– Сотня! Пики к бою, шашки вон! Рысью, марш-марш! Генерал-майор Волков слышал эту громкую, разом взрывающую душу любого казака команду к конной атаке лавой десятки раз за свою жизнь. Да и сам неоднократно и совсем недавно, и полного года еще не прошло, со звоном выхватывал стальной клинок из ножен и шел в атаку, в безжалостную рубку, давая шенкеля коню, пуская верного боевого товарища-казака в разгон, на смерть или победу. Однако он сегодня не вел своих сибирцев в лаве – теперь не скрываясь, в полный рост Вячеслав Иванович стоял на поросшем кустарником пригорке, который с двух сторон обтекали и тут же стремительно разворачивались к атаке широким фронтом казачьи сотни. С кривой ухмылкой на лице генерал наблюдал развернувшуюся перед ним страшную, но привычную за годы гражданской войны картину… Три месяца назад его, заболевшего тифом, казаки погрузили в санитарный поезд, уходящий с больными на восток. Про падение Омска ему сказали лишь за Красноярском, незадолго до переворота, устроенного местными эсерами и примкнувшим к ним начальником гарнизона генерал-майором Зиневичем. Вячеслав Иванович хоть и начал выздоравливать, но был еще слаб, чтобы передвигаться самостоятельно, когда переполненный ранеными и больными эшелон застыл на перегоне. Но верный адъютант и два ординарца-казака пошли к чехам, и те, хорошо зная казачьего генерала по совместным боям в 1918 году, охотно приняли его с женой и дочерью в свой классный вагон, отведя даже отдельное купе. Не забыли и сопровождавших его казаков, тем отвели места в теплушке, в которой вольготно ехали с немыслимым для войны комфортом лишь три чешских солдата. И почти месяц эшелон плелся от Енисея до Оки, а ведь эти самые семьсот верст до мировой войны поезда проходили за одни сутки. Генерал в Зиме сошел с поезда, хотя был еще слаб – просто узнав подробности смерти генерала Каппеля и свершившегося потом чуда, сам не пожелал оставаться у чехов. И на станции он увидел родных сибирских казаков с алыми лампасами – вначале обрадовался, а потом сильно опечалился. Растянувшаяся на две тысячи верст тонкая линия станиц Сибирского войска дала в армию адмирала Колчака после поголовной мобилизации 18 тысяч казаков, одну десятую часть от всего казачьего населения – от грудных младенцев, женщин и стариков – немыслимый показатель поддержки белой власти. Но здесь, на станции Зима, прорвавшись через мятежный Красноярск, собралось лишь полторы тысячи станичников – 10-й казачий полк полковника Глебова почти в полном составе и 1-й сводно-казачий полк полковника Катанаева из четырех сотен, одна из которых была чисто офицерской. От него, давнего своего соратника, с которым они устроили 18 ноября 1918 года переворот в пользу адмирала Колчака, ставшего Верховным правителем России, он и узнал о трагедии, произошедшей с войском. На Енисее казаки совершенно упали духом и потеряли веру в продолжение борьбы. Хуже того, офицеры войска сами предались унынию и не смогли не только приободрить станичников, но даже мешать красным агитаторам с их призывами кончать войну и расходиться по домам, к женам и детям. И дрогнули казаки – если на выбор предлагают два варианта, в одном из которых придется погибнуть за проигранное дело, а в другом вернуться к домашнему очагу и прижать к груди родных, то понятно, на чем остановится сломленный невзгодами человек. Все пять казачьих дивизий, пройдя половину Ледяного похода, сдались, отдав красным винтовки и пулеметы, а также четыре с превеликими трудами вывезенные пушки. Единственное, что сделали казаки, так то, что отпустили в бега собственных офицеров, не стали откупаться их головами перед красными. Только один полковник Фаддей Львович Глебов, сам выслужившийся из рядовых казаков, сумел удержать свой полк в повиновении, выведя его почти целиком, да еще сотник Красноперов, принявший командование 1-й батареей, смог уговорить артиллеристов от сдачи в плен или дезертирства. Из остальных частей на восток ушли только несколько сотен казаков и большая часть офицеров. Последние просто не питали никаких иллюзий насчет «милости» красных и на пощаду не рассчитывали. Генерал Волков при самой деятельной поддержке полковника Глебова, жесткого и требовательного, везде успевающего, всего за тридцать отпущенных главнокомандующим часов, получив от чехов вооружение и боеприпасы, смог воссоздать боеспособную бригаду из 1-го и 2-го Сибирских казачьих полков четырехсотенного состава с пулеметной командой каждый. Командовать конно-артиллерийской батареей, в которой имелось две трехдюймовки, доверили сотнику Красноперову, хотя были офицеры постарше его чином – вот только тот вывел свою часть из окружения, а те нет – так кому вручить командование прикажете? Больных казаков погрузили в санитарные поезда, слабосильных зачислили в обоз, и Сибирская казачья бригада стала окончательно способна к быстрому передвижению и ведению боя. Из Зимы выступили еще вчера, стремясь быстрее добраться до Олонок, куда, по информации, полученной от чехов, выдвигался сильный красный отряд с артиллерией, имея задачей перекрыть Московский тракт. Двигались казаки стремительно, но не утомляя коней, стремясь опередить большевиков и занять Олонки до их прихода. В арьергарде шла отдельная офицерская сотня и ехала на санях полурота солдат Иркутского полка из здешних уроженцев. Впереди них главные силы в два полка с артиллерией и при обозе, а в передовых разъездах рысили две сотни 1-го полка под командованием самого Глебова. При полковнике был десяток иркутских казаков, специально переведенных к сибирякам для разведки как знающих здешние места. Большое старожильческое село, где летом по широкой Ангаре плавал паром, заняли вовремя. Среди местных крестьян уже ходили слухи, что к ним идут красные в большой силе и остановились в двадцати верстах для ночевки. Местность была лесостепной, похожей на привычное Прииртышье, а потому генерал сразу определил место для боя – красных решили поймать в засаду на подходе, в колонне, не дать им развернуться для боя. Бдительный и требовательный Глебов немедленно окружил село дозорами и выслал вперед разъезды, и не зря – ночью казаки отловили трех «доброхотов», что пытались предупредить большевиков о подготовленной ловушке. Станичники милосердия к лазутчикам не проявили, допросили пленных с «пристрастием», и те, скуля и подвывая от боли, выдали тех односельчан, что симпатизировали красным. Аресты тут же были произведены солдатами, всех заподозренных в «красноте» заперли в амбаре. Под самое утро на заморенных лошадях прискакали из Александровского централа три казака – егерский полк при хитрости местных станичников овладел тюрьмою, освободил семь сотен заключенных, в главной массе офицеров, и утром пойдет к Олонкам для помощи. Генерал Волков от такой поддержки не отказался бы, но времени не оставалось, и он отдал приказ готовиться к бою рано утром, выводя на рысях из села еще в сумерках казачьи сотни… Зверево (Усть-Куда), командир 2-й стрелковой бригады имени генерала Каппеля генерал-майор Молчанов Перестрелка, временами ожесточенная, шла уже два часа. И с той, и с другой стороны рявкали пушки, перебрасывая через реку снаряды – шрапнель вспухала над головами смертоносными белыми клубками. Но красные канониры показали себя неумелыми – трубки установили неправильно, а потому взрывы происходили высоко в небе, потери были незначительные. Однако ижевцы и воткинцы уже разозлились всерьез, видно, что лежание в снегу их стало бесить. Рабочие, хоть и тепло одетые, потихоньку замерзали и сами рвались в атаку, чтобы согреться. Однако генерал-майор Молчанов такого приказа им не отдавал – широко расставив ноги, он осматривал наспех занятые красными позиции на той стороне Ангары. Прорвать их и опрокинуть большевиков можно, но при огромных потерях – ровная гладь скованной льдом реки будет усыпана трупами его солдат, скошенных пулеметным огнем и залповым огнем из винтовок. А такого удовольствия Викторин Михайлович предоставлять красным категорически не хотел – он и так любую потерю среди своих «ижей» воспринимал болезненно, оставляя шрамы на сердце. Сейчас он просто ожидал развития событий – «волжане», перешедшие реку восточнее, уже должны были охватить левый фланг красных, а кавалерийский полк, усиленный сотней оренбургских казаков, – выйти в тыл и атаковать артиллерию, завершив окружение. Пусть и неполное – большевикам оставался путь на запад, в противоположную сторону от Иркутска. Но то была не «золотая дорога» к спасению, какую часто оставляли противнику из тактических соображений. Бегущих большевиков должны были встретить егеря полковника Глудкина и казаки Волкова, встречное столкновение с которыми должно было стать не боем, а безжалостным избиением. – Началось, – негромко произнес генерал, видя, как среди позиций, занятых красными, взметнулись султаны взрывов. Все правильно – расчеты пушек можно считать изрубленными, а вот стреляют из трофейных орудий его артиллеристы, получив, наконец, долгожданную возможность показать свое умение на обретенной матчасти. Было хорошо видно в бинокль, как посреди снежной круговерти беспорядочно заметалась пехота противника, ее огонь резко ослабел. И вскоре поспешно, чуть ли не бегом, стала отступать вдоль берега на запад, бросив станковые пулеметы, тащить которые по снегу и дисциплинированным солдатам тяжело, а уж в панике их бросают в первую очередь, стараясь спасаться налегке. Все правильно – из-за дальнего леса виднелись прерывистые, еле различимые стрелковые цепи Волжского полка – молодой, двадцатипятилетний генерал-майор Николай Сахаров энергично, как всегда, вывел своих солдат на исходную позицию и начал наступать. – Теперь наш черед! Каппелевцы, вперед! Громкий голос Молчанова был встречен радостным гулом – облепленные снегом ижевцы и воткинцы быстрым шагом, держа винтовки наперевес, двинулись в атаку – скупое зимнее солнышко играло бликами на стальных четырехгранных штыках. Сзади сразу забили пушки беглым огнем – позиции красных были буквально накрыты взрывами, внося в ряды большевиков еще большую сумятицу. Смертную песнь запели и «максимы», поддерживая своих и окончательно сломив волю к сопротивлению. Охваченные с фланга и тыла, да теперь еще атакованные с фронта, под сильным артиллерийским обстрелом, – тут нервы и закаленных ветеранов дадут слабину, а здесь противником выступают отнюдь не бывалые бойцы. Бывшие колчаковцы в серых шинелях или бросились в бегство, или стали втыкать винтовки в снег штыками. Сдающихся было неожиданно много, причем некоторые из них стали стрелять в спину бегущих «товарищей» из винтовок. Потом дали несколько очередей из пулемета, убийственно точных, от которых упали десятки удирающих по неширокому полю к спасительному лесу большевиков в разномастной одежде. У генерала Молчанова от удивления выгнулись брови – так точно стрелять могли либо кадровые, еще довоенной выучки пулеметчики, либо офицеры, готовившие своих солдат к умелому обращению со станковым «максимом». И Викторин Михайлович спокойно пошел по речному льду, не слыша свиста пуль над головою, – стрелять по ним перестали, потерь не будет, зато пополнение поредевшие белые части вскоре получат изрядное. Избавившись от комиссаров, большевиков и партизанских вожаков, бывшие колчаковские офицеры и солдаты из красноармейского полка привычно «перекинулись», перейдя на сторону победителей… Олонки, западнее Иркутска, командир Сибирской казачьей бригады генерал-майор Волков Нет ничего сладостнее для кавалерии, чем устроить безжалостную рубку панически несущейся перед нею пехотой. Всадник легко догоняет бегущего в страхе человека, боящегося даже оглянуться, – от коня убежать невозможно, тем более проваливаясь по щиколотку в снегу. Тут чуть потянуть влево поводья, что держат тремя пальцами, слегка упираясь в стремена носками сапог, немного приподняться в седле, склонившись в правую сторону, занеся десницу с крепко сжатой рукоятью шашки вверх. Серебристая молния клинка небесной карой обрушивается на плечо наискосок, стараясь поразить шею беглеца. Это верная смерть – рубленая рана, даже глубокий порез; фонтан бьющей алой струей крови орошает снег, и человек, еще сделав по инерции пару судорожных шагов, навзничь падает, бьется в судорогах уходящей из тела жизни. Но не реже сталь разрубает ключицу – ведь не зря еще при Наполеоне придумали погоны, вставляя в них железные полоски, хоть как-то уберегающие от ранений в плечо. Но сейчас сибирские казаки, даже разгоряченные скачкой, запахом пороха и крови, возбуждающим древний инстинкт смертоубийства, разваливали клинками только тех красных, кто был в гражданской одежде, – мобилизованных коммунистов, партизан и прочих приверженцев советской власти из городских добровольцев. Их безжалостно рубили даже тогда, когда те бросали винтовки и поднимали руки, пытаясь сдаться в плен. Слишком велика была в казачьих сердцах ненависть к тем, что своими призывами учинили в спокойной стране кровавое переустройство и добровольно пошли сражаться на свою собственную погибель. Солдат в серых шинелях старались не то что не убивать, но и не калечить попусту – или оглушали клинком ударом плашмя по папахе, или сбивали конем тех, кто уже потерял форменный головной убор. Но таких было немного – подавляющее большинство служивых быстро оценили обстановку и, страстно желая жить, втыкали штык винтовки в снег. Демонстрируя покорность, поднимали обе руки вверх, показывая открытые ладони – тысячелетний жест то ли миролюбия, то ли призыва к жалости. Пленных из числа бывших колчаковцев тут же сгоняли в толпы, как сбивают в отару разбредшихся по сторонам овец, и, подбадривая гиканьем и свистом, гнали к Олонкам – пять верст не много, и не замерзнут в пути. Да и в себя окончательно придут, осознав, за кем нынче стоит сила, против которой они так бездумно вышли. На поле недавнего боя чернело множество тел – десяток станковых «максимов» устроили настоящую бойню, навалив по всей дороге груды тел. Такова цена беспечности или неумелости красных командиров – кто же идет походной колонной, без головного дозора и боковых разъездов для охранения. Похоже, настоящих опытных командиров среди коммунистов и партизан не имелось, тех самородков, что кровью оплатили боевой опыт. А переметнувшимся колчаковским офицерам не доверяли – они же не сами пришли, а предали, спасая свои жизни. А кто таким перебежчикам доверять командование станет? К тому же, как это водится, в тылу больше ошивается отнюдь не самый ценный в боевом отношении элемент русского офицерства. Лучшие и умеющие дерутся на фронте, а за их спинами отсиживаются приспособленцы, к тому же обделенные храбростью и особенно умением, которое вырабатывается не на краткосрочных курсах, а в реальном бою. Да и сильно торопились красные, старались войти в Олонки первыми и занять оборону в селе – в этом случае выбить укрывшуюся в бревенчатых строениях пехоту невероятно трудно, без больших потерь никак не обойтись. Легче пустить в дело пушки, раскатать по бревнышкам дома фугасными снарядами или сжечь полностью все село, что при сильном обстреле и ветре чаще всего и происходит… Генерал Волков внимательно осмотрел выстроенных перед ним солдат, бывших красноармейцев. Офицеры быстро произвели перетасовку пленных, наскоро выясняя, уроженцами каких мест они являются. Сотен семь, главным образом безусая молодежь, оказались новобранцами, призванными прошлым летом из губерний степной Сибири. Еще сотни четыре, но в большинстве своем степенных бородачей, и повидавших германский фронт, и явных ополченцев маньчжурской войны пятого года, были местными, из Иркутской губернии. Самой маленькой была третья группа, в ней насчитывалось восемь десятков, не больше – выходцы из европейской России. Казаки выполнили приказ генерала Каппеля – готовившиеся к сражению с красными на зиминском направлении сибирские бригады получат достойное и многочисленное пополнение. Влить в их поредевшие ряды свежую кровь стало делом первостепенным и наиважнейшим, мобилизацию ведь наскоро не произведешь, да и время сейчас белых поджимает. Попав в боеспособную и дисциплинированную часть, эти солдаты будут из кожи вон лезть, чтобы заслужить прощение за декабрьский мятеж. Да и пополнение офицерами изрядное выходило – не зря на Александровский централ единственный в армии егерский полк бросили. Вячеслав Иванович бросил довольный взгляд на вереницу саней, наполненных длинными пехотными винтовками. Немногие «драгунки» и карабины, а также револьверы его казаки прибрали к собственным рукам – с ними на коне воевать намного удобнее, а наган всегда пригодится. Не было в обозе среди отправляемого к Зиме трофейного вооружения двух пушек, которые позволили сделать батарею полноценной четырехорудийной. А также гранат, патронов и прочего, что казаки считали своей законной добычей. Не говоря о том, что восемь сотен трупов, среди которых имелось много тяжелораненых, которых добили из милосердия, ведь лечить их негде и некому, были облегчены от всего мало-мальски ценного – от денег до хороших сапог. Но то было не обычное мародерство – испокон веков станичники считали, что имущество врага становится добычей победителя. Ободрали бы до нитки, до последней пуговицы, только вот беда – родные станицы далеко, а на собственного коня грузить лишнюю тяжесть себе во вред, ведь марш к Иркутску придется делать быстро. Так что будет чем хорошо поживиться местным крестьянам за обиход нескольких сотен раненых, определенных по их домам на лечение. Да за предстоящую до темноты не очень приятную работу – нагружать убитых на сани, везти на Ангару и привычно топить в прорубях, ведь на такую прорву народа могил не накопаешь… Лепсинск, начальник гражданского управления Семиреченским краем атаман Оренбургского казачьего войска генерал-лейтенант Дутов – Что делать?! Извечный русский вопрос вырвался непроизвольно и вызвал горестную улыбку на чуть одутловатом лице Александра Ильича. Генерал положил на выскобленные доски стола карандаш и тяжело вздохнул. Последние дни он работал с чудовищной энергией, буквально терзая свое больное тело, но все чаще одолевали сомнения, а порой и апатия. Еще пару месяцев тому назад, несмотря на крушение восточного фронта, он питал иллюзии на продолжение борьбы, но не сейчас, в этом забытом богом Семиречье, истерзанном двухлетней кровопролитной войной, где все дрались против всех – белые с красными, новоселы с киргизами, старожилами и казаками, за старые обиды, удобные земли или новые идеи. Такой клубок противоречий никак и никому не распутать, никогда, лишь разрубить со всей беспощадностью. Возглавляемая атаманом Оренбургская армия, оставшаяся в одиночестве после беспорядочного отхода белых войск с Тобола, охваченная красными со всех сторон, обескровленная, оголодавшая и потерявшая надежду, сложила оружие, сдавшись на милость победителя. К Акмолинску вместе с Дутовым прорвались те, кто на пощаду не рассчитывал. Многие тысячи ушли с ним в Голодную степь, одно название которой наводило страх. И не зря! С неимоверными лишениями они прошли тысячу верст до заветного Семиречья – дошел только каждый второй из вышедших в тягостный путь. Всего атаман привел 25 тысяч казаков и беженцев, наполовину больных тифом. Армия стала одним сплошным лазаретом, еле двигающимся по бескрайней степи, оставляя за собою сотни павших лошадей и брошенных повозок да тела умерших от страшных лишений на случайных погостах или просто брошенных в степи на растерзание зверью и воронью. Однако отдыха в этом забытом Богом краю не случилось – здесь шла война не менее, а то и более лютая, вконец истощившая и без того невеликие ресурсы. Даже находившиеся здесь войска атамана Анненкова, назначенного адмиралом Колчаком командующим отдельной Семиреченской армией, начали испытывать нужду во всем необходимом, а тут и оренбургские казаки нахлынули как саранча, безжалостно грабя население, спасая себя и свои семьи от голодной смерти. Жители стали стремительно «краснеть», с нетерпением ожидая прихода большевиков, которые две недели тому назад взяли на севере края город Сергиополь, открыв себе путь в Семиречье. Несмотря на это, можно было бы держаться, пусть испытывая нехватку боеприпасов и продовольствия, если бы не упадок духа, что пришел вслед за приходом его изможденных войск. Они с Анненковым долго обсуждали сложившееся положение и в конце концов пришли к неутешительному выводу – отсрочить поражение на месяц возможно, а там все равно придется уходить через труднопроходимые горные перевалы в Китай. Дутов прекрасно понимал, что его войска небоеспособны, что с ними пришло разложение, потому отдал командование своему молодому соратнику, а сам возглавил гражданское управление, попытавшись со всей энергией хоть как-то наладить жизнь армии и населения. Но все его усилия оказались тщетными – припасы стремительно тают, тифозных становится больше, жители голодают и смотрят с ненавистью. Несмотря на суровые приказы, подкрепленные расстрелами, началось дезертирство – даже стойкие духом люди потеряли веру в продолжение борьбы. – Еще месяц, максимум два, и все… Александр Ильич замолчал, пауза стала тягостной даже для него самого. И атаман, собрав всю свою волю, медленно произнес слова, мысль о которых он прежде гнал из головы и за которые без колебаний отдавал других людей под расстрел. – Сопротивление бесцельно, войну мы проиграли окончательно и бесповоротно. Нужно уходить в Китай! Суховская, западнее Иркутска, командир Уфимского стрелкового полка 1-й стрелковой бригады имени генерала Корнилова генерал-майор Петров – Ничо, завтра с краснюками сведем счеты! – Гы, на развод никого не оставим… – Секим башка будим всем! Генерал-майор Петров, слушая эти немудреные солдатские разговоры, хорошо слышимые через дощатые стенки теплушек, только улыбался в отросшие за долгий зимний поход усы и бороду. Солдаты его полка, сведенного из остатков Уфимской имени генерала Корнилова стрелковой дивизии, когда-то самой многочисленной на всем восточном фронте – свыше 16 тысяч бойцов, – совершенно преобразились. Куда делась апатия и уныние, отчаяние и безысходность, что терзали их души на протяжении долгого перехода от Омска до Зимы?