Учетчик к отцу нашему с матушкой подошел, руки за спину завел: – Если я все ваши обещания в мешок сложу, лошадь не вынесет! Сыт уже вашими обещаниями! – Виноваты мы, учетчик… – Что у вас дома дети маленькие плачут, что ли?! Отец наш Каплон как стоял, склонившись над корнем виноградным, так и застыл. Не знает, то ли выпрямиться ему, то ли нет. Глядит, как у корня желтые муравьи копошатся. – Даже те, у кого дети есть, вовремя пришли! Вон, Хумар, Санам! Кормящие матери, между прочим! Матушка Аймомо заступ в землю воткнула. Правой рукой на конец рукоятки заступа уперлась. Лбом в кисть руки уткнулась, лицо закрыла… Коплон, отец наш, на матушку глядит, сердце еще больше кровью облилось. Так и глядит, не разогнувшись, снизу на него. «Эх ты, мусульманин, а на бедную женщину накинулся… Ладно, со мной одним, но на слабую-то… подумать бы мог…» – И нечего на меня таращиться, Каплон-ака! Я вам ничего плохого не сказал! Я все по закону сказал! Каплон только глазами моргает. «Да чтоб ты с головой барана этот свой закон съел, учетчик…» Отвел отец наш Каплон взгляд от учетчика. К корню виноградному голову опустил. Тут старый Хасан, поблизости работавший, голос подал: – Эй, учетчик! Язык придержал бы немного, хватит уже! – А вы, дед Хасан, не встревайте! Вон, у Санам и Хумар сколько детей? А на работу вовремя пришли! Или у Аймомо-опа рукоятка заступа какая-то особенная?! – Есть у них дети, нет детей, не наше это с тобой дело, это уже Бога дело… – Так у этих мужа-жены других забот нет! А на работу самыми последними явились! – Хватит, говорю, язык придержи! – Были бы у них дети, слова бы не сказал! Их то грудью корми, то баюкай! А эти кого грудью кормят, баюкают, а? Друг друга, что ли, грудью кормят?! Или друг дружку баюкают?! Отец наш Каплон покачнулся… Чуть ничком не рухнул! На заступ оперся, устоял. Рукоятку заступа, что было силы, сжал. Спину распрямил, на отходящего учетчика поглядел. Зубами заскрипел. Снова за работу принялся. Каждую лозу кружком окапывает. Разросшиеся росяные корни подсекает и выбрасывает. Старые лозы выкорчевывает. Матушка Аймомо между виноградными кустами ходит, молодые ветки подтягивает, вверх поднимает. Если на земле их лежащими оставить, под ноги лезть будут, к одежде цепляться, завязь пропадет. А завязь – это же урожай будущий! Работают отец наш с матушкой, пот так и течет. У отца нашего рубашка к плечам прилипла. Матушка тяжело-тяжело дышит, тоже притомилась. Тут уже солнце закатываться стало. Пора работу заканчивать. Учетчик объявил дехканам: – Завтра вовремя приходите! Пока прохладно и работается лучше! И только его и видели. Нурмат безбородый ходит вокруг, выглядывает что-то. – Эй, народ, мой заступ не видали? Дехкане поглядели на него и давай смеяться. – Что скалитесь-то? – обиделся безбородый. – Видели, так скажите! – На базар твой заступ пошел! – хохочут дехкане. Один на плечо безбородого показал. Глянул тот на свое плечо, сам захохотал. Заступ у него на плече, а рукоятка – в руке! Вот до чего люди устали. 11 Выдал колхоз отцу нашему и матушке шелковичного червя выращивать. Агроном-шелковод целую пригоршню грены принес. На вид как цветки кашки. Только неживые. Матушка грену во дворе на дощатом настиле[68][Суры – высокий настил из досок на четырех столбах, используется летом как кровать, а также для сушки фруктов и т. д.] разложила. Даже для двух людей за пригоршней грены ухаживать тяжко. Попросил отец наш у бригадира еще кого-то в помощь. Выделил им бригадир бабку Киммат. 12 Явилась бабка Киммат, прямо с порога разговор начала: – Бригадир сказал, вот и пришла я. Вы ж мне люди, говорю ему, не чужие, с удовольствием поработаю, с голубушкой моей, с красавицей… Как, милая моя, хорошо ли у вас все, здоровы ли?.. Бабка Киммат с матушкой взяли друг друга за руки, поздоровались. – Ну, дай бог, – говорит бабка Киммат. – Люблю вас, постоянно вспоминаю, молюсь за вас, чтобы здоровенькой были и телом, и душой. А братец мой где? А-а… И его очень уважаю, дай бог здоровья… И по коленке себя хлопает. – Ой, вот ведь жизнь какая, – говорит. – Двор-то вон какой широкий, а живете только вдвоем. А начальство-то смотрит, когда грену раздает. Тут смотрит, двор широкий, а в нем только муж-жена, детей нет… Вот пусть червей и выращивают, говорят… Потемнела матушка Аймомо. Что на это сказать, не знает, в землю уставилась. Что делать, тоже не знает. Веточкой по земле туда-сюда водит. А бабка Киммат ворота оглядела, в дом заглянула, и говорит: – Никого дома нет, а, милая? – Нет, а что? – Да не хочу, милая, чтобы разговор наш кто-то слышал. Люди сейчас, милая моя, сама знаешь какие. – Говорите, одни мы. – Лишний раз спросить не грех, говорят… Всякие разные люди кругом ходят. Заходят-выходят… Точно никого в доме нет, милая? Матушка Аймомо стоит, веточкой по земле чертит. Уперлась взглядом в эту землю почерканную. К чему бабка Киммат клонит, понять не может. – О чем вы? – Да я просто так, милая моя, от простоты. В простоте ведь добра вон сколько, простота, она – сердца чистота. Просто спросила, нет ли там кого… А то, может, разные входят-заходят, а вы с ними то да сё… – Что я с кем? – Да вот то, что разные всякие могут прийти, коли муж не дома… на всякий случай и спрашиваю… Матушка Аймомо на бабку Киммат глядит, лицо, как костер, горит, только глазами хлопает. – Вы, бабушка, думайте, что говорите! – Да я думаю, милая моя, ой, как думаю! Думаю, что же это такой цветочек понапрасну вянет!.. Тут уже матушка вся вспыхнула: – Это с какими же я всякими разными то да сё? У меня ж муж законный есть! – А если от законного света нет, то это даже и не грех, милая… – Вы это… что хотите сказать? Бабка приободрилась: