– Я попробую поймать сигнал наверху… может, там получится, – говорит Конор. – Не получится, – отзывается Лили. – Я себя не очень хорошо чувствую. Я поднимусь к себе, поищу мой набор для диабетиков. Нэнси кивает: – У меня начинается мигрень. Я схожу за стаканом воды и таблетками на кухню, – говорит она, направляясь вместе с остальными к двери. Моя мать думает, что для любой ситуации есть таблетка. – Ну, я просто выйду подышать свежим воздухом, – говорю я, не желая оставаться в одиночестве. Думаю, на всех давит наше заключение в доме, но также пугает одиночество. Я стою в коридоре и слышу тихое движение в разных уголках дома. Шум никак не успокаивает меня. Я всегда предпочитала тишину. Я замечаю, что входная дверь немного приоткрыта, и выхожу на крыльцо, но там никого нет. Рев моря и перезвон колокольчиков напоминают мне, насколько мы отрезаны от мира, каждый день изолированы от материка на несколько часов. И каждую ночь. Когда проводишь в одиночестве столько времени, как я, бывает сложно слишком долго находиться в компании людей. Даже родных. Особенно таких, как у меня. Я вышла из комнаты последней, но я первой возвращаюсь в гостиную спустя короткий промежуток времени и замечаю что-то незнакомое на журнальном столике. Остальные возвращаются до того, как я успеваю рассмотреть это поближе. Конор входит последним, но он первым замечает то же, что и я, и по его голосу кажется, словно он обвиняет меня, что я это принесла. – Что это на столе? – спрашивает он. – Кассета, которую мы только что смотрели, – отвечает Лили. – Я так не думаю, – говорю я, отступая на шаг. – Нет. Это не она, – подтверждает Роуз. Теперь все смотрят на кассету. Раньше ее там не было, а буквы, приклеенные к коробке, гласят другое: «ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ». – Какого хрена? – говорит Конор. – Кто это сделал? – Он оглядывает каждого из нас по очереди. – Ты ее заметил, так что, может, это ты и был, – говорит Лили. – На последней было написано «ПОСМОТРИТЕ МЕНЯ». – Роуз осторожно берет кассету. – На этой – «ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ». Это безумие. Кто это делает и зачем? Мы опасливо переглядываемся, обмениваясь молчаливыми обвинениями. – Нам нужно ее посмотреть, – говорю я, а потом все начинают спорить о плюсах и минусах этого. – Хватит! – говорит Нэнси и остальные замолкают. – Достаточно этих игр. Бабушка с вашим отцом мертвы. В Сиглассе кроме нас никого нет и я не верю в призраков. Кто оставил кассету на столе? Никто не отвечает. – Может, единственный способ выяснить, это посмотреть ее, – говорит Роуз, и когда никто не возражает, она достает кассету из коробки и вставляет в проигрыватель, а затем запускает ее. Восемнадцать СИГЛАСС – 1982 Рождество в Сиглассе всегда было волшебным, пока мои родители не развелись. Бабушка прилагала огромные усилия, принимая нас с матерью, но без отца все было уже не так. Я никогда не забуду Рождество 1982-го. Мне было семь, Лили – одиннадцать, а Роуз – двенадцать. В том году у нас была огромная елка – доставленная на лодке – которую мы украшали все вместе. Мы сделали бумажные гирлянды, кривое йольское полено, а в канун Рождества смотрели «Инопланетянина», к концу заливаясь слезами. Но домашнее видео, отображающееся на экране, не запечатлело ничего из этого. Оно начинается в рождественский день 1982-го и, как всегда, с Лили. Если бы Санта Клаус действительно делал список непослушных детей каждый год, моя сестра была бы на первых местах. Но она все равно получала подарки и игрушки, даже когда с деньгами было туго. Думаю, Нэнси считала, что истерики в перспективе будут стоить ей дороже. В тот год Лили больше всего хотела Walkman. Распаковав его, она слушала его везде, даже когда ела, каталась на роликах или смотрела телевизор, чего я вообще не понимала. И она всегда чему-то подпевала, обычно очень неумело. Я лучше всего запомнила, как в тот год она извращалась над песней Physical Оливии Ньютон-Джон. – Мне надоело это снимать, – говорит двенадцатилетняя Роуз за камерой. – Еще один круг, я каждый раз проезжаю быстрее! – говорит Лили, проносясь мимо наружных стен Сигласса на более новых, больших роликах. – Газировка со льдом почти готова! – слышится голос семилетней меня, и меня шокирует, когда камера поворачивается ко мне. Мы в саду, который так любила моя мать, и кажется, что там невероятно холодно. На мне пушистая шапка с помпоном и одно из старых пальто Лили. Я помню деревянные пуговицы, которые мне было необъяснимо сложно застегивать. В том году я перенесла две операции на сердце, поэтому выглядела плохо. Я была слишком тощей, а под глазами засели темные круги. Но на записи я выгляжу счастливой со своим игрушечным снеговиком, делая полные сиропа напитки из толченого льда для медвежат, для игр с которыми мои сестры были уже слишком взрослыми. Медвежат подарила бабушка. Мой был розовым с радугой на животе. У Лили он был голубым с тучкой, а мишка Роуз был бирюзовым с падающей звездой – в том году она была одержима солнечной системой. – Высунь язык! – сказала Роуз из-за камеры, и я послушалась, показывая красный от сиропа язык. Камера поворачивается чуть дальше и я вижу Конора. Он сидит за бабушкиным шатким садовым столиком в двух свитерах, бумажном рождественском колпаке и с недовольным выражением на лице. Он очень сосредоточенно что-то записывает. – Эй, Конор! Что ты делаешь? Это еще одна статья для школьной газеты? – спросила Роуз. – Нет, – отозвался долговязый, но красивый парень. – А что тогда? – Это генеалогическое древо Даркеров. Я делаю его для вашей бабушки, чтобы поблагодарить ее за приглашение. Я не помню, чтобы он был с нами в то Рождество, но, полагаю, он часто бывал в Сиглассе, когда его отец не был… достаточно здоров. Но я помню генеалогическое древо. Оно вдохновило бабушку на создание собственной версии на стене у лестницы, с нашими нарисованными лицами и датами рождения. Камера долгое время направлена на Конора. – Кто это там? – сказала Лили, снова проезжая в кадре, который повернулся на 180 градусов к песчаному берегу. Тогда был отлив, и к нам подошла Нэнси. Мы остановились и уставились на силуэт отца вдалеке. Я посмотрела на лицо Нэнси, и натянутая улыбка, появившаяся на нем, подтвердила, что это он. Я уронила свой напиток, Лили стащила ролики, а Нэнси забрала камеру у Роуз, потому что следующим мы видим, как мы втроем бежим к отцу, которого не видели полгода. Он переоделся в Санта Клауса, но был босым, подвернув красные штаны до колен, чтобы не испачкать костюм морской водой и песком. Мы бежали по берегу ему навстречу, будто он был смелым рыцарем, возвращающимся из сражения, что, я уверена, в то время обидело нашу мать. Это она осталась заботиться о нас, когда он ушел – вроде как, когда мои сестры были не в школе и нас не бросали на бабушку – но мы были всего лишь детьми и не понимали взаимоотношений разведенных родителей. Нэнси ждала на каменной лестнице дома, снимая встречу, пока Роуз не забрала камеру. Когда отец подался поцеловать Нэнси в губы, она повернула голову, подставляя щеку. Одной из лучших вещей в возвращении отца со своих туров по миру были подарки, привозимые им из чувства вины. Не поймите меня неправильно, мы были очень рады его видеть, но нам также не терпелось узнать, что он нам купил. Мы с сестрами прошли за ним в дом и стояли на пороге музыкального зала, глядя, как отец открывает свой огромный чемодан – вместо того, чтобы распаковать вещи в спальне, где раньше ночевал с нашей матерью – с нетерпением дожидаясь увидеть, что внутри. Лили никогда времени зря не теряла, поэтому выдала вопрос, больше всего интересовавший всех нас. – Ты привез нам подарки? – Может быть, – сказал отец и мы радостно завопили. Когда моя мать говорила «может быть», это значило нет, но когда это говорил отец, подразумевалось да. Одно слово, два значения. Может, мы были еще детьми, но мы лучше других знали, что наши родители разговаривают на разных языках. Улыбка сползла с лица Лили, когда она открыла свой подарок, содрав упаковочную бумагу и даже не потрудившись прочитать аккуратно написанную карточку. – У меня уже есть Walkman! Я сегодня его распаковала! – заскулила она. – Ой, извини, принцесса. – Отец выглядел искренне расстроенным. – Мама сказала, что ты хотела его… – Настоящий Санта Клаус подарил ей его, – сказала семилетняя я. – Санта Клауса не существует. Почему ты такая глупая? – резко сказала сестра, смотря на меня так злобно, словно я была виновата, что она получила два одинаковых подарка. Я знала, что она говорит правду, и внезапно весь мой мир – не только Рождество – показался ложью. Я расплакалась. – Лили, достаточно. Я упомянула о Walkman несколько недель назад, но папа забыл сказать мне и Санта Клаусу, что купил тебе его. Не волнуйся, дорогая. Я уверена, мы сможем обменять его на что-нибудь другое. Почему бы нам не сделать все как положено? Конор, возьмешь у меня камеру? Нам не стоит всем толпиться у двери, дайте отцу немного пространства, а подарки откроем в гостиной. Лили скрестила руки на груди и надулась, когда отец собирал остальные подарки. – У меня для тебя есть еще один подарок, Лили. Маленький, – сказал он, пытаясь вернуть ее расположение, когда мы все набились в другую комнату, не сводя глаз с подарков в руках отца, пока моя мать вытряхивала нас из пальто и шапок. – Ради бога, Фрэнк. Мы же договаривались, каждой по одному подарку. – Слова Нэнси звучали так, будто застряли между зубами. Ее подарки были как и ее любовь к нам – всегда сопровождались ощущением экономии. Мы нетерпеливо расселись в гостиной. Я села ближе всего к елке и камину, и мне мгновенно стало слишком жарко, поэтому я сняла свитер. Под ним на мне было красное шерстяное платье с треугольным вырезом, украшенное белыми кружевными снежинками. Его мне подарила бабушка и я хотела носить его каждый день. – Я знаю, как мы договорились, но я не удержался. Я нашел один маленький магазинчик в Вене и подумал о тебе, – сказал отец, протягивая Лили маленький розовый сверток. Она сорвала бумагу и просияла при виде тиары, усеянной искусственными камнями. – Потому что я принцесса! – сказала она. – Да, так и есть, – заговорила бабушка, входя в гостиную в розовом с фиолетовым фартуке, звуча иронично, что в том юном возрасте я не могла оценить по достоинству. Она смерила Лили испепеляющим взглядом, а затем поставила поднос с теплыми мясными пирожками на стол. Бабушка – всегда предпочитавшая делать все по-своему – делала свою версию мясных пирогов в Рождество. В них был говяжий фарш, лук, секретная капелька Табаско, и они подавались с крохотными баночками подливы. – Почему мы не можем поесть нормальных пирожков? – снова надулась Лили. – Потому что нормальность это скучно, – ответила бабушка, потом обняла своего сына и села рядом с Нэнси. Думаю, она всегда хотела, чтобы наши родители снова сошлись, как и мы. Она вечно организовывала семейные собрания в надежде, что они действительно сплотят нас. Камера повернулась к Роуз, снимая ее лицо крупным планом. Она держала коробку, завернутую в бирюзовую бумагу – ее любимый цвет. В отличие от Лили, она разворачивала подарок медленно, ничего не порвав, пока мы все ждали увидеть содержимое. – Вау! Спасибо, пап, – сказала она, вытаскивая телескоп. – Пожалуйста, а это на случай, если звезды не всегда будут тебе светить… Роуз открыла второй подарок, и я помню, что это, еще до того, как вижу на экране: коробка светящихся в темноте звездочек. – Спасибо! – снова сказала она, крепко обнимая его. И тут я осознала, что Лили ни разу его не поблагодарила. – Я хочу звездочки! – заныла она, скрещивая руки. Отец не обратил на нее внимания. – А это для Дейзи, моего маленького поросеночка, – сказал он, передавая мне коробку.