— Погодь маленько. — Иван понизил голос до полушёпота. — Надоть ещё немного деньжат подкопить… Али золотишка. Потом можно и дело своё небольшое открыть. — Задумчиво посмотрел в окно. — Хочу ямской двор открыть. Чтобы кони были да ямщики на меня работали. — Так сколько ждать-то? — Не знаю. Потерпи ещё, год-два. Не более. А там всё ясно будет, — пообещал Иван, а сам исподлобья глянул на жену. — А ты, пока время есть, давай дитя зачинай. Ребёнка хочу, парнишку. Чтоб такой же лиходей, как и я, был, на коне стоя мог скакать. Да на меня похож и лицом, и характером. Как то, получится? — Не знаю, — неуверенно ответила Пелагия. — Всё от тебя зависит… — Тако же, я стараюсь! Ночами радею. Сколько можно? Люди вон говорят, и одного раза хватает… Слушает мужа женщина, а сама не слышит. О своём думает. Проворные руки вытащили из печи пышные, золотистые булочки. Тут же смазала их сливочным маслом, переложила в кедровую бадейку, накрыла чистым полотенцем. — Есть сейчас будешь или их дождёмся? — спонтанно спросила у Ивана. — Дык, придут, поди уж, скоро. Вместе и сядем. Время пока есть. Пойду коням овса задам да корове сена. — И топнул по полу только что подшитым валенком. — Может, в тот момент и соберёмся… Пустил в избу морозный воздух, хлопнул дверью. Стихая, по снегу заскрипели валенки. Пелагия ещё несколько мгновений постояла у стола, потом вдруг побежала к себе в комнату, упала на кровать, в подушки и, едва не захлёбываясь, горько заплакала. Вот так уже, возможно, сотый или даже тысячный раз она предавала свои чувства молчаливой постели, которая никогда и никому не выдаст её тайны. День за днём, после того дня, когда она переступила порог этого дома. Шесть лет отлучения от родных мест, заточения, холода, насилия… Она даже не могла поделиться с кем-то своей болью, обидой, разочарованием. Уля ещё слишком молода, не поймёт. А Ченке нельзя доверять тайн, потому что в любом случае она будет требовать справедливости, что для обеих может окончиться плохо. А больше и рассказывать-то некому. Иван в лучшем случае рассердится, а того и гляди, будет бить. Про Агафона и говорить не стоит. Он просто сволочь. А те женщины, что приходят на прииск на заработки на лето, так они засмеют, как это было уже не раз. Есть у Пелагии подруга, очень хорошая женщина. Та, которая в отрочестве заменяла ей мать, учила её читать, считать и писать. Научила поведению в обществе, привила любовь к книгам. Воспитала в ней романтическую натуру, милую девушку и просто хорошего, доброго человека. Да она и сейчас там живёт, в городе. Елена Николаевна Набокова. Жена Дмитрия Ивановича, хозяина этого прииска. Своих родителей она не помнит, отец пропал в тайге, мать умерла рано. До пяти лет жила у бабушки, матери отца. Но затем, когда похоронили и ту, стала мыкаться — то у одной тётки поживет то у другой. Никто не принимал её всерьёз, у всех своих детей хватало, почему отдали в работницы рано. Уже в восемь лет Пелагия мыла полы в доме золотопромышленника Забродского, а в двенадцать поварила на кухне. С Еленой Николаевной познакомилась случайно, когда та пришла к своей подруге, жене Забродского, в гости. Хозяйка посетовала, что в доме слишком много прислуги и она не против отдать Пелагию Набоковым. Так девочка очутилась в купеческом доме. В то время у Елены Николаевны уже было двое детей, две маленькие девочки, так что молодая нянька пришлась как никогда кстати. Находясь на взлёте своих коммерческих дел, Дмитрий Иванович был в постоянном отъезде: в тайге, на прииске или губернском городе. Детьми занималась Елена Николаевна. Она окончила женскую гимназию и старалась воспитывать дочерей, чтобы могли жить в крупных городах. Пелагия научилась грамоте через три года. К своим семнадцати годам даже знала около сотни французских слов. Всегда приветливая, добрая и отзывчивая, Елена Николаевна говорила, что её дальнейшая судьба предсказана, что очень скоро её отдадут на учёбу, откуда она выйдет с дипломом сельского учителя. И это было прекрасно. Но пришли чёрные дни. Дмитрий Иванович в один из майских дней, когда дома никого не было — в воскресенье все ушли в церковь — склонил её к близости. Она сама не поняла, как это произошло. Может, была слишком доверчива к мужу своей подруги. Спохватилась, хотела вырваться, да где там. Плакала, причитала, да что толку, снимать женские одежды Дмитрий Иванович умел. А когда прижал телом, не осталось надежды на спасение. Так было несколько раз. Он старался остаться наедине, ловил её, рвал одежды, владел, терзал молодое тело, обещая при этом, что всё будет хорошо. Не в силах противостоять, Пелагия безропотно повиновалась ему и только молила Бога, чтобы не узнала Елена Николаевна и всё закончилось хорошо. Нет, не закончилось, а только началось. Через два месяца она почувствовала в себе новую жизнь. Испугавшись, рассказала Дмитрию. Он заметался, выискивая выход из положения. Заставлял идти к повитухе, вытравить плод. Пелагия наотрез отказалась. Тогда он сделал ещё проще, отправил её сюда, в тайгу, на прииск. Тайно от всех. В один из тех дней, когда Елены Николаевны и детей не было дома. Проводником был Иван. Она помнит тот тяжёлый переход на прииск. Середина сентября, холодные ночи, тяжёлая дорога, тайга, бесконечные перевалы, ночёвки у костра. Туманный перевал Ахтын, снег по колено, десятиградусный мороз. А она в лёгком летнем платьице, кофточке, в невысоких дамских сапожках, простоволосая. Перемёрзла, простудилась на ветру, глубокой ночью потеряла ребёнка. Сюда, на этот прииск, её едва живую, с воспалением лёгких притащил Иван. Долго выхаживал, лечил мёдом, натирал медвежьим жиром, поил настоями трав таежного пырея, кашкарой, каменным зверобоем. В этом ему помогали добрые, милые эвенки Загбой, Ченка. Для Пелагии они навсегда останутся лучшими друзьями. Она выжила. Но зачем? Уже потом много раз спрашивала себя об этом, с горечью вздыхала: было бы лучше, если бы тогда умерла. Через полгода вышла замуж за Ивана. Не по любви, а просто так, в знак благодарности, потому что надо было за кого-то выходить. И началась однообразная, беспросветная жизнь: хозяйство, дом, одиночество, постоянное притеснение Агафона. Привычная к физическому труду Пелагия не боялась никакой работы. И от мужа не слышала хоть какого-то грубого слова. Иван был к ней добр, обходителен, пусть немножко грубоват, что поделать! Мужик, старатель. Он и должен быть таким. Тайга не любит слизняков. Но вот Агафон… Как хозяин на прииске, всегда был жесток с людьми, хладнокровен. Тяжёлым взглядом смотрел — как будто сверлил насквозь. Любое слово — закон. И не дай бог перечить. В ход сразу же применялись железные кулаки. Недаром его звали Агафон-Кулак. Пелагия сама пробовала на своём лице крепость его ладоней. Случилось так, что корова пнула ведро, молоко разлилось. На ту беду в пригоне был Агафон. Схватил рукой Пелагию за косу, отхлестал по щекам. А она даже не сопротивлялась — так испугалась. Безропотно склонила голову и стояла, как подрубленная ива. А он, увидев покорность, вдруг схватил её и тут же, в коровьей кормушке, завладел молодым телом. В ту ночь она хотела повеситься там же, в стайке. Но он, видно, следил за ней. Перехватил верёвку, пригрозил: «Даже не думай, а то ноги мёртвой выдерну». С тех пор пошло. Каждый день — как на пружинах. Того и жди, как злого окрика или требовательного слова, пока Ивана нет дома. Как мотылёк между двух огней. Сколько раз просила мужа уйти с прииска. Но тот тоже почему-то боялся Агафона, всё тянул время, обещая подзаработать немного денег или золота да раствориться в городской жизни. Сам тем временем просил родить дитя. Да только больше не было случаев, чтобы ещё хоть раз зародился в Пелагии плод. Ни от Агафона, ни от Ивана. Видно, что-то случилось с ней тогда, там, на Ахтыне, когда она перемёрзла. Или сам Бог отобрал у неё ребёнка. Единственная отдушина — счастливые дни, когда Агафона нет на прииске. Это бывает два-три раза в год, когда он уходит в город. Тогда Пелагия весёлая, добрая, в настроении. В руках всё горит и кипит. И жизнь на прииске не кажется такой мрачной и тусклой. Агафона нет на прииске три недели. Это связано с появлением на заимке русского, которого Ульянка нашла в тайге. С той поры прошло больше двух месяцев: Сергей окреп, порозовел, самостоятельно передвигался. А сегодня вот изъявил желание прогуляться по тайге на лыжах. Вместе со своей спасительницей. Ох, уж эта Улька. Ни на шаг не отходит от своего Сергея. Везде с ним. И мазями натирала, и кормила. Даже про тайгу забыла. Ченка уже второй раз ловушки проверяла. Одежду вон какую сшила. Из новых оленьих шкур. Парку и арамусы с двух быков-оронов. А шапку из лисы — сам Агафон лисицу дал, как дорогому гостю. И в дом от Ченки перевёл, и в комнатах поселил, как никого другого. Что-то тут не так. Видимо, гость-то очень дорогой. Но самое главное лично письмо в город понёс. К чему бы это? Ивану не доверил, сам вызвался сходить. Пелагия видела, как инженер у себя в комнате писал на нескольких листах доклад, затем топил сургуч да ставил штамп на конверт. А Агафон-то всё рядом крутился, видимо, вынюхивал, про что написано. Но Сергей читать не дал. А что толку? Агафон всё равно конверт в лавке тайно вскроет да прочитает. А потом, может быть, и письмо заново перепишет. Ему что — он на всё способен. Здесь, на прииске, цензура строгая. Ни одна весточка без агафоновских глаз не проходит. Уж Пелагия то знает. Он специально напросился сам письмо отнести. Видно, что-то важное. Пойдёт к Дмитрию в город. Там разберутся, что к чему. А уж потом решат, куда передавать документ: властям или в печь выкинут. Хотелось бы помочь русскому, рассказать всё как есть. А он с Ульянки глаз не сводит. Ревнует женщина Сергея к девчонке. Сильно понравился он ей, да только вот холоден, равнодушен, всё свою спасительницу боготворит, стихи читает да слова разные ласковые говорит. И что он нашёл в этой метиске? С одной стороны посмотришь — вроде русская. А путём приглядишься — тунгуска, только с синими глазами. Вот невидаль! А впрочем, о чём это она? Забыла совсем, что Уля ей подруга. Так зачем же зло наговаривать? У девчонки жизнь только начинается. А у неё, в двадцать три, всё кончено… На улице заскрипел под ногами снег, раздался звонкий голос Это из тайги пришли молодые. Первой в дом ворвалась Уля, за ней медведем ввалился Сергей. Пелагия быстро смахнула с глаз слезы, выскочила к столу, наигранно заулыбалась: — Что-то долго вы ходите. С самого утра не ели. Проголодались? — Да уж, как волки! Накуляли шивоты, сейчас хоть целого оленя съесть бы, — весело заговорила Уля и добавила: — Вот я-то ещё ничего, а Сергей сохатого проглотил бы. Так? — Да не то, чтобы сохатого, но от добрых щей не откажусь, — потирая руки, подтвердил тот в ожидании приглашения к столу. — Ой, да уж я вам и приготовила. Вот, Ульянка, холодец режь, я сейчас из печи чугунок достану. Щи как по заказу. А вот заяц печённый в тесте. А тут вот сдобы напекла… — засуетилась Пелагия, подавая еду. — Ох уж Пелагия! — развёл руками Сергей. — Ну ты просто какая-то кудесница! Такие яства, и все сразу. Тебе надо при самом губернаторе поваром работать. — Да какой уж там губернатор… — краснея от похвал, ответила женщина и вздохнула. — Своих бы накормить. — Ну, будет тебе наговаривать. Все бы так готовили, — добавил он и, выискивая глазами хозяина дома, закрутил головой. — А где Иван-то? Он что, ужинать не будет? — Иван-то? — всплеснула руками Пелагия. — Опять, наверное, у своих лошадей. Придёт, никуда не денется. Вот надо Ченку позвать вечерять. Что она там у себя, одна? — А мы заходили к ней, звали. Сейчас придёт, — перехватила взгляд Сергея Уля. В доказательство на улице послышались торопливые шаги, затем непонятные голоса, быстро распахнулась дверь, и в избу друг за другом вошли Ченка и Иван. — Во! Пришли уже? А мы вас уже заждались. Скоро темнеть зачнёт, вечер, а вы всё снег топчете, — раздеваясь, заговорил Иван. — Да уж, — подтвердил Сергей. — Она, — махнул головой в сторону Ули, — меня сегодня на самую вершину горы водила, местность показывала. — Куда это? — На Хактэ, — пояснила Уля. — Тута толго хоти. Оттуда пыстро ехай. — Моя доська всю тайгу знат. Всё покажет. Везде пыла, всё витела, — гордо заговорила Ченка, быстрее всех, занимая свое место за столом. — Ой, бое! Отнако кушать много, а водка нет. Как-то? У Ченки живот огненной воды хочет. — Они!.. — запротестовала Уля. — Опязательно пить? Можно и так кушать, каварить. — Ой, доська! — Мать вдруг сделала смешное лицо, завалила голову набок, закатила глаза. — Помирай, отнако, путу. Не могу без вотка кушай. От этой шутки все засмеялись. Иван посмотрел на жену: — Что ты, Пелагия. Не дай человеку умереть. Да и нам с Сергеем налей. Женщина проворно наклонилась под стол, достала бутылку с водкой. Ченка схватила её рукой, стала наливать себе в кружку. Перед началом трапезы все четверо повернулись к иконам в углу, крестясь, прочитали короткую молитву. За ними, уже опустошив посуду, подражая верующим, закрестилась Ченка. После этого мужики сели, Пелагия стала наливать по чашкам щи. Уля подавала тарелки. Ченка ловко разливала из бутылки водку. Все пребывали в отличном настроении, весело обсуждали проблемы уходящего дня. Сергей делился впечатлениями о своём восхождении на голец и о красоте просторов, открывшихся с высоты птичьего полёта. — А вот Кучума не видно, — говорил он в перерывах между очередной ложкой супа или ароматным кусочком зайца. — Видно, далеко. Очень далеко. — Да уж, — подтвердил Иван. — Загбой говорил, что отсюда неделю на олене ехать. Я-то сам не был, не знаю. Да вон, Ульянка там была. — Ну, раз была, значит, дорогу знает. Поведёшь меня туда? — с улыбкой попросил Сергей, обращаясь к девушке. — Не знаю, — растерянно пожала плечиками Уля. — Тетушка приетет, он лучсе торогу кажет. А я что? Так только… — Да ладно ты. Тоже мне нашлась скромница. Да лучше тебя нашу округу никто не знает! — похвалил Иван. — Проси её, Сергей, хорошо. Сводит тебя хоть на край света. Ченка пьяно закивала головой: так-так, она всё знает, только молчит. — Вот ещё что, — доедая вторую чашку супа, проговорил Сергей. — Хочу на вашу Большую рыбу посмотреть. Все вдруг за столом замолчали, испуганно посмотрели друг на друга. Иван, не разжевав мясо, остался с открытым ртом. Пелагия уронила на пол поварёшку. Ченка отставила бутыль с водкой. Уля потупила глаза в чашку. — Что так, замолчали все? Или нельзя? — Да почему же, можно. Только как её увидишь? Она ночью выходит из глубины, — совладав с собой, сказал Иван. — И что, прямо в этом озере плавает? — Да нет уж. Там, между озёрами, в протоке колья забиты, запор сделали, чтобы она в это озеро не прошла. — Маненькая рыпа хоти, — Ченка размахнула руками шире плеч, — она нет. Хода нет. Тима так каварил делать. Деревья рупить, решётку ставить. Рыпу нато ловить кушать? А она не таёт, лодку прыгай. А решётку телай, Больсой рыпы польсе нет. Ченка сети ставит, не боится, людей кормит. Когда Чабджар пальсой змей в озере жил, никто на лодках не плавал. Она Ченку и Улю, — изрядно пьяненькая она ударила ладонью себя, потом дочь, — хотела кушай. Ченка мало-мало спаслась… Пользуясь моментом выговориться, Ченка начала рассказывать, как её и маленькую крошку Улю едва не съела Большая рыба. Однако Иван перебил её: — А, что там говорить! Подумаешь, чуть не утопила. А ты сразу костёр раздуваешь. Я так вот ещё ни разу не видел вашей рыбины. Так, байки раздуваете. — Как то?! — Ченка вскочила на ноги. — А хто зубами кавари? — А хрен его знает. Ну её к лешему, вашу рыбину, — отмахнулся Иван и взялся за бутылку. — Давай-ка, Серёга, лучше ещё по одной. Да я потом на гармошке поиграю. Что-то петь хочется. — Да, и мне тоже. Может, Ваня, сыграешь «Коробочку»? — поддержала мужа Пелагия. — А то! Конечно, сыграю. Вот, щас, опрокинем по крохе… — Нет, постой, — остановил его Сергей — Как это, рыба зубами чакает? — Да, иногда по ночам по озеру звон такой стоит, как будто кто по наковальне молотом долбит. А они говорят, что это рыба зубами долбит, — равнодушно отмахнулся рукой Иван. — А кто тогта бей так? — затопала ногами Ченка. — Это рыпа так телай, кушать хочет. Потом люти нет. Куда люти делись? Тута хоти, — махнула рукой в сторону озера. — Назат нет… — Что она говорит? Люди пропадают? — А-а-а, слушай ты её, — пробуя пальцами клавиши двухрядки, нехотя проговорил конюх. — Где ты трупы видела? — обратился к Ченке. — Нет трупов. Может, люди теряются там, в городе. Или по дороге. — Отнако, каварю, рыпа кушай, — обиделась эвенкийка. — А ты сама видела?