Он понял мое молчание иначе и пояснил: – Сюда захаживают сливки общества. Здесь появляются только богатые, влиятельные женщины, которые отважно ведут свои дела. Или жены еще более богатых и влиятельных господ. Но выбор за тобой. Меня заинтересовало упоминание кругов, близких к властям. Не здесь ли мне нужно искать Дерека? Пакен продолжил: – Ничего унизительного, напротив. Речь о том, чтобы просто-напросто быть мужчиной для женщин. Энергичные особы, слишком увлеченные своими делами, не успевают обзавестись партнером или же не хотят обременять себя постоянным любовником. А жены… слишком занятые мужья не уделяют им внимания. Я делаю их счастливыми. Какая радость! Я даю то, чего им не хватает. Я уверяю их, что меня соблазняют, а потом доказываю, что они меня возбуждают. Они преображаются: даже дурнушки в моих руках хорошеют. Он спохватился: – Зря я это тебе сказал. Не было ни одной, которая была бы мне противна. В каждой женщине есть женщина. – Он схватил меня за руку. – Я не могу удовлетворить все запросы. Есть у меня еще двое молодцов, Икемувередж и Энеб, они заменяют меня иногда или помогают мне, но рассчитывать на этих лентяев невозможно. Ты кажешься мне надежным, к тому же ты злишься. – Я злюсь?! – За эти три дня, на берегу Нила, я заметил, что ты в ярости. Я отвернулся. Пакен был прав! Но как он заметил мою ярость, ведь он казался абсолютно безучастным? Его голос смягчился, стал чарующим, как флейта в нижнем регистре: – Так ты согласен? Фефи забирает треть выручки: она привлекает клиентов, отбирает, организует встречи. Остальное твое. – Я… никогда этим не занимался… ну… никогда не жил так… – В чем сомнения? Робеешь проявить себя мужчиной? Быть любезным с дамами? Расплатиться за то, что было тебе даровано? – О чем ты? – О красоте. Он стал поглаживать свои плечи и продолжил: – Я красив, и это факт. Тут нет моей заслуги. Однако это обязывает меня к двум вещам: поддерживать свою красоту и делиться ею с другими. Он прикрыл глаза и с полуулыбкой указал мне на изысканный домик и богатых клиенток: – Я возвращаю дарованное мне. Разве это не прекрасно? К нему вернулся покой, и лицо его осветилось. Меня изумила его самонадеянность. – Ты правда считаешь себя подарком? – Безусловно. Божьим даром. Подарком для женщин. Его искренность была поразительна. Я обескураженно пробормотал: – Я еще не встречал человека, который так любил бы себя. Он серьезно посмотрел на меня и заключил: – Согласись, было бы эгоистично пользоваться этим в одиночку. – Чем? – Собой. С этими словами он развернулся и пересек зал. Этот тип меня озадачивал. Театральными были и его жесты, и его слова, но я не понимал, что руководит Пакеном, самодовольство или ум. Мошенник он или простак? Он подошел опять, на сей раз вместе с Фефи, встал передо мной и объявил: – Ноам согласен. Фефи внимательно разглядывала меня, будто кусок мяса на базарном прилавке. При виде моей ладони она вздернула бровь. – Какие забавные пальцы. Они срослись. – Это фамильная черта, – отозвался я, демонстрируя средний и безымянный пальцы, соединенные перепонкой. – Это не имеет значения; важно, что ногти в безупречном состоянии. Уперев руки в боки, она пропела: – Конечно, с виду он годится. Но… – Но?.. – выкрикнул я. Мое участие в деле смущало меня; вопреки утверждению Пакена, я вовсе не согласился, да и не собирался соглашаться: меня устроил бы лишь один вывод, что я не гожусь. Фефи всплеснула руками и снова на меня уставилась. – Ах, он не первый обманщик на этом свете. Она ткнула в меня своим пухленьким пальчиком: – Повидала я их на своем веку, пижонов, щеголей, верзил, самозванцев! Мало быть красивым, надо быть великодушным. Он меня понимает? Я нерешительно скривился. Она обернулась к Пакену и хохотнула: – Что толку иметь солидный инструмент, если он не готов служить. Пакен хмыкнул. Фефи повернулась ко мне и объявила вердикт: – Я не прочь его взять, но сначала испытаю. Когда солнце над Мемфисом клонилось к горизонту, прозвучал удар гонга, означавший скорое закрытие заведения, и Фефи, весело сверкнув глазами, объявила мне, что мы скоро поднимемся к ней в комнату. Не оттого ли у меня кружилась голова, что я весь день провел в этой лавочке? Волны запахов, обрывки разговоров, прикосновения женщин, смотревших на меня с вожделением, толкавшие меня жрецы – это изобилие впечатлений меня опьянило. Мой мозг не выдерживал лавины ароматов и каскадов болтовни, которые его захлестнули. Ведь я пережил многовековую тишину. Я отвык от пересудов, слухов, сплетен и бесперебойного зазывания клиентов, тем более что непрестанно прислушивался к разговорам, надеясь выловить полезные для себя сведения, выйти на след Дерека. В этих словесных потоках всплывали в ореоле страха или уважения какие-то имена: великий визирь Ипи, фараон Мери-Узер-Ра, а также некто Имхотеп, роль которого осталась туманной. К тому же ожидание предстоящего мне сексуального перформанса то бесило меня, то лихорадило. Во мне боролись противоречия. Чтобы привлечь ко мне общее внимание, Фефи сунула мне тряпку и махнула рукой на склянки с духами: – Ну-ка! Шалун опускает голову, на дам не смотрит, занимается флаконами, нежно ласкает их, будто хорошенькие ножки красотки. Согласен? Я подчинился. Вскоре эта уловка сработала: клиентки разом повернулись в мою сторону, впились в меня глазами – я сосредоточенно протирал флаконы, – подошли к Фефи и, поглядывая на меня, засыпали ее вопросами. Чтобы улизнуть от любопытных взоров, я выскользнул из зала, где помещались «дневные ароматы» и «ночные ароматы», и принялся протирать флаконы с «церемониальными ароматами» – здесь бродили жрецы, а женщин было совсем мало. – Ну вот! – воскликнула Фефи, затворяя тяжелую резную дверь. Она отослала продавщиц и двух охранников. Прислонилась к створке и стала меня разглядывать, облизывая губы. – Надеюсь, этот шалун в случае нужды сгодится и будет иметь успех: все от него без ума. Перспектива проверки, нагнетание обстановки не могли меня не беспокоить. Но я решился. Фефи это заметила. Ее ресницы дрогнули. В глазах промелькнул страх. – Сколько лет дал бы он мне? – обронила она. До сих пор я замечал лишь ее очарование, живость, заливистый смех, молочную белизну кожи. Присмотревшись, я понял, что ей под сорок, в те времена возраст почтенной зрелости. Почуяв в этом вопросе подвох, я грубо ответил: – В самый раз, чтобы я тебя захотел. Она зарделась, как девочка, легко подскочила ко мне, схватила за руку и увлекла наверх, в свои покои. Мы вошли, и служанки тотчас исчезли из спальни, напоенной чувственными ароматами с древесными и пряными нотками, которые приглашали расслабиться. Не мешкая, мы бросились на широкое ложе, окруженное тонким покровом для защиты от мошкары, и сплелись в объятиях. Это было весело. Это было просто. Это было забавно. Фефи много смеялась, смех был последним бастионом ее стыдливости. Моим ласкам пришлось быть настойчивыми и упорными, чтобы они ее насытили и загасили последние всплески веселья. Я этого добивался шаг за шагом, и Фефи становилась все отзывчивей, не утрачивая игривости. Отныне я перестал себя спрашивать, кто я и что здесь делаю: я был самим собой и делал то, что было должно. Доставляя ей удовольствие, я и себя не обделял. Уж не знаю, что мною двигало, воля или желание, но орудие мое во славу Фефи встало. Описывая эту сцену сегодня, я анализирую свои глубинные побуждения. Я себя не принуждал. В моем порыве доставить удовольствие той, которая велела мне это сделать, толпились разные импульсы: разочарование, гнев, возрождение чувств, долгое отсутствие женщины, восторг прикасания к женской груди, эйфория поцелуев лона, его запах, страсть погружения во влажную плоть, вкус ее кожи, радость от ее радости. Я получил свое. Я даже ликовал, то была смесь экстаза и исполненного долга. Хоть впоследствии я и осуждал проституцию, сейчас, в Мемфисе, в объятиях Фефи я не испытывал никакого насилия. – О, помедли, помедли. Я удивился, что она перешла на «ты», и решил, что она обращается к кому-то другому. Она заметила это и исправилась, взвизгнув: – Пусть он помедлит! Ее интимная плоть так тонко ощущала мой пыл, что она угадала миг, когда я готов был взорваться. Я шепнул ей куда-то в шевелюру: – Не важно, мы начнем снова.