Лиззи Борден не схватили, В убийствах не обвинили. Роуз обожала этот стишок. Игры со скакалкой на пляже были одними из немногих, требовавших участия нас троих: двое крутили, одна прыгала. – Давайте лучше сыграем в русалку. Хочешь начать? – сказала Лили с дырявой улыбкой. Они закопали меня в песок, оставив на поверхности только лицо. Потом они слепили хвост русалки и украсили его ракушками. Они оставили меня лежать так больше часа, пока строили рядом песчаные замки. Теперь наша семья кажется мне похожей на песчаный замок; строится быстро и относительно легко, но даже быстрее смывается, будто и не существовал. Я не помню ничего крепкого в наших отношениях, ничего важного, что не могло быть разрушено злым словом или волной, чье приближение никто не заметил. Я помню, как впервые возненавидела сестер в тот день. Действительно возненавидела. Я не могла двинуться – песок был слишком тяжелым – лицо горело под палящим солнцем и я плакала, пока не появился Конор. В том году у него было два йо-йо, и он мог проделывать разные фокусы с обоими одновременно. Я услышала его разговор с Роуз прежде, чем увидела его. – Ты знала, что Сигласс был одним из жилищ, которые во время Второй мировой использовали для размещения эвакуированных детей? – сказал он. – Нет, а ты откуда знаешь? – спросила десятилетняя Роуз, звуча искренне заинтересованной. – Я прочитал об этом в библиотеке, и теперь пишу статью в школьную газету. Я стану журналистом. Дети шли к этому отрезку берега аж из Плимута. Длинной вереницей, неся чемоданчики по холмам и песчаным дюнам, чтобы сбежать от бомбежки города, оставляя родителей. – Конор, помоги! – закричала я. Сначала его позабавил вид меня, закопанной под русалочьим хвостом в ракушках. Но потом он увидел, что я плакала, и тут же откопал меня. – Мы просто пошутили, – сказала Роуз, глядя на Конора, не желая, чтобы он плохо о ней подумал. – Да, не будь такой плаксой, – сказала Лили. – Я вас ненавижу! – сказала я и бросилась за своими нарукавниками. – Я поплыву в Америку, не хочу больше никогда вас видеть. – Когда Лили рассмеялась, моя решимость только укрепилась. Наступал прилив, и, думаю, глубоко в душе я знала, что, вероятно, доберусь только до каменного островка примерно в миле от берега, но я думала, что хорошо плаваю. И с моими оранжевыми нарукавниками я чувствовала себя неуязвимой. Я посмотрела на Роуз, которая, в конце концов, была старше всех, но она просто уставилась в песок. Тогда-то Лили снова достала камеру. В настоящем я в ужасе смотрю вместе с остальными, как пятилетняя версия меня выплывает в море. Это напоминает мне о нашем совместном просмотре «Титаника», когда мы знали, что ничем хорошим это не кончится. Я вижу, как становлюсь меньше и меньше, барахтаясь по-собачьи, а иногда кривоватым брассом, потому что иначе не умела. Только Лили с Роуз ходили на уроки плаванья. На полпути к каменному острову я испугалась и повернула назад. Роуз была у кромки воды, крича что-то, что я не могла расслышать. Конор махал руками, и даже Лили казалась немного взволнованной, призывая меня вернуться обратно. Они казались очень маленькими и далекими, и я решила, что, возможно, плыть до Америки в тот день было не такой хорошей идеей. Я пыталась вернуться в бухту Блексэнд, но у моря были другие планы. Сначала меня снесло вбок. Затем назад. Потом один из моих нарукавников оторвался, когда в меня ударила волна. Нас предупреждали об опасных подводных течениях в бухте, когда прилив был на таком расстоянии от береговой линии, но я была слишком маленькой, чтобы понимать последствия. Страх нужно ощутить, чтобы ему научиться, и научиться, чтобы его ощутить. Чем больше я силилась плыть к сестрам, тем дальше они оказывались. Внезапно океан очень громко зашумел в моих маленьких ушах. Он поглотил меня. Я помню панику и боль. Мне казалось, что холодная вода вытеснила воздух из моих легких, я не могла дышать, а затем небо и море рухнули друг на друга и на меня. Я тонула в синеве. А потом жизнь почернела. Роуз стащила одежду, бросила ее на песок и побежала в воду. Ей было всего десять, но в тот день она рискнула жизнью ради меня. После этого все было по-другому. Узнав, что я сломана, Роуз захотела меня починить. Раненая птичка в ее воображаемой клетке. Она вытащила меня на берег, проделала непрямой массаж сердца, сломавший мне два ребра, а Лили все это засняла. Я как будто отрываюсь от своего тела, глядя, как на экране я откашливаю воду, а бабушка с матерью выбегают на пляж. На этом запись останавливается, но я помню, как врачи с трудом пробирались по берегу, и как Конор с Роуз держались за руки, когда меня уносили от них. После этого он написал о ней историю в школьную газету с заголовком: МЕСТНАЯ ГЕРОИНЯ СПАСАЕТ ЖИЗНЬ СЕСТРЕ. Тогда я впервые поняла, что дружба может менять людей. Настоящие лучшие друзья помогают тебе проявить свои лучшие качества. Я провела в больнице две недели, пока доктора изучали меня. Обычные тесты показали мое сломанное сердце, и жизнь никогда не была прежней. В первую ночь, когда все мои родные ушли и я осталась одна в пугающей палате, я была благодарна, что кровать стояла у окна. В тот вечер луна светила ярко, а это значило, что я видела облачных существ, пусть даже на черном небе. Они танцевали вокруг скромной луны, но формой они уже не напоминали пони или драконов. Только чудовищ. Монстры не всегда прячутся в темноте. Некоторые расхаживают при свете дня, поджидая кого-то достаточно глупого, чтобы посмотреть на них. Моя мать винила себя за мое сломанное сердце. Я всегда глубоко внутри знала, но никогда не понимала причины. Может, она что-то сделала, будучи беременной мной? Доктора сказали, моя болезнь настолько редкая, что они до сих пор не знали ее причины. Нэнси днями сидела у моей кровати или в приемных. Она цыкала, вздыхала и листала бесплатные журналы, ища новые соревнования. Нэнси редко читала что-либо кроме телепрограммы. Я помню, когда доктора сказали, что я достаточно поправилась, чтобы меня навестила вся семья. Сестры подарили мне самодельные открытки с пожеланиями выздоровления, бабушка купила мне бутылку моей любимой газировки и коробку конфет «Кволити-стрит», полную одних только пенни из тоффи, потому что они были моими любимыми. Отец «передал, что меня любит» из концертного зала в Вене. Видимо, на той неделе не было рейсов до Великобритании. Лили была в новом платье и со своей лучшей улыбкой по случаю. Она последней отошла от моей койки и поспешила, только когда все уже собирались уходить. Все ждали у входа в палату, пока она шептала что-то мне на ухо перед тем, как поцеловать в щеку. – Молодец, – сказала Нэнси, радуясь, что ее любимая дочь пыталась загладить свою вину. Она всегда была сторонницей неискренности. Она предположила, что Лили извинилась, и не слышала, что та сказала на самом деле. Никто не слышал, но я не забыла: – Жаль, что ты не утонула. Семнадцать 31-е октября 01:45 – меньше пяти часов до отлива Мне не разрешили пойти в школу после обнаружения моей проблемы с сердцем, и жизнь не вернулась в норму. Ни у кого из нас. Мои родители развелись меньше года спустя. Некоторые браки держатся в заложниках у воспоминаний о лучших временах, другие – пленены мнением, что детей можно выращивать только в парах. Умирающий ребенок освободил моих родителей друг от друга. Моих сестер отправили в пансион; матери хватало присмотра за мной, а они были уже слишком. Беспочвенная вина поглотила ее и она окутала остатки моего детства ватой, а это в свою очередь заставило меня окунуться в книги. Сотни книг. Чтение было одной из вещей, которые мне еще разрешалось делать. Книги спасли меня, и я убегала в истории. Только там я могла бегать, плавать, танцевать, не боясь упасть и больше не встать. Книги были наполнены друзьями и приключениями, в то время как мое настоящее детство было холодным, темным и ужасно одиноким. Я никогда ни с кем откровенно это не обсуждала. До нынешнего времени. И Сигласс был единственным местом, где я чувствовала себя дома. Думаю, поэтому мне так больно от мысли, что я могу никогда сюда не вернуться. Бабулина маленькая библиотека была моим Диснейлендом, а книги в ней – бумажными аттракционами, позволявшими мне жить, пока все вокруг ждали моей смерти. Иногда люди теряют терпение, когда им нужно ждать чего-то слишком долго. – Я всегда чувствовала себя ужасно из-за случившегося на пляже в тот день и во все другие дни, когда я не проявила той доброты, которую могла бы, – говорит Лили в настоящем, где она уже не может издеваться надо мной, как в детстве. Она не смотрит мне в глаза, говоря это, не думаю, что она могла бы, и я не верю, что Лили действительно сожалеет. Ее слова совсем не притупляют мой гнев, лишь оттачивают его в еще более опасную форму, способную оставить шрамы. Но я прикусываю язык, как всегда желая сохранить мир. Мои сестры не разговаривают со мной из-за произошедшего с Конором несколько лет назад. Это так несправедливо, учитывая все, что они со мной делали в детстве. Но если я озвучу свои чувства по этому поводу, это никак не исправит сломанное тогда, и есть поводы для беспокойства поважнее. Зачем кому-то хотеть, чтобы мы посмотрели эту запись? Я смотрю на своих сестер сегодня, и вижу нас точно такими, как в прошлом. Пусть они стали выше, старше, у них появилось больше морщин, но все мы просто дети, притворяющиеся взрослыми, которыми надеялись стать. Характером я мало отличаюсь от себя в детстве. Я до сих пор стеснительная, тихая и счастливее всего ощущаю себя, будучи дома. Роуз с Лили тоже не очень изменились, да как и все другие в семье. У каждого в жизни есть карманы скорби, и в моей они глубокие. Диагноз был сродни смертному приговору, а в пять лет ужасно рано узнавать, что ты не проживешь вечно. Говорят, когда умираешь, перед глазами проносится вся жизнь, поэтому нужно сделать жизнь такой, чтобы не скучно было смотреть. Но, как человек, умиравший несколько раз, я так не думаю. Каждый раз, когда у меня останавливалось сердце, был похож на медленную поездку по самым жестоким моментам моей жизни. Воспоминания не мелькали, они были медленными и болезненными. Как путешествовать во времени и пространстве в темное и холодное место, переживать свои худшие ошибки в ярких мучениях. Иногда я слышала людей вокруг меня, когда сердце прекращало биться. Клянусь, я не раз слышала докторов или медсестер, объявляющих о моей смерти. Мои родители тогда мне не верили, но нейрологи с тех пор подтвердили, что человеческий мозг активен еще некоторый период времени после смерти, и я вам честно говорю, это правда. Мертвые могут вас слышать, поэтому осторожней подбирайте слова. Надеюсь, для бабушки это не было так ужасно. Или для отца. Надеюсь, ни один из них не слышал чего-то, что не должны были. Мы воспринимаем смерть почти как такую же данность, что и жизнь. Нам кажется, мы знаем, чего ожидать, потому что прочли главу в книге или посмотрели сцену в фильме. Мы будто больше не способны разделять факт и фикцию. Мы столько всего не знаем о том, что мы не знаем. Меня это пугает. Когда умираешь с такой частотой, сложно не озаботиться всем этим, а беспечность, с которой люди относятся к своему здоровью, ужасно меня злит. Никто из них не понимает, каково мне. Да и как они могли бы? Я благодарна все еще быть здесь, но смерть была частью моей жизни так долго, что я все время беспокоюсь о ней. Наше будущее это просто наше прошлое в процессе формирования. – Я не понимаю, – говорит Конор. – Кто оставил эту запись на кухонном столе? Это должен быть кто-то из нас. Так кто? Никто ему не отвечает. Лили снова закуривает, а затем бросает спичку и еще одно полено в огонь, который потрескивает, плюется и заставляет плясать по комнате сотни жутких теней. Потом она затягивается, прежде чем медленно выдохнуть дым своими розовыми губами. – Ты когда-нибудь думаешь о ком-то кроме себя? – спрашивает Роуз, глядя на нее. – А это что значит? – спрашивает Лили, выпрямляясь и уставясь на сестру в ответ. – Роуз, – говорит Нэнси, пытаясь избежать убытков, хотя всем ясно, что крышу уже снесло ураганом. Видео у всех воскресило несчастливые воспоминания. Может, поэтому кто-то хотел, чтобы мы его посмотрели. Когда Лили теряет самообладание, только она потом может снова его найти, но для Роуз нетипично выходить из себя. – Честно говоря, ты самый эгоистичный и избалованный человек, которого мне выпало несчастье знать. Я забыла, какой жестокой ты была с Дейзи в детстве. Поэма на кухне и все, что вчера сказал о тебе отец, это правда, – продолжает Роуз, а мы ждем реакции Лили. Я предполагаю, ее слова будут пропитаны сарказмом – это ее любимая форма самозащиты. Признаюсь, я наслаждаюсь ссорами сестер больше, чем стоило. Когда мы были младше, мне всегда казалось, что они вдвоем против меня, а когда они против друг друга это намного веселее. Во всех семьях есть свои личные привычки и секретный язык, и все семьи знают, как делать друг другу больно. – Мне все равно, что отец обо мне думал, и мне плевать, что думаешь ты. Почему бы тебе не заняться своей жизнью и не перестать осуждать меня? – говорит Лили. – Я бы с радостью не смотрела на эту катастрофу, которую ты называешь жизнью, это позорище. Может, после смерти бабушки и отца нам не придется больше притворяться счастливой семейкой. Возможно, мы можем навсегда пойти своими путями после отлива. – Роуз, ты это не серьезно, – говорит Нэнси. – Да ну? – Как только моя сестра видит выражение лица матери, она снова смягчается, возвращаясь к версии себя, которую по ее мнению мы хотим видеть. – Мне… жаль. У меня был кошмарный день до приезда сюда и, как все остальные, я просто поверить не могу в случившееся. Или в смерть бабушки и отца. Нас застает врасплох резкое превращение Роуз из Хайда в Джекила. Когда я пытаюсь перевести ее выражение лица, мне кажется, это страх. Роуз в ужасе и, может, правильно. Может, наконец-то, впервые в жизни мои родственники понимают, каково быть мной – жить в постоянном страхе, что этот день будет последним. Я вижу такой же страх на лицах пациентов дома престарелых, потому что они знают, что их время почти истекло. Я стараюсь утешить их, выслушать сожаления и ослабить тревогу, но они знают, что это неизбежно. В итоге жизнь убивает всех нас. Я смотрю на свою семью, пока мы сидим в неловком молчании, гадая, как мы до этого докатились. В противоположность, шторм снаружи дает о себе знать, дождь стучит в окна тысячей крохотных ногтей. – Почему вчера был плохой день? – спрашивает Конор у Роуз, звуча искренне заинтересованным. Она мимолетно смотрит ему в глаза, а затем в пустоту, будто переживая еще одно воспоминание, которое хотела бы забыть. – Вчера днем мне позвонили из «Королевского общества защиты животных от жестокого обращения». Мне нужно было заехать в заброшенный сарай по дороге сюда, а там были заперты шесть пони. Они не ели и не пили много дней подряд. Даже Лили выглядит тронутой. – Это так грустно. Что ты сделала? Им найдут новый дом? – Я пристрелила всех. Между глаз. – Роуз поднимает глаза на нас, но никто ничего не говорит. Я оглядываю комнату и вижу, что все так же шокированы, как я. – Мне пришлось, – говорит она. – Их уже нельзя было спасти, я ничего не могла сделать. Они были в агонии. Мне нужно было как-то прекратить их страдания, но у меня не было с собой достаточно обезболивающего. Пистолет был единственным вариантом. Это было ужасно. Я все еще слышу их. Вы знали, что лошади плачут, когда напуганы? Как дети. – У нее немного дрожат руки и она сжимает их в кулаки. – Мне бы хотелось вместо них пристрелить человека, ответственного за это. Иногда я презираю людей, правда. Я не понимаю, как люди могут быть способны на такие ужасные поступки или почему они причиняют столько боли другим существам. Тишина будто заглатывает всех присутствующих. – Я даже не знала, что у тебя есть пистолет, – говорит Лили. – Это обычный маленький пистолет. У всех ветеринаров есть пистолеты и разрешение на их использование. Обычно он хранится в сейфе клиники. – Но если ты сделала… это по дороге сюда, значит, в доме есть заряженный пистолет? – хмурится Нэнси. – С настоящими пулями? – Не переживайте. Я хорошо его спрятала, когда приехала. Молчание продолжается, а я какое-то время разглядываю старшую сестру. Я знаю, что у ее ветклиники проблемы с финансами, но я также знаю, что она слишком горда, чтобы попросить помощи у кого-то, в отличие от Лили. Роуз очень помогли бы деньги бабушки, если бы ей хоть что-то досталось, и она нашла бы им хорошее применение. Я замечаю, как она все время поглядывает на часы, и задумываюсь, отсчитывает ли она часы до момента, когда можно будет выбраться отсюда. Теперь, думаю, осталось чуть больше четырех. Роуз выглядит такой грустной. Ее всегда не удовлетворяло общество других людей. Она говорит, ее утомляет слушать выдуманные чувства людей, слишком глупых, чтобы понять, когда их мысли не принадлежат им. Мне интересно, о чем она думает сейчас, снова проверяя часы во второй раз за минуту. Я не одна смотрю на Роуз и она словно не может вынести тяжести наших взглядов. – Почему вы так на меня смотрите? – спрашивает она. – Думаю, при учете всего случившегося этой ночью, нас всех немного беспокоит наличие заряженного пистолета в доме, – говорит Нэнси. – Ладно. Из моего пистолета никого не убивали, но если вам от этого будет легче, я пойду проверю, на месте ли он, – говорит Роуз, вставая. Ветеринары склонны к самоубийству чуть ли не больше всех остальных профессий. Эта статистика заставляла меня беспокоиться о старшей сестре – ветеринары много работают, часто в одиночестве – и когда я думаю обо всех ужасных вещах, которые она видела, это меня пугает. Роуз знает, как обрывать жизни точно так же, как и спасать, к сожалению, это часть ее работы.