– Ты смотри! А мы-то и не догадывались… – Тише, жена услышит! – А нам-то и невдомек… – Ну вот, наш Тарлан, оказывается, шустрый малый. – Ну да, – согласился Назир. – Весь в хозяина. Недаром говорят: каждая скотина на своего хозяина похожа. – Что-что? – Если скотина не будет похожа на хозяина – как пить дать, подохнет. Отковыряв кусок глины из дувала, я метнул его в Назира. Тот прикрыл лицо рукой. – Тише! Жена услышит, – сказал я. Хлопнув в ладоши, я опять рассмеялся. – Какой же все-таки шустрый у нас Тарлан! – не унимался Назир. Я взял себя в руки, протер слезящиеся от смеха глаза: – Да, бывает такое. Что поделаешь, живая душа. Заходите, сват, чаю попьем. – Нет, сват, нет. Пойду я на свою маслобойню. – Ну хорошо. А где невестка-то, сват? – Вон она, невестка! Я посмотрел через дувал и увидел стоящую возле Назира лошадь. 66 Самад-наездник получил на скачках все полагавшиеся ему награды. На обратном пути всех нас пригласил в гости. Когда подъехали к его дому, я призадумался. Все наездники, кроме меня, живут рядом. Они отведут коней – и сразу к нему. Наш дом отсюда далеко. Пока отведу Тарлана домой и вернусь, дважды можно будет плов приготовить. Гости не станут меня дожидаться. Все мясо съедят. А могу и я полениться и не прийти. Думал-думал – и решил остаться. Что ни говори, а желание поесть свое возьмет. Привязал Тарлана к воротам. Когда снимал с седла выигранные на состязании ковер и халаты, увидел на улице братишку жены, Каракула. – Куда путь держишь? – спросил я. – К вам, – ответил он. – Тогда и Тарлана с собой возьми, – сказал я. Поддержав Каракула за ноги, помог ему сесть в седло. У Самада-наездника мы отдыхали, полулежа на курпачах и сладко потягиваясь. Оживленно беседовали, обсуждали прошедший улак. Наездники оценивали коней. О допущенных промахах говорили друг другу в лицо. Когда речь заходила об удачах, одобрительно похлопывали друг друга по плечу. – Вот и молодец, живи долго! – так говорили мы, хлопая друг друга по колену. Ставили друг друга в пример. Самад-наездник снял с гвоздя домбру. Настроил ее. Щелкнул пальцами, заиграл. Каждый из нас погрузился в свои раздумья. Дошла очередь и до меня. Я сел скрестив ноги. Засучил рукава. Настроил домбру на свой лад. Играя шутливые частушки, я подтрунивал над наездниками. Самад, не вставая с места, в такт поводил плечами. В шутки свои я вставлял колкие словечки. Упоминал и о лошадях. У меня получилась лошадиная песня! Вот так! Шире не видел спины — Молодоженам кровать, Пар из ноздрей изойдет — Вспыхнет сухая трава, Воду пролью меж ушей — Станет вертеть жернова! Братья мои, конь, о котором говорится в песне, и есть наш Тарлан. Вот он гарцует, и тело его упруго вздрагивает. Вот Тарлан заржал, глядя на безбрежные холмистые степи Вахшивара. С могучих холмов откликнулось ему эхо. А может, и ваш конь сродни нашему Тарлану? Тогда эта песня и о вашем коне. Вот так! Но не годится без конца слагать песни о конях – пора перейти и к наездникам. Кого бы мне воспеть? Может, наездника Одину, что задумчиво сидит в углу? Ему уже за тридцать, а он еще не женат. Дай-ка я кольну его разок – авось взыграет в нем юношеский задор! Ах-ха! Позовет в дорогу если Свадьба доброго кунградца, Если на почетном месте Сядешь между домочадцев, — Что скажу, когда обнимешь Пери, что смешлива вечно? Сердце стало с ней беспечно! – Эх, сразил наповал! – Так держать, Зиядулла-наездник! Друзья смекнули, к чему я клоню. И тот, кому была предназначена моя песня, тоже понял! Поглядел на скатерть, мотнул головой и засмеялся. Следующие свои слова я произнес без насмешки: – Одина-наездник, к тебе обращаюсь. Пока в доме всадника две головы не появятся, богатство его не удвоится. Женись же наконец, друг. Ходишь и молчишь, будто в рот тебе толокна набили. Откройся нам: что стряслось? Мы – твои товарищи по стремени. Сгодимся тебе и в добрый час, и на черный день. Другие наездники меня поддержали. Наездник Одина ответил не сразу. Оказалось, этот негодник Одина имеет виды на мою свояченицу. Вот так штука! Посылал сватов, а теща наша ему отказала. Я спросил, а что, кроме моей свояченицы, никакая другая не подойдет? Одина ответил, что нет. Оказывается, кроме сестры моей жены, никого на свете он знать не желает. Мол, свояченица наша во всем мире одна такая, единственная. – Да быть того не может! – удивился я. – Клянусь! – отвечал Одина. Братья мои, выходит, он и в самом деле влюблен. Ах-ха! – Так и быть, Одина-наездник! Дай руку, и я сам стану твоим сватом! – сказал я. – Не будь я Зиядулла-наездник, если не женю тебя на свояченице и мы с тобой не станем свояками. С этого дня мы с тобой свояки! – так и сказал. А еще добавил: – Ну-ка, подвиньтесь! Свояк свояка встретил! 67 Верно говорят, братья мои, поручишь дело мальчишке – сам беги за ним следом. Только вдумайтесь, что натворил братишка моей жены: из арыка, что возле дома, напоил Тарлана! Тарлан напился воды, когда был весь в поту. Потом Каракул отвел Тарлана в конюшню и привязал. Утром вывел я Тарлана из конюшни, а у него шкура на брюхе ходуном ходит! Так бывает, братья, когда конь опился воды! В Тарлана попала вода! Вот удружил шурин! Ну голова! Что мне ему сказать? Сказать, что, когда конь весь в поту, нельзя его поить и потом запирать в конюшне, не выгуляв хорошенько? Сказать, что иначе конь станет непригодным для скачек? Сказать, что хоть в школе ты и секретарь комитета комсомола, а таких простых вещей не знаешь? Или сказать, как это у тебя, Кадырова Каракула, отличника, без единой четверки, не хватило ума? Или, может, сказать, что на то, чтобы обмениваться под партой записочками с дочерью Омана-музыканта, у тебя ума хватает, а на такие простые вещи – нет? Был бы ты, как я, плешивый, – простил бы. С плешивого что возьмешь? У него ум с волосами выпал. Но ведь на твоей голове копна волос! Но не скажу, ничего не скажу! Шурину такое говорить нельзя, хотя бы ради его сестры. 68 И я занялся тем, что, оседлав Тарлана, стал сгонять с него воду. Многие состязания прошлось пропустить. Если и ездил на них, то скакал не на Тарлане. Брал чужих лошадей. 69 Так случилось однажды и на состязаниях в Вахшиваре. Вон та белая гора на западе называется Кирагатаг. Она – продолжение Гиссарских гор. Не сказать, что гора Кирагатаг расположена близко. Горы эти громадные, и потому кажется, что до них один шаг. Мелкие пятна на них – это заросли арчи. На самом деле арча не такая уж и маленькая – так только кажется издалека. Арча достигает высоты карагача. Ствол – толщиной с человека. Холмистые степи и горные склоны там покрыты снегом. Долина Корбосды, что находится во впадине горного склона, тоже вся в снегу. Столько снега, что даже сапоги проваливаются. На снегу – следы зверушек. Вокруг следов – куриные перья. Это проделки лисы. Есть и пятипалые следы – волчьи. Небо сияет. Над головой – ослепительное солнце. Глазам больно смотреть. Искрящиеся, как рыбьи чешуйки, снежинки вышибают слезы из глаз. Все вокруг белое и гладкое, как яичная скорлупа. Поди догадайся, где под снегом яма, а где обрыв. В душу мне запало сомнение. Участвовать в улаке не хотелось. Но раз приехал – дай, думаю, попробую. Решил скакать на коне Джуры-бобо. – Осторожней скачи, – сказал старик. Смятение в душе усилилось. Натянув шапку до бровей, прикрыл глаза от солнца. Прочел про себя молитву. Направился к темнеющей вдали кучке людей, сгустившихся на белой, как отбеленная бязь, равнине.