Я уже собиралась закрыть бар и уволочь добычу на кухню, когда заметила лежащую на полу фотографию. Наверное, из бара выпала. Нагнувшись — бутылки пришлось поставить, чтобы не мешали — я подняла снимок. Вдруг что-то важное? С глянцевого кусочка бумаги на меня смотрел до невозможности красивый Марек — оказывается, ко всем своим достоинствам, он еще потрясающе фотогеничен! Одной рукой Марек приветственно махал кому-то, полагаю, что фотографу, другой обнимал девушку. Интересно, кто она? Лица не видно, девица отвернулась от фотографа, стояла, уткнувшись Мареку в плечо. Платиновые волосы рассыпались по плечам, короткая юбка позволяет любоваться длинными ногами неземной красоты. Я ощутила укол ревности. Марек ухаживает за мной, но в то же время, разве я, серая и обыкновенная в состоянии составить конкуренцию этой красавице? Хотя, с чего я взяла, что они еще встречаются. Может, фотография старая, и стеснительная девица давным-давно исчезла из жизни Марека. Она исчезла, а я… не знаю, хочется ли мне входить в его жизнь. Намеки Марека с каждым разом становились все более откровенными, он вел себя, словно глухарь на току, который вертится, кланяется, курлычет перед самкой, не замечая ничего вокруг. Безусловно, подобное внимание льстит, и Марек — мужчина привлекательный, видный, умный, а я? Я — серая курица, клуша домашняя, я столь же далека от него, как Солнечная система от Магелланова облака. Тимур гораздо ближе, понятнее и надежнее, что ли? Рядом с Салаватовым я чувствую себя спокойно, не нужно думать о том, как ты выглядишь, не размазалась ли помада, не потекла ли тушь, не растрепалась ли прическа… Если Марек расстался с такой красавицей, как эта платиноволосая девушка, на что остается рассчитывать мне? Подумав, снимок я засунула обратно в бар: глаза не видят, сердце не болит. И все-таки, что-то знакомое было в облике этой красотки… Мой дневничок. Третий день без нее. Больно, пыталась звонить, но она отключается, едва заслышав мой голос. Она больше не желает знать. Бедная, бедная я, брошенная и никому не нужная. Вика лезет со своей любовью, Ника с проблемами, Салаватов с претензиями. Ненавижу всех! Мне нужна только С.. Пересматривала старые фотографии, папу увидела. Он мною гордился, а я не оправдала надежд. Как погано не оправдывать чьих-то надежд. Вспомнились сказки про клад. Папа уже болел, но, чем черт не шутит, а вдруг? С. сказать. Если у меня появятся деньги, настоящие деньги, С. вернется. Папа говорил про Лисий остров. Съездить и осмотрется, это недалеко. Чего я добиваюсь? Не знаю. Ее. Пусть вернется, тяжело жить без души. Тимур Обгоревшая спина дико чесалась, а насмешливый взгляд Марека отравлял существование. Эх, сейчас бы сметанкой кожу помазать или кефирчиком, как в детстве. Салаватову, сколько он себя помнил, никогда не удавалось загореть нормально, чуть пересидишь на солнце — и все, прощай шкура. Кефир хотя бы приглушал боль, но мазаться кефиром на глазах Марека… Салаватов представил себе, как удивленно вытянется рожа этого хлыща. Или не вытянется? Хорошее воспитание поможет справиться с чувствами. Ника вышла за коньяком и пропала. Марек вежливо улыбается, в глазах — печаль, на руке — дорогие часы с золотым браслетом. — Ты подумал? — Подумал. — Салаватов внутренне собрался, готовясь к неприятному разговору. — И что? — И ничего. Я не уеду. — Зря. — Марек не огорчился, или, по крайней мере, виду не подал. Улыбка сохраняла вежливую отрешенность, глаза печаль, а стильный браслет стильных часов тускло поблескивал. — Она все равно меня выберет, а ты останешься на бобах. — Вот что мне в тебе нравится, так это оптимизм. Неужели, своих денег не хватает? — Ну, как тебе сказать… — Марек задумчиво потер переносицу. Жест получился аристократически-изящным и нисколько не манерным. Жаль, нельзя утешить себя мыслью, что Марек — голубой, ориентация у него традиционная, следовательно, рано или поздно Ника окажется в его постели. Лучше, конечно, поздно, а еще лучше — никогда, но в сказки Салаватов давно не верил. Женщинам нравятся рафинированные типы вроде Марека, женщины, словно дети, выбирают конфеты по обертке: чем ярче, тем лучше. — Слушай, а зачем она тебе? — Поинтересовался Егорин, пользуясь отсутствием Никы. Кстати, где она пропала? — Нет, допустим, я сообразил, что на деньги ты не претендуешь. Ты не так глуп, чтобы не понимать бесперспективность ваших отношений, но продолжаешь упорствовать. Неужто, любовь тому причиной? — В устах Марека слово «любовь» приобрело пошловатый оттенок полуночного траха с заезжанной клиентами и жизнью путаной. — Любовь — страшное чувство. — Соизволил пояснить Егорин. Да что он вообще знает о любви? — А ты у нас, значит, спец? — Не вмешивайся. — Попросил Тимур, но просьба пропала втуне. — Ведь все будет так, как он сказал. — И что? — Ничего. Но ты же не собираешься отступать перед этим уродом? — Не собираюсь. — Вот и ладненько. — Сущность довольно хихикнула и на прощанье добавила. — А у него в глазах цветные линзы… — Ника, бесспорно, милая девушка, но ничего особенного, другую найдешь. Разуй глаза, в ней же ничего нет: ни фигуры, ни личика, она и держать себя не умеет. — Еще одно слово и… — Тимур сжал руку в кулак. Потом разжал. И снова сжал. Марек правильно понял намек, рассмеялся, будто услышал нечто донельзя забавное, и замахал руками, словно мельница. — Молчу, молчу… — Молчи. — Опять ссоритесь? — Ника с подозрением посмотрела на Салаватова и перевела взгляд на Марека, тот, отвесив шутовской поклон, почтительно произнес: — Да нет, прекрасное созданье, разве уместны ссоры под кровом сего дома? Прекрасная дева кротостью и красой своей способна унять не то, что ссору — войну! — А… Тогда понятно. — Ника моментально залилась румянцем и, отведя глаза в сторону, выставила на стол две бутылки. Длинную с янтарной жидкостью — надо полагать, коньяк, — и пузатую, из зеленого стекла — какой-то ликер. Чай был моментально забыт, а на столе, словно по мановению волшебной палочки, появились пузатые бокалы, розовая ветчина, краснобокие яблоки и что-то еще. Ловко откупорив бутылку, Марек разлил коньяк по бокалам. Ликер Ники имел цвет и консистенцию сгущенного молока, а запах отчего-то был кофейный. — Ну… За то, чтобы мечты сбывались! — Егорин провозгласил тост. Коньяк желтой бомбой взорвался в желудке, наполняя кровь удивительным теплом и покоем. За первым тостом был второй, потом третий, потом… Салаватов поднимал, не обращая внимания на тосты, он пил, чтобы пить. И мир стал лучше. И Марек не так уж плох, он вообще-то неплохой парень. В голове ни одной мысли. — Еще накатим? — Предложил Егорин. — Накатим. — Собственный голос звучал странно. А куда исчезла Ника? Время исчислялось бокалами, в которых плескался уже не коньяк, а нечто другое, с приторно-сладким вкусом и запахом кофе… винограда… спирта… Мир превратился в водоворот. Господи, сейчас, кажется, стошнит… Год 1905. Продолжение Юзефа Охимчика искали долго — почти трое суток, первый день Палевич не сильно волновался, как-никак доктор — личность темная, вполне мог сбежать, бросив Диану. Однако вещи, обнаруженные в комнате Охимчика, указывали, что побега как такового не было. Да и панна Тереза утверждала, будто бы доктор выехал налегке, вроде бы как в лес, за травами. В лесу его и обнаружили, на той самой куче валежника, под которой Федор нашел звериные черепа. Вернее, на вышеупомянутой куче лежала голова, а само тело было как раз в яме. Связанные за спиною руки указывали на то, что доктор сначала был пленен, и лишь потом убит. Круглая дыра в левом виске и серебряный рубль во рту привязывали данное убийство к имевшим место ранее жертвоприношениям. — Да что ж это деется, Господи Божешь мой. — Федор, до глубины души потрясенный сим злодеянием, еще больше уверовал в существование оборотня. Да и сам Палевич был ошеломлен. — Вернулся, значит, на старое место. В этом преступлении усматривался зловещий смысл. Юзеф желал денег, они их и получил, серебряный рубль во рту с успехом заменил все сокровища Камушевских. — Засаду устроить надобно. — Присоветовал Федор. — Один раз вернулся, значит и второй раз придет. В данном вопросе Аполлон Бенедиктович склонен был согласиться с Федором, и впрямь похоже на то, что данное место для неведомого душегубца является значимым. Хуже всего становилось при мысли, что, догадайся они устроить засаду раньше, то и Юзеф мог бы в живых остаться. В смерти доктора Палевич винил прежде всего себя. Он должен был предвидеть, что, раз Охимчик охотится за кладом, то рано или поздно он должен столкнуться с оборотнем. А Палевич, вместо того, чтоб убийцу искать, собственными проблемами занимался. Женится он, видите ли, изволил. Засели с вечера, секрет Федор смастерил, хорошо, со знанием дела, видно, что не в первый раз в засаде лежит. Только в прошлые разы зверя поджидал, а теперь… Впрочем, и теперь зверь, разве ж человек, существо разумное, способен на поступки столь отвратительные? Аполлону Бенедиктовичу легче было думать о местном оборотне, как о звере. В зверя стрелять не страшно, зверя убить не совестно. Смеркалось быстро. Просто вдруг в один момент небо упало на землю и разлилось по ней удивительно густой влажной ночью. Стало холодно, и Палевич мысленно поблагодарил Федора, прихватившего тяжелый овечий тулуп и бутыль рябиновой настойки, за предусмотрительность. — Ишь сколько звезд. — Федор разговаривал шепотом, но в ночной тишине Аполлон Бенедиктович слышал каждое слово. — К заморозкам, видать. А ночь светлая, боюсь, что не придет. Светлой ночью тати не ходют. Что делать будем, если не придет? — Придет. Должен придти. — Ну, коли должен… — Федор, шумно вздохнув, оторвал взгляд от звездного неба и уставился вперед. С того места, где был устроен охотничий секрет, поляна просматривалась великолепно. В свете почти полной — день-два как на убыль пошла — луны трава и гладкие древесные стволы казались отлитыми из серебра и до того яркими, что смотреть было больно. Палевич зажмурился и едва не пропустил момент. Просто Федорово ружье над ухом вдруг рявкнуло сухим злым голосом и следом по лесу прокатился дикий, полный боли вой. — Твою ж… — Федор выстрелил во второй раз. — Не стрелять! — Заорал Палевич. Слишком поздно: на серебряной траве, возле приметной кучи валежника лежало черное тело. Оборотень еще шевелился, но даже издалека было видно: ранен он серьезно.