Ему без официального признания нравилось искать и получать ответы, которые затем облекались в вещественный результат. Валентин был фанатиком биотехнологий, знающим, работоспособным и, главное, талантливым, что выражалось в его изобретательности и нередких озарениях. В активе имелись отлично оснащенная лаборатория и небольшой штат сотрудников, почти друзей. В личной жизни все было сложнее. Дело в том, что Вальке Попову никогда не нравилась собственная физиономия, с самых одиннадцати лет. Не нравилась настолько, что он избегал лишний раз посмотреться в зеркало. Со временем это сделалось для него проблемой. В пацанской дружбе твоя рожа не имеет главенствующего значения, здесь царят другие критерии и законы. А вот девчонок Валька начал стесняться. Ему постоянно мерещилось, что юные леди, посматривая в его сторону, хихикают, шушукаются и пренебрежительно морщат носики. Вальку это и убивало, и бесило одновременно. В сумрачного подростка – самоеда и аутсайдера – он лишь потому не превратился, что вовремя нащупал выход. Он обзавелся внутренней дополнительной опцией, чем-то вроде сценического безразличия, того самого, которое помогает актеру театра и кино убрать психологические зажимы, какого бы урода или придурка в данный момент он ни изображал. Неплохая броня для ранимого эго. Не сразу, но у него получилось. Он одолел тяжкую зависимость от стороннего мнения и начал упиваться своим лихим пофигизмом. Плевал он теперь на презрительные ужимки одноклассниц, соседок, сокурсниц. Никакая ехидная подначка, выдаваемая за дружескую шутку, теперь не достигала цели, и ухмылки в спину не волновали совершенно. С девицами он разговаривал язвительно и фривольно, щедро демонстрируя незаинтересованность в их одобрении, а в качестве развлечения и некоей сатисфакции не отказывал себе в маленькой радости убийственно острить, раня и круша их самооценку. Не было случая, чтобы он хоть единожды промазал, полоснув наотмашь по самолюбию, и не было случая, чтобы терзался виной, заметив, насколько рана глубока. Как ни странно, такие изуверские манеры манили девчонок, словно мошкару на патоку. Им нравилось из-за него страдать и его же добиваться. Отвоеванный у судьбы статус притягательного циника и невозмутимого сердцееда Вальку пьянил, открывая новые возможности. Однако пользоваться таковыми Валентин не торопился, по причине для большинства его сверстников откровенно дикой. От финишных любовных сцен его удерживала мысль, что по окончании вкусного, а может быть, даже и крышесрывательного прямого контакта с какой-нибудь девушкой-вамп, с ней же придется и разговаривать. То есть беседовать. То есть вести диалог. Хоть о чем-нибудь, но придется. А о чем? О брендах и трендах? О сплетнях с тусовок или из соцсетей? И делать вид, что вся эта чушня ему интересна, просто офигеть как интересна? Перспектива трезвила и не давала возможностям развернуться. Потом ему повстречалась… не важно, как ее звали, он хочет забыть. Она была очень яркой: красивой, аристократичной и знающей себе цену. При этом интеллектуалка. При этом тоже весьма остроумна. Просто-таки эльфийская принцесса. И Валька влип. Он вел себя рядом с ней словно увалень-тролль, от восторгов любви потерявший последний рассудок. Как только «эльфийка» уверилась, что влип очкарик основательно, она взялась упражняться в дрессуре, это ее забавляло. Более всего ей нравилось дергать его бедную душу за ниточки-веревочки. За все веревочки, которыми он к ней успел привязаться. Дергала, упиваясь своей властью и любуясь эффектом: недоумением, ревностью, болью… Многим чем. А Валька помыслить не мог, что она его бросит. Ей можно было все, вернее – многое. А она решила, что все, глупышка. Ее предательство предусматривалось краткосрочным, чисто для укрепления влияния. В жизненные планы «эльфийской принцессы» Попов-младший встраивался идеально: папа-финансист, сам Валька на ту пору заканчивал Ломоносовский и уже имел хорошие перспективы. Терять его она, конечно же, не собиралась. Но самонадеянность подвела, и это был прокол. Валька вырвался, хотя потери были велики. С полгода проболел, залечивая рану, а может, и дольше. А исцелившись, освобожденно осознал, что теперь никакая вкрадчивая стерва не сможет его поработить, чтобы затем всласть поиздеваться. Наученный лютым опытом, он этого просто не позволит, потому что не подпустит близко даже самую гениальнейшую из стерв. Хорошую вакцину привила ему та, чье имя он не хочет вспоминать. Не западай, не доверяй, не очеловечивай. Не забывай наращивать шкуру. И будет тебе, Валька, счастье. С тех пор он уже мог свысока и с изрядной долей сарказма следить за тщетными и потому нелепыми попытками какой-нибудь светской гусыньки взять на себя управление его подсознанием, когда и если в ее кукольной башочке зарождалась фантазия, что ироничный дылда-интроверт с платиновой кредиткой в бумажнике поплыл, заглотив предложенную наживку. Смешная. Право слово, смешная и наивная. Хотите в кафешку? Пожалуйте. Хотите в киношку? В постельку? В Париж на уик-энд и на недельку в Монако? Милости просим, отчего же… Нам же тоже ж скучно, мы же не деревянные… Мы даже поговорим с вами. О трендах… Вернее, говорить будете вы, а мы, загадочно улыбаясь, послушаем. И только. И все. Остальное – забудьте. Бывало, конечно, что в череде его приятельниц встречались и умненькие, изображавшие славных бархатисто-розовых созданий, кротких и нежных. Такие с милым бесстрашием признавались Попову в любви и желании родить от него беби. В любви! Блин, это же надо! Ни одной он не поверил, ни единой. Пускай он циник, но именно поэтому честен перед собой. Обладатель физиономии задумчивого бультерьера, будучи прямым и единственным наследником столичного банковского дома, не может разжечь в красивой и гламурной леди иной страсти, кроме жгучей жажды денег, желательно больших. Не может по определению. А некрасивые и негламурные Вальке не нравились самому. Тем днем, когда Валентин впервые увидел Вику, ему и в голову не пришло задаться вопросом, насколько она красива и красива ли вообще. Ему было все равно, какой у нее нос, рот, глаза, фигура. Это являлось вторичным, где-то за дальней периферией. Если точнее – это вообще не имело никакого значения. Потом вообще случилось из ряда вон выходящее и совершенно непредвиденное: Вальке безудержно захотелось с ней говорить. Обо всем говорить – о себе, о своей жизни, обо всем. И забросать ее вопросами, бесчисленным множеством вопросов. Узнать ее мысли, чувства, мечты, представления… В полупустом вагоне дальней электрички, устроившись на обитой дерматином жесткой скамейке, держать тонкие ее пальчики в своих ладонях и говорить, не отрывая взгляда от любимого лица, и слушать, и снова говорить под стук колес и сиплые свистки встречных поездов, под плавное за пыльными стеклами окон скольжение полей и перелесков. И тогда он испугался. Но испугался не силы овладевшего им чувства, которое ворвалось в душу, вытеснив из ее пределов стандартный набор амбициозных планов, незамысловатых, в сущности, желаний, мусорный хлам увлечений и влечений. Фиг с ними, с увлечениями. Туда им и дорога. Валентин испугался потерять, не обретя. Едкой колкостью, по обычаю сорвавшейся с языка, или насмешливым тоном, который может Вику задеть, или раскованностью манер, если она сочтет их развязными, он отвратит от себя эту девочку, а ему вдруг так захотелось, чтобы она его полюбила! Боясь напортачить, обидеть, спугнуть, он решился и отбросил доспехи цинизма, и очень скоро за это поплатился. Вальку Попова, успешного молодого ученого, бизнесмена и ловеласа со стажем вновь накрыла подростковая неуверенность. Хоть вой. Он решил: мне надо обвыкнуть. Очухаться от потрясения. Перестать психовать. Он опять станет веселым и остроумным, но только остроумным с другим знаком: без желчи и яда, без двусмысленных шуток, без тонких издевок… Без щита высокомерия. Он забудет всех своих баб, которых и так слабо помнил, – теперь они ему не нужны. Теперь ему никто больше не нужен и никогда не понадобится, только Вика. Порой ему казалось, что он тоже ей нравится, и тогда Валька чувствовал ликование, как будто за спиной вырастали крылья. Видно, ошибался. Да и обвыкнуться не успел. Что-то пошло не так, что-то вдруг поменялось, как будто некая третья сила, ему враждебная, вмешалась и все переиначила, разломала, закрыла дорогу. Наглухо закрыла. Или не третья сила это была, а твоя собственная грязь? Или так судьба бережет девочку от тебя, подонка? Он коснулся пальцами крохотного перстенечка, плотнее прижав его к груди. Сердце тронула ставшая привычной грустная нежность. До вульгарной кражи опустился, старый. Хорошо, что никто не заметил и не поймал его за руку. Вот было бы позорище… Он будет сидеть здесь, напротив ворот особняка скоропостижно умершего Галактионова, и терпеливо ждать. Ему очень нужно Вику дождаться, он дождется. Просто чтобы попросить прощения, хоть и не знает, за что. Просто сказать, что родители ее любят и им больно. И что он тоже ее любит. Хотя последнее озвучивать не обязательно. Вдруг он с неожиданной злобой подумал: «Кончай врать самому себе, уродец. Ты отлично знаешь, за что нужно просить у нее прощения». Конечно, он знал. Идея с помолвкой имела весьма прозаические мотивы, никакой тургеневской романтики. Четко выверенный рассудочный поступок, долженствующий явить публике чистоту помыслов и серьезность намерений. И милую старомодность, которая, по его прикидкам, девочке должна импонировать. Решил не мытьем, так катанием добиться цели, лицемерный ублюдок. А она не повелась. Ну и умница. Он взглянул на часы. Минул час с небольшим. Валентин вдруг подумал, что Вика сюда не приедет. С чего он решил, что Вика сюда приедет? Небось, уже дома у этой своей Танзили пьет чай и заедает ванильными сушками. И совершенно не вспоминает про «женишка», которого раскусила. Внутри стало холодно и гадко. И безнадежно. Хотя ты вроде бы и не надеялся на что-то этакое, верно? Только прощения просить хотел? Тогда езжай и проси. Он купит им торт. Громадный. С громадным тортом Танзиля его не прогонит, хоть и сказал про нее несостоявшийся тесть, что она тетка злая. Танзиля посмотрит на Вальку колючим взглядом через оконце в калитке, а он ей сунет прямо к носу прозрачную коробку с бисквитом и пьяной вишней поверх взбитых сливок. Танзиля растает и впустит его в дом. А там на кухне Вика. – Не трясись так, – строго проговорила Алина. – Ничего ужасного она тебе не скажет. Катя промолчала. И вправду, что такого ужасного может ей сказать подруга Алинки Росомахиной? Что Вику убили? Конечно же, нет. Об этом Катерине сообщили бы простым звонком на домашний номер. Какой-нибудь бесцветный голос попросил бы к телефону гражданку Демидову Екатерину Евгеньевну и бесцветно предложил явиться в полицейский морг на опознание. Для таких целей существуют официальные лица с бесцветными голосами, а не подруги подруг. Сколько же лет назад они познакомились с Марианной Путято? Шесть? Больше? Как время летит… Вика тогда жила в детском доме. Носила фамилию Медведева. Катя помогала этому детдому наладить компьютерную сеть, поскольку сама работала сисадмином и в компьютерных сетях хорошо разбиралась. Сисадминила, где и сейчас – в крупной корпорации по производству электроники для авиации и космоса. Алинка Росомахина, на ту пору Трофимова, тоже до сих пор работает в «Микротроне», юрисконсультом, а на поверку – правой рукой гендиректора по всем правовым вопросам. Холодна, строга и великолепна, впрочем, как всегда. После рождения сына сделалась помягче, но не попроще. Они дружили вчетвером: Катерина, Алина Трофимова, Лера Бурова – начальница отдела маркетинга, Надежда Михайловна Лапина, бывшая в те времена Киреевой и руководившая патентным отделом. Правда, Алина присоединилась к ним несколько позже. Их дружба окрепла, когда на Катю посыпались неприятности криминального толка, в кои та влезла добровольно, желая изобличить убийцу Любови Петровны Авдотьевой, директрисы Викиного интерната. Если бы не вмешательство и помощь девчонок, если бы не вмешательство и помощь Вики, ее дорогой, милой Вики… Не было бы Катерины на свете, уже шесть годков как не было бы[4]. А следствие по тому делу вела Марианна Путято, капитан полиции и Алинкина университетская подруга, обладательница скверного и неуживчивого характера. Марианна была прямодушна, бескомпромиссна и, не церемонясь, высказывала в глаза любое суждение, не утруждаясь подбором выражений. Зато у нее не имелось второго дна и имелось обескураживающее чувство долга. Сейчас она майор. Приглашение Марианны встретиться и поговорить, корреспондированное через Алинку, немало Катю удивило, тем более что поговорить Путято хотела о Вике. Катерина была уверена, что Марианна давным-давно выбросила из головы их шапочное знакомство, и в том числе нюансы ее биографии. Выходит, ошибалась. Катя привязалась к детдомовке Медведевой как-то очень быстро и не на шутку. На тот момент Виктории было почти пятнадцать, но не ее года, а намечающееся Катино замужество могло встать препятствием к удочерению девочки из детдома. Катерина бесконечно благодарна Олегу, что он, почувствовав тогдашнее устремление будущей жены, сам предложил принять Вику в семью. Если бы Демидов решил иначе, Катя оказалась бы перед нелегкой дилеммой – либо счастливое супружество, отравленное мыслью, что предала Вику, либо безрадостная судьба матери-одиночки взрослеющей приемной дочери, из-за которой пришлось отказаться от личного счастья. Катерине не хочется думать, какое решение ею было бы в итоге принято, выстави Демидов ультиматум. Бог миловал и избавил от тяжкого выбора.