не кричите.
Диана виновато замолчала. А Палевич мысленно вычеркнул одну из загадок дома. Вот вам и призрак Вайды. До чего ж мерзки и отвратительны методы Охимчика, когда тот найдется — а в том, что доктор непременно найдется, Аполлон Бенедиктович не сомневался — Юзефу придется ответить за все.
— Диана, послушайте… — Палевич собирался задать жестокий вопрос, но что поделать, слишком серьезное дело, чтобы заботится о нежных дамских чувствах. — Кроме вас у Юзефа не было… пассий?
— Простите? — Она покраснела.
— Доводилось ли вам слышать что либо о госпоже Магдалене Олиневской?
— Кто вам сказал? — Диана зашипела от злости. — Это ложь! Досужие сплетни, Юзеф любил только меня, меня одну. Не верьте им. Никому не верьте.
Доминика
Марек предсказывал бурю, и предсказание сбылось. К четырем часам дня жара достигла пика, воздух, насытившись влажностью, был неприятен, горячая роса потом оседала на коже. А небо чистое-чистое, ни облачка, ни тучки…
Гроза налетела на остров, словно разбойничья татарская орда на беззащитные русские села. О Золотой орде я только читала, но, глядя на тяжелые серые тучи, точно из свинца отлитые, видела не атмосферное явление, а закованную в железо конницу, что во весь опор несется вперед, томимая желанием смять, уничтожить, разодрать вражеские рубежи в клочья. В завывании ветра слышится лязг оружия, лошадиное ржание, и топот призрачных копыт. Я почти вижу, как они взбивают в пыль мутную озерную воду, сминают камыш, гнут деревья, которым случилось вырасти на путь бури. Удар грома заставил небеса вздрогнуть.
— Ника, очнись! — Тимур силой отодрал меня от окна. — Не стой столбом, нужно окна позакрывать, двери, и подпереть бы чем не мешало, а то повыносит, как… — сравнение Салаватова было ярким, емким и нецензурным, но, главное, вывело меня из ступора.
— Окна ставнями закроем. — распорядился Марек. — Ты, сестричка, изнутри, а мы снаружи. Вдвоем быстро управимся.
Следующие четверть часа я металась по дому, закрывая окна, двери, форточки, в общем, все, что можно было закрыть. Марек вместе с Салаватовым укрепляли снаружи деревянные щиты, которые по замыслу архитектора должны были защитить стекла. Судя по звукам, доносящимся извне, ребятам приходилось нелегко. Вернулись они мокрые, продрогшие до костей, но довольные.
— Успели. — Заявил Марек, отряхиваясь. Тимур, пофыркивая, словно тюлень после купания, руками стирал с волос воду.
— Часто здесь такое?
— Да не то, чтобы часто, но бывает. — Марек, совершенно не стесняясь меня, стянул майку. Впрочем, мужчина с такой фигурой, вряд ли знает, что такое стеснение. Его хоть сейчас можно в музей отправлять, приток посетительниц гарантирован.
— Это от сезона зависит. Иногда, если повезет, то вообще без бурь обходится, а бывает и…
Дом содрогнулся от фундамента до крыши, такое ощущение, будто в стену ударил гигантский кулак.
— Свечи бы найти. — Озабоченно произнес Марек. — Генератор генератором, но свечи не помешают. Точно знаю: где-то на кухне имеется запас.
В подтверждение его слов о необходимости альтернативного освещения, лампочка под потолком испуганно мигнула.
— Свечи и полотенце. — Салаватов, решив последовать примеру моего родственника, тоже стянул майку. Правда, от Марека с его рельефной мускулатурой и дорогим южным загаром, Тимура отличала худоба и некая неуклюжесть, нескладность, точно Салаватова сложили как мозаику, из разных кусочков, и теперь пытались выдать за единое целое. Мышцы-лианы, ребра-ветки, и шрам на груди. Странный шрам. Страшный шрам. Почему я раньше не замечала его?
— Ника, хватит пялится. — Недовольно пробурчал Тимур. — Лучше полотенце принеси.
— А еще лучше два, пока мы тут лужею по полу не растеклися. — Марек свою просьбу подкрепил улыбкой, от которой сердце предательски ёкнуло. Вот подхалим! Ну, уж нет, улыбкой меня не возьмешь, я не девочка на побегушках.
— Лучше всего, мальчики, если вы пойдете и переоденетесь. Одним полотенцем тут не обойтись. И даже двумя.
— А тремя?
— И тремя.
Странно, но они подчинились, разбрелись, оставляя после себя мокрые следы на полу, по комнатам. Мне же достались две мокрые майки — вот нахалы! — одна стильная, с драконом сзади и китайскими — японскими? — иероглифами спереди. От нее пахло дорогой туалетной водой. Вторая — обычная, со знакомым пятном от вишневого сока — сегодня Салаватов сок опрокинул — и запахом табака. Тимур постоянно курит.
Тимур, Тимур, Тимур…
Майки я развесила на спинке дивана — пусть сохнут — и пошла на кухню. Сто против одного: мои «мальчики» не откажутся от горячего чая. Заодно и свечи нашлись — в том же шкафчике, где лежала заварка, сахар, спички и молоток — надо полагать самые необходимые для выживания предметы.
Буря набирала обороты, стены дрожали под ударами ветра, стаканы на полке позвякивали, выражая таким образом возмущение и страх, и только чайник, равнодушный к творящемуся вокруг безобразию, важно пыхтел, выплевывая клубы горячего белого пара.
— Чай, это хорошо. — Первым на кухне появился Марек. Выглядел он так, словно весь вечер провел в кресле перед камином, покуривая трубку и рассуждая о глобальной политике. Или же, на крайний случай, на площадке для гольфа. Новые джинсы сидели столь же хорошо, как и старые, белозубая улыбка вызывала острые приступы зависти, а чуть влажные волосы пребывали в восхитительном беспорядке. Вид у Марека был по-разбойничьи лихой, хулиганистый и лукавый.
— Чай, это замечательно! — Повторил он, усаживаясь на табурет. — А когда сей благородный напиток подает прекрасная женщина, он обретает поистине удивительные свойства.
Что требовалось доказать — подхалим. Но с Мареком легко, можно трепаться, не задумываясь о словах, о том, что ненароком можешь обидеть или разозлить. Марек, как мне кажется, вообще обижаться не умеет.
Салаватов объявился через несколько минут и доверительная, легкая атмосфера моментально улетучилась. Тимур улыбался, но я кожей ощущала неискренность этой улыбки. Так, наверное, улыбается акула-людоед несчастному серфингисту, который, позабыв о правилах безопасности, заплыл слишком далеко. Серфингистом в данном конкретном случае была я.
— Чаевничаете? — Осведомился Тимур таким тоном, будто мы с Мареком не чай пили, а предавались разврату прямо на кухонном столе.
— Будешь? — Спросила я, хотя больше всего на свете мне хотелось двинуть чайником по пустой Салаватовской башке.
— Наливай. — Буркнул он. Тоже мне, одолжение делает.
— Кстати, чай, безусловно, вещь хорошая, но чай с коньяком — еще лучше будет. — Марек попытался разрядить обстановку. — И сам по себе коньяк не плох. Может, по стопочке? В баре есть.
— Можно и по стопочке.
— А что-нибудь, кроме коньяка, имеется? — Пусть кто угодно говорит, будто коньяк — благороднейший из спиртных напитков, но я его не люблю: горло дерет, желудок жжет, и запах, ко всем бедам, препротивнейший.
— Сама посмотри. Бар ведь в твоей комнате. — Марек развел руками, словно извиняясь за столь необычное расположение бара. Два варианта напрашиваются: либо моя мать была тайной алкоголичкой, либо жадной.
— Там за картиной, вернее, картина — это наружная стенка бара, — пояснил мой новообретенный родственник, — специально так делали. Строители виноваты — что-то в планах напутали, а переделать руки не доходили. Неудобно, конечно, но как есть. Захочешь — перестроишь на свой лад.
— Значит, вам коньяк?
— Коньяк. — Подтвердил Марек, Салаватов просто кивнул, выражая согласие. Он изо всех сил старался выглядеть равнодушным, словно монах-отшельник, который пятнадцать лет провел в уединенной пещере. Ладно, пусть психует, только бы с Мареком не задирался.
Бар, спрятанный за картиной — сюжет подходящий, с пузатыми, оплетенными лозой винными бутылями и бокалами, наполненными красным напитком, предположительно, вином — радовал душу нестройными рядами бутылок разной формы, размеров, цветов… Одного коньяка нашлось аж три сорта, я выбрала ту, что покрасивше. Для меня нашлась уютная, темно-зеленого стекла бутылка ликера «Бэйлис».