И праздный мир не сладок, когда душа томится. Так говорит Ворохов Егор, крёстный отец Ули. Теперь Уля с этим согласна. Если раньше для её легко восприимчивой души окружающий мир казался простым и понятным, то здесь, в городе, девичье сердце непонятно почему ныло и стонало, как раненый зверь медленно умирает со стрелой под лопаткой. Её прекрасные, тёмно-синие глаза погасли, как угли костра без дров. Густые ресницы словно поредели. Это уже не отточенные пики елей, взметнувшихся в хорошую погоду к небу, а клочковатые сучья умирающей пихты в пасмурный день. Пышные, угольные, изогнутые бегущим аскыром брови выпрямились выброшенным на берег полой водой таймешонком. Румяные щёки побелели. Лицо осунулось. Она слегка сгорбилась, плечи поникли, выравнивая в доску кофточку на груди. Движения стали неуверенными, вялыми. Не идёт, а спотыкается. Нет аппетита. Нет сна. Умирает Уля. От чего? Что за гнилая хворь влилась в молодое тело? — Что с тобой? — не отступает Сергей. — Ты больна? Нездорова? Или, может, кто тебя обидел? — Нет, — на минуту улыбается любимая. — Всё карашо. Кто меня может опидеть, если рядом ты? — Тогда, в чём дело? — Не знаю… Сергей крутится вокруг неё токующим глухарём, старается угодить во всём, на что только падёт взгляд любимой. Стол в комнате завален молодыми яблоками, апельсинами, маленькими арбузиками, сливой, вишней. Тут же красуются огромные рубиновые помидоры, огурцы. На тумбочке в хрустальной вазе шоколадные конфеты, пастила, мармелад, красочная коробка с леденцами, сладкая карамель. Глаз радуется, но нет желания. Всё стоит нетронутым. За весь день исчезнет два-три яблока, апельсина, да развалится пополам малиновый арбуз. Сергей и сам не рад. Просит Егора покатать Улю по городу: пожалуйста! Вот тебе тройка с бубенцами, лакированная пролётка, лихой кучер, ретивые вороные кони. Эх, гоняй хоть неделю, пока голова от тряски не отвалится! Везёт Сергей любимую по всему городу: красота, люди оборачиваются, завидуют. Но не рада Уля. Меняет тактику Сергей. Купил билеты на пароход, да вниз по Енисею до Красноярска и обратно. Целую неделю путешествие! Дух захватывает от красот, сердце замирает от качки. А девушка и того хуже. Валится с ног от усталости. Водил Сергей Улю по магазинам одежды, купил платья, шляпки, туфельки: всё самое лучшее. Ах, какой очаровательной оказалась Уля в шикарном туалете! Тёмно-сливовое кружевное платье облегало тонкую фигуру с неповторимым росчерком. Лакированные туфельки облачали стройные ножки с непревзойдённым изяществом. Чёрные лайковые перчатки, кожаная лакированная сумочка через руку, шикарная шляпка с паутиной вуали на лице. Из драгоценностей небольшая золотая брошь в виде мотылька и колье на тонкой шее (подарок Набоковой Елизаветы Ивановны). Томный взгляд девушки, лёгкая улыбка, милое, почти детское лицо — вот всё описание красавицы. (Здесь надо отметить, что Уля была всегда красива и без нарядов.) Чем не представительница высшего общества? Женщины завидовали (зависть порождает сплетни). Мужчины вздрагивали при встрече. На приёмах у местной городской знати всё внимание молодой паре, думали, что Сергей и Уля знатные люди. А когда выяснялось, что девушка даже меньше, чем провинциалка, просто представительница людей тайги, сконфуженно надували губы. Неискренность угнетала Улю. Может быть, это обстоятельство стало причиной настроения девушки? Или громкий судебный процесс, обличающий её отца? Впрочем, что отец? О нём знала только со слов матери и деда. Тем более что при встрече он отнёсся к ней равнодушно. — Сглазили! — шептались женщины. — Как есть сглазили! Девяностолетняя бабушка Агрепина Ворохова водила её в баню, прогонять порчу. Несколько раз. Все бесполезно. Уля таяла на глазах. Прошло шесть недель, как Уля выехала из тайги в город. За это время в жизни девушки произошло много событий. Главное из них — это разоблачение отца, если его можно таковым назвать. Праздные краски цивилизованной жизни, катания на тройке, прогулки по городу, шумные вечера у друзей, периодические посещения здания городской полиции — всё это утомляло. Она не привыкла к такой жизни. Все свои шестнадцать лет прожила в тайге. Её окружали горы, деревья, реки, озёра, где все просто и понятно. Там нет суеты, толкотни, лишнего шума. Треск сломавшегося сучка не бывает просто так. Здесь же, в городе, люди подобны отмершим хвоинкам кедра: пожелтели, упали на землю, но всё ещё пытаются перевернуться, пошевелиться от ветра. Всё пустое, незначительное, зряшное. Уля поняла это не сразу. Первое время девушке было всё интересно. Как степенно и учтиво ведут себя люди на улицах, женщины, улыбаясь, обсуждают вчерашний день, мужчины, выкуривая по очередной папироске, обсуждают последние события из свежих газет. Она и сама пыталась вступать в разговоры с людьми, но у неё не получалось. В крайнем случае Уля выдерживала десять минут. Она умолкала и в недоумении, слушала, как жена городничего Матвеева сегодня поутру пролила на комбинацию целую чашку кофею и какие после этого были последствия. Соответственно, все дамы, присутствовавшие при этом разговоре, ахали, вздыхали, сочувствовали, что-то советовали. А Матвеиха, чувствуя внимание, распалялась, выдавливая из намалёванных глаз фальшивые слёзы, трясла нижней губой, вспоминая, что упомянутая комбинация была ей очень дорога — досталась от бабушки, что, может быть, от потрясения она сегодня ночью умрёт. И так на несколько часов. Потом кто-то из женщин вспоминал, что сегодня днём в галантерее у госпожи Потехиной отвалился каблук, и все, вдруг переключившись на бедную, в это время отсутствовавшую в этом окружении даму, вдруг начинали мыть ей кости. А мужчины? Что стоит сильная половина человечества, если часами может разговаривать о том, как батюшка Мирон позавчера, в воскресенье, на обедне при молитве сорвал голос и закачался (наверное, был пьян). Или как городничего Простакова едва не задавила пролётка купца Терехова. И опять на два часа. Даже Пелагия, вырвавшись из таёжного заточения, изменилась. В разговорах с Матрёной (поварихой в доме Вороховых), женщина утверждала, как и чем надо сводить вскочивший прыщик. Подобная болтовня затягивалась до самого обеда, и, когда наставала пора приглашать к столу, вдруг спохватившаяся Матрёна забывала бросить в щи картошку, а в котлеты добавляла сахар, а не соль. Нет, там, в тайге, всё не так. Все разговоры по существу. И шутят со смыслом, искренне, открыто, и не обсуждают никого за глаза. Первое время Уля не понимала, почему так происходит. Здесь пустая суета не из-за чего. Там, на прииске, всё в дело. Сопоставляя ситуацию, Уля вспоминала, как всё происходит там и как это выглядит здесь. Наверное, даже не спала несколько ночей, обдумывая. И вдруг поняла, что всё зависит от свободного времени и условий жизни. В городе не ценят время. Там, в тайге, дорога каждая минута. Тут можно потянуться, поспать утром несколько лишних часов. Там — не проснёшься на заре — потеряешь день. В тайге надо заботиться о том, чтобы прокормить себя, надо промышлять: ловить рыбу, охотиться или ухаживать за хозяйством. Здесь же можно всё купить на рынке, в магазине. Там, не подготовившись к промыслу заранее — сети, ловушки, оружие — останешься без добычи, голодный. В городе не сделал дело сегодня — и ладно, будет день завтра. Почему так происходит, Уля пока не могла понять, но могла сказать одно, что люди, живущие в городе, и люди, живущие в тайге, — два разных, даже можно сказать противоположных сословия, которые смотрят на жизнь по-разному. Уля не могла понять сути меланхолии, сплетен, коварства, наконец, к чему склонны люди из более высших слоев общества от нечего делать. Душа девушки соскучилась по всему тому, что её когда-то окружало, где она родилась, выросла и просто жила. Вот и вся суть болезни, лапами голодного шатуна навалившейся на трепетную, легко восприимчивую душу Ули. Здесь все ответы на вопросы: почему она стала задумчивой. Кто знаком с тоской по родным местам, скажет: сам здесь, а душа там. Так и Уля, прожила в городе всего лишь полтора месяца и так болезненно перенесла разлуку с родными просторами. Не спится ей ночью. Чуткие ушки ловят каждый звук: где пискнет пичуга, предупреждая, что идёт зверь. Поднимет Уля голову от подушки, в ушах звон. Не потому, что она ничего не слышит, а потому, что этих родных, естественных, лесных звуков нет. Вокруг толстые стены спальни, глухая тишина. Вспомнит, где находится, и разум покрывает черная пелена. Днём в хорошую погоду в глазах появляется мутная рябь. Не потому, что Уля стала хуже видеть, а потому, что некуда и не на что смотреть. Самое большое расстояние, на что можно взглянуть, — угол соседнего квартала, а не синь далёких гольцов. Вокруг незнакомые лица людей да проезжающие повозки. А вблизи стол, стул, посуда, одежда. А где естественные цвета и краски жизни? Чувствует Уля, как притупляется обоняние. Раньше ночью, в темноте, безошибочно различала деревья, запах зверя, соцветия трав и погоду. Теперь же от постоянного привкуса табака, краски, женских духов и пудры, застойного воздуха закрытых помещений она не может понять, из каких трав пчелиный мёд. Вначале недопонимала: что такое? Потом удивлялась: почему? В конце испугалась и растерялась: зачем она здесь? Как Уля завидовала матери, которая две недели назад уехала назад на прииск! Казалось, была бы возможность, улетела бы на крыльях вслед, бросила всё: красивую, сытую жизнь, благополучие и достаток, уверенное будущее. Счастье — оказаться там, в далёких горах, где пахнет прохладой каменных курумников, где тонкое чутьё ласкает терпкий запах лавикты-ягеля, а трепетный взор гуляет по острым краям гранитных рубцов матово-синих вершин. Хоть на день! Хоть на час!.. Но стонет душа. Теперь у неё ответственность перед любимым человеком, обязательство быть надежной половинкой до конца своих дней. Вместе навсегда. И ещё — ответственность перед будущим. Под сердцем Ули родилось маленькое существо. Будущий сын или дочь, неважно. Отец — Сергей. А он желает, чтобы они все вместе жили рядом, в городе. Скоро, очень скоро они поедут далеко, на родину Сергея, в далёкий и незнакомый Санкт-Петербург. Где это? Уля не имеет представления. Одно понимает, что это тоже город, гораздо больший, чем этот, где она находится. И там нет тайги, нет животных, птиц. Сергей рассказывал, что там большие, каменные дома, мощёные улицы, разводные мосты. Много людей. А это значит — опять суета, толчея, безраздельная пустота и тоска по своей тайге. Зачем ей это? Девушка не понимает. Но уже назначено время выезда: начало сентября. Сначала на пароходе. Потом по железной дороге на быстром поезде. И замкнётся круг. И не будет ей назад дороги. Уля не представляет себе, как она будет там жить. Пелагия говорит: «Стерпится — слюбится». Но Уля и так любит Сергея, горячо, преданно. Однако не может сказать, что станет с её любовью там, рядом с ним, с будущей семьей, но вдали от горных просторов. Практически всё время после выхода из тайги они жили в доме Вороховых: Уля, Сергей, Пелагия и Ченка. Несмотря на настойчивую просьбу Кости Фёдорова — гостить у него, сколько душа пожелает, — Уля всё же предпочла роскошным комнатам гостеприимного хозяина «простые номера» крёстного отца, Егора Ворохова. Всё-таки девушка встречалась с братьями на прииске гораздо чаще, чем с Константином, и чувствовала себя намного увереннее. Здесь не было высокопарных слов, светских манер в общении, как это было в доме Кости. Жены братьев, в том числе и Лиза, супруга Фили, были простыми женщинами из таёжных посёлков. Уля, Сергей, Пелагия и Ченка нисколько не тяготились их присутствием. А это много значило для представительниц тайги, которые чувствуют отношение к себе остро. Братья так и сказали: «Живите, сколько хотите, хоть всю жизнь! Места хватит на всех!» Женщины поддерживали своих мужей с искренней, неподдельной радостью (таковы уж характеры жён охотников и старателей-золотарей: куда нитка, туда и иголка). Всем были отведены отдельные комнаты (Пелагии и Ченке вместе, Сергею и Уле, несмотря на гражданский брак — тоже). Столовая — в одно время. Пища из одной кастрюли. Баня — по субботам. Выход из дома в любое время, когда хочешь. Вечерние посиделки в гостиной — дружно, весело. Однако добавлялись и некоторые обязанности. Пелагия, например, в первый день заняла место на кухне. Ченка пропадала в огромной конюшне, ухаживая за лошадьми. Уля помогала горничной убирать большой дом. Сергей был занят своими делами, практически каждый день пропадал в конторе геологоизыскания с отчётами и докладами. А если и выпадало свободное время, всегда посвящал его Уле. Несмотря на добрый жест гостеприимства, первой не выдержала Ченка. Прожив три недели, она вдруг с вечера собрала свои немудрёные пожитки и рано утром, когда ещё не рассеялась предрассветная муть, оседлала оленя и уехала на прииск. Сказала откровенно: — Моя рыпа ловить нато, зверя промышлять. Корот, отнако, дышать не могу. Уехала не задумываясь. Не привыкла жить в четырёх стенах. Попрощалась сухо, без слёз, как будто вышла в соседнюю комнату. Зачем лишние слова? И так всё понятно. Сергею дала наказ: — Люпи Ульку, переги, она отна. Она тебя тоже люпить путет. А дочери хитро улыбнулась: — Ты знаешь, гте я жить путу. Знаю, скоро приетешь. Буту жтать… С той поры и приключилась с Улей хандра-болезнь. И чем вылечить? Неизвестно. Только одна Уля знает… Это утро началось как обычно. В доме Вороховых вставали рано, огромное хозяйство требует ухода. А лошади и коровы не будут ждать, когда человек проспится. Так что, хозяин, вставай с первыми лучами солнца, как этого требует организм животных. Иначе проспишь весь день. Уля и Сергей не исключение. Затопали шаги по большому коридору, ухо востро — сон долой. Надо вставать. — Лежи, отдыхай. Вам, мадам, нужен покой, — шутливо проговорил, потягиваясь Сергей. — Нет. Шена долшна вставать раньше муша, — в тон ему ответила Уля. — Ты сегодня рано вернёшься? — Не знаю. Как начальство… Скорее бы уж следствие закончилось. Знаю, что за мной вины нет, а всё равно чувствую не в своей упряжке, — подавленно проговорил Сергей и начал одеваться. Завтракали в половине восьмого. После этого стали расходиться по своим делам. Сергей, улыбнувшись Уле, выбежал на крыльцо, вскочил в пролётку. Кучер щёлкнул вожжами, экипаж скрылся за воротами. Пелагия и Нюрка (та самая, к которой Загбой случайно залез в кровать) стали убирать со стола грязную посуду. Лиза, Варвара и Мария, жёны братьев, пошли в комнаты. Филя, Иван — во двор, к конюшне. Егор, поскрипывая деревянной ногой, вышел на крыльцо, закурил самокрутку. Уля хотела идти наверх, к себе в комнату, но, услышав на улице движение, остановилась на лестнице. Думала, что вернулся Сергей, что-то забыл. Вышла к Егору на крыльцо: у ворот стоит пролётка. Нет, не Сергей, а один из извозчиков, что работает у Вороховых. Молодой, лихой парень, Фёдором зовут. Работает исправно, выезжает в город раньше всех. И сегодня уехал ни свет ни заря. Егор хотел узнать, случилось ли что? А из коляски на землю спускается представительная дама. Хоть и одета в дорожный костюм, но сразу видно, что не из крестьян. В степенных движениях угадывается воспитание. Шагнула к воротам, приветливо улыбнулась. Господи! Да это же Набокова Елизавета Ивановна! Егор даже закашлялся от дыма, тут же выбросил самокрутку в сторону, одёрнул косоворотку. Шутка ли, такая женщина пожаловала! После разоблачения Суркова Елизавета Ивановна прожила в доме Вороховых пять дней, а потом, в процессе дела, после того, как подследственного Суркова этапировали в Красноярск, — во избежание непредвиденных действий со стороны знакомых чинов местной власти, — поехала за ним контролировать процесс. Прошёл месяц. Что происходило там, в городе, никто ничего не знал. Слишком запутанным оказалось дело. Однако купчиха, прежде чем уехать на запад, к себе домой в Ярославль, обещала вернуться и навестить невольных участников событий по делу Суркова. Может быть, потому, что слишком горяча и светла память сестры о брате. А судьбы людей, связанных с этим делом, были исковерканы. — Бог мой! Какие люди! — широко раскинув в приветствии руки, закопытил по крыльцу деревянной ногой Егор. — Милости просим! Эй, бабы! Кто к нам пожаловал! (А сам отметил: ранний гость до обеда.) Елизавета Ивановна радушно подала руку Егору, обратившись к Уле, обняла её как родную, нежно, долго. Так, что у обеих на глазах выступили слёзы. Потом поочередно обменялась приветствиями с остальными женщинами. — В дом! В дом! — открывая настежь двери, суетится Егор. — Как раз к завтраку. — Что вы, — выдерживая паузу, улыбаясь ответила купчиха. — Я только что с парохода, ночевала в каюте и уже приняла две чашки кофею. Но от приглашения не отказалась, прошла в гостиную впереди хозяев и присела за столом в головном месте. Пока женщины гремели посудой, завели незначительный разговор. По правую руку от Елизаветы Ивановны села Уля, напротив, помогая рукой деревянной ноге, Егор. Через несколько минут пришли Иван, Филя, Максим и так же подсели по краям длинного столового стола. Первое время обменивались общими фразами: о пути по Енисею, удобно или нет купчиха доплыла, за какое время, о погоде и о других мелочах, что необходимы для начала общения. А каждая из сторон конечно же ждала главного разговора о наболевшем, что мучило и терзало людей всё это время до и после разоблачения Суркова. Егор закурил, но уже не самокрутку, а, как это бывает при встрече с гостями, дорогую папироску. Елизавета Ивановна тоже, хлебнув из фарфоровой чашки чёрный кофе, достала из дамской сумочки позолоченный портсигар и, вставив в мундштук из слоновой кости дамскую папироску, пустила дым. — Что там? — не выдержав, наконец-то спросил Егор. — Вы о чём? — вскинув брови, выдохнула купчиха и тут же, улыбнувшись, качнула головой. — Ах, да. Вы о Суркове… Что же? Новости есть. И, можно сказать, неплохие. Следствие закончилось. К чему тянуть время? И так всё понятно. Свидетели, допросы… ах, как всё это тягостно и утомительно, поверьте. Дело вёл главный прокурор города Красноярска. Дело не рядовое, а из рук вон выходящее, сами понимаете. И сколько внимания, удивления, негодования! Поверьте, всё непросто. Как бы обдумывая мысли, что сказать дальше, Елизавета Ивановна замолчала, пару раз затянулась, выдохнула дым и продолжила: — Скоро суд. Я думаю, осенью… Суркову обещают каторгу, но это уже неважно. Все доказательства налицо. Главные свидетели на месте. Мне придётся задержаться здесь, у вас в Сибири. Но это необходимо. Надо решить все свои дела. Тунгус этот, как его? Энакин? Там, в Красноярске. Живёт в гостинице, теперь уже за мой счёт, — усмехнулась. — Водку пьёт, как заправский мужик! — И горестно покачала головой: — Ах, как жалко… Такой народ загубили — споили! Теперь Ченка. Она или твой, Уля, дедушка. Как его? Загбой? Кому-то из них тоже надо быть на суде. — И обратилась к Егору: — Я думаю, можно будет их пригласить приехать на суд? Ну а если не смогут, тогда есть показания. Наверное, с этим проблем не будет. Она опять замолчала. Наконец-то докурив, затушила окурок в пепельнице и взяла в правую руку остывающий кофе. Пелагия, всё это время стоявшая в отдалении у стены, не выдержала, воспользовалась паузой, торопливо заговорила: — А как же Ваня мой? Как он? Мучается, поди, бедный? Елизавета Ивановна повернулась к ней, подбадривающе улыбнулась: — Да, Пелагия. Не забыла я про вас. Специально разговаривала с ним. Иван там, в Красноярске, тоже содержится под стражей. За убийство, конечно, по голове не гладят. Всё одно — каторга. Но, учитывая обстоятельства, что, как его там, Агафон, был разбойник, насильник, убийца, можно повернуть дело так, что он просто помог в его розыске. Возможно, Агафон сам хотел убить Ивана, найти причины. А они, я так думаю, есть?! Пелагия покраснела, низко склонила голову. Купчиха строго посмотрела, потом уже мягким голосом продолжила: — Если вы, Пелагия, на суде скажете, что Агафон… ну, был с вами, силой… то это будет оправдательным фактом для Ивана. Я, — понизила голос, — на этот вопрос передала адвокату некоторую сумму. Он обещал защитить Ивана. В худшем случае дадут три года или отправят на вольное поселение. Она не договорила. Пелагия со слезами на глазах бросилась перед купчихой на колени, схватила руку, стала её целовать: — Ах вы, матушка моя! Спасибо вам… как благодарить вас… рассчитаюсь я… служить буду! — Полноте! Хватит, дорогуша, — довольная неожиданной благодарностью женщины ответила Елизавета Ивановна и вдруг сама прослезилась. — Что же мы, женщины, такие несчастные?! Все женщины, поддаваясь эмоциям, прикрыли лица ладонями. Егор полез в карман за табаком: слабые папиросы, не для этого момента, ни к чему форсить, когда на душе скребёт. Елизавета Ивановна тоже закурила, окинула всех таинственным взглядом и уже обратилась к Уле: — Ну, милая моя, а сейчас давай поговорим о тебе. Девушка вздрогнула. Она-то здесь при чём? Что хочет сказать эта добрая женщина? Недоумённо посмотрела на крёстного Егора, Максима, Ивана, Филю, на женщин. Особый взгляд подарила Пелагии. Может быть, что-то связано с Агафоном? Однако Елизавета Ивановна об убийце даже не вспомнила — заговорила о другом: — Меня очень взволновала твоя судьба. Да и не только твоя, Уля, все вы здесь достойны особого внимания. Сколько пришлось вам пережить! И всё из-за этого… Суркова, будь он неладен. Я знаю, что и моя дальнейшая жизнь сложилась бы по-другому, будь жив мой брат. И отец мой, царствие небесное, прожил бы дольше, не знай, что сын погиб здесь, в Сибири. Все вы достойны хоть какой-то компенсации, так сказать. И ты, Уля, вы, Егор Исаич, и даже ты, Пелагия. — Ну что вы, дорогая Елизавета Ивановна! Какая может быть… компенсация (слово-то какое, не выговорить, видно, иностранное), — запротестовал Егор. Но купчиха осадила его: — Не перебивайте. Я еще не всё сказала. Так вот. Ввиду сложившихся обстоятельств, потому как Сурков в результате обмана завладел доходом моего брата и впоследствии начал и развил своё дело, у него образовался капитал. Я смотрела документы, всё официально задокументировано. А это ни много ни мало — четыре магазина, кожевенно-пошивочная мастерская, цех по обработке мясной продукции и, в конечном итоге, два склада с продукцией на сумму триста тысяч рублей. А ещё по притокам реки Туманихи четыре золотых прииска: Новотроицкий, Гремучий, Любопытный, Дмитриевский. Егор переглянулся с братьями: к чему она клонит? Однако промолчал, пусть продолжает, разговор становится очень интересным. — И что вы думаете? За все эти годы доход от делопроизводства Суркова вырос до одного миллиона двухсот тысяч! Это не считая двухэтажного дома. А также акции речного пароходства на сумму двести тысяч рублей. Как вам такое?