– Нет. – Обещаю, что я удержусь. Она решительно оттолкнула меня и проворчала почти материнским голосом: – Хорошо трахается тот мужчина, который удерживает себя. – С женской точки зрения. – И мужской тоже. Пусть он мне поверит! Пусть сдерживается! Сожмется! Стиснется! – Но это больно. – А разве мне не бывает почти больно? Она осыпала мне шею поцелуями и прошептала: – Пусть он не ерепенится! Знавала я уйму шалунов, собаку на них съела. Меня не беспокоило, что к нашим объятиям она приплетала своих прошлых любовников, это даже успокаивало: Фефи напоминала, что наша возня – это всего лишь эротические игры и никакого серьезного увлечения в них нет. И я покорно заставлял себя притормозить, когда волна наслаждения поднималась. Но наша взаимная жажда не иссякала, и мы долго резвились в упоении, сплетались, слипались, напрягались и расслаблялись. Но вот я снова завопил, что сейчас кончу, и она удержала меня в себе. Я взревел от счастья. Она взвыла. Мы задыхались, пыхтели, сердце неслось вскачь… и скатились на пол, на козью шкуру. Когда я очнулся, закат уже воспламенил небо, еле видимое сквозь кисею, защищавшую от москитов. Фефи успела привести себя в полный порядок: оделась, надушилась и накрасилась. Она любовалась собой в зеркале и задумчиво жевала пирожки. Заметив, что я потягиваюсь, она, будто застигнутая врасплох, торопливо проглотила последний кусок. – Да, конечно, мне надо бы отказаться от тигровых орешков[31]. В отличие от большинства соотечественниц, Фефи была весьма упитанной, ее грудь и бедра были куда аппетитней, чем то предписывала городская мода, а объяснялось все просто ее страстью к сладостям. Она оторвалась от созерцания своего макияжа, подошла и ткнула меня в нос. – А этого шалуну делать не следует. – Чего? – Дремать после! Женщине можно, мужчине – нет. А если бы увалень, который приносит мне мешки с мукой, разлегся на кухне, ведь он, мол, утомился? Нет, служба прежде всего. – Это так хорошо… Она улыбнулась. – Да, он может сказать: это так приятно. – Я так думаю, Фефи. – Это очень приятно. Она склонилась ко мне и пристально на меня посмотрела. – Подвожу итог: после высшего удовольствия – клиентки – шалун ласкает ее, баюкает, нежит и исчезает сразу, как только она ему намекнет. Сдержанность и профессионализм. И чтобы никаких храпящих жеребцов! Она без конца болтала и смеялась, чтобы исключить всякую сентиментальность и самой держаться подальше от эмоций. Сколько в ней живости! Эта женщина была очаровательна, наши утехи восхитили меня. Она не умолкала: – Итак, я его беру. Этот Ноам не подкачал. Пусть он соберет свои одежки и освежится. Схожу за фигами и финиками. И она выпорхнула легко, как птичка, хоть и была утомлена нашими любовными играми. Я вышел на террасу, вокруг расстилался Мемфис. Бесконечные анфилады храма, посвященного Птаху, убегали вдаль, меж ними виднелись пальмы; потом все померкло, и лишь далеко за Нилом чуть розовели дюны. Странное дело, но вдруг мне все показалось знакомым. Хоть я никогда здесь не был. Небо все больше бронзовело. И тут я понял, что эти сумерки возвращают меня к вечеру моего появления в Мемфисе, когда барка фараона, направляясь к пирамиде, преградила мне путь. Та же цветовая гамма. Тот же покой. Тот же напитанный солнцем вечерний воздух. Внезапная мысль поразила меня: фараон! Хорошо ли я разглядел его? Вдруг я вспомнил подробности: эту длинную фигуру, этот странный профиль, это двусмысленное выражение лица – не Дерек ли то был? Нет, в тот вечер такая мысль у меня даже не мелькнула. Но может, не мелькнула она потому, что я и не предполагал его узнать в фигуре фараона. А сейчас его образ явился мне лишь потому, что я что-то заподозрил. Воспоминания дурачат нас! Они так ненадежны… Я прикоснулся к памяти о том вечере, и память подкинула мне несколько пестрых лоскутков. Но можно ли им доверять? Занял ли Дерек место фараона? Носит ли он имя Мери-Узер-Ра? Фефи прервала мои мысли, протянув мне чашу с фруктами: – У меня есть лакомый кусок для шалуна Ноама. Очень влиятельная особа. Пакен ей наскучил. Во всяком случае, ей так кажется. Никогда не известно, чего она хочет, – да она и сама о том не знает, по-моему. Она будет в восторге, если я предложу ей новую игрушку. Когда шалун будет готов? Завтра? Послезавтра? Ему нужно отдохнуть, оплошать тут никак нельзя. Я был так вымотан, что не знал, когда снова приду в форму. Она прощебетала: – И что мне ответить дочери фараона? Я так и подскочил. – Дочери фараона? – Да, Неферу. Вот волшебная оказия подобраться ближе к фараону. Я схватил фигу, надкусил, подражая сладострастно-изнеженной манере Пакена. – Где я с ней встречусь? – Во дворце. Она незамужняя и не слишком усердно скрывает своих любовников. Я ликовал и удивлялся, что так легко подобрался к цели. Спасибо, Пакен, думал я, тысяча благодарностей тебе! Внезапный порыв ветра донес вонь горелого жира, призрачный свет луны слизнул последние краски. Фефи знобко поежилась и выскользнула с террасы. – Так что же ей ответить? Послезавтра? – Сегодня ночью. Завтра утром. Когда ей будет угодно. Она взглянула на меня, смущенная такой поспешностью. – Хорошо. Я же говорю: солидный инструмент – это еще полдела, важно, чтобы он не отлынивал от работы. Она хохотнула, уселась на постель и побарабанила пальцами по простыне, приглашая меня сесть рядом. – Как нанимательница, я довольна таким трудолюбивым шалуном. Но как женщина, я немного злюсь. Она была уязвлена, несмотря на показную кокетливую веселость. Я обнял ее и глупо пробормотал: – Прости. – Но он же может отложить это? – По твоему желанию, – прошептал я. – Тогда пусть останется. Царевна немного подождет… * * * Неферу не откликалась. Хоть Фефи изо дня в день и отправляла ей уведомления, дочь фараона не проявляла к предложенному развлечению ни малейшего интереса. Каждое утро я приходил в лавочку, а парфюмерша пожимала плечами и разводила руки в знак того, что никаких новостей из дворца у нее нет. Итак, я начал трудиться на ниве обычных посетительниц заведения, с которыми моя хозяйка оговаривала расписание и тарифы. Был ли то эффективный способ продолжить мое расследование и нащупать цель? Я цеплялся за эту уверенность, и потому гипотеза, что мерзавец Дерек стал фараоном, обрастала правдоподобием. Когда перед моим мысленным взором выплывала величественная барка, преградившая мне путь, и я различал на ней моего извечного врага, воспоминание обретало полную достоверность и все сомнения улетучивались. Я сознавал переменчивость памяти, ее податливость влиянию, и потому пытался усомниться, тем более что у фараона были официальные сын и дочь, – но ведь Дерек владел искусством притворяться и хитрить. Я старался изыскать другие возможности добычи информации. Благодаря клиенткам, которых я ублажал, благодаря лавочке, где изо дня в день подслушивал разговоры, я насобирал кое-какие сведения и начал представлять себе круг влиятельных особ Мемфиса. Признаюсь ли? Моя работа меня не тяготила. Сегодня, выводя эти строки, я сознаю это лучше, чем тогда… Тогда я себя уговаривал, что приношу себя в жертву поискам, что изнуряю себя службой Нуре и даже что переспал со столь многими дамами из любви к ней. Конечно, этот символ веры был вполне чистосердечен, но за ним пряталась и другая правда: этой жизнью я наслаждался. Я убеждал себя, что действую в строго определенных целях, но ловил себя с поличным, испытывая оргазм, упоение, самодовольство и бесшабашное веселье. Египтянки были обворожительны, в особенности жительницы Мемфиса, они избегали прямых солнечных лучей, и кожа их оставалась свежей. Они были высокими и стройными, с узкой талией и маленькой высокой грудью, в одежде они были поборницами элегантной простоты: узкие платья белого льна облегали фигуру, и лишь яркий пояс добавлял мазок цвета. Но прически отличались безудержной фантазией и бесконечным разнообразием: были тут косы и витые валики, крупные каскады волн и мелкие завитки, хитрые переплетения с множеством лент, гирлянды жемчуга и лепестков, золотые нити, а то и торжественный молочно-белый лотос надо лбом, составлявший яркий контраст с иссиня-черными волосами. Тщательная гигиена сопровождалась изысками: египтянки умащались чарующими бальзамами и маслами и не позволяли ни единому волоску пробиться на перламутровой коже. Гладкие, как обточенная морем галька, они благоухали, как цветы, и казалось, сама судьба обрекла их на бесконечные любовные ласки. Я открыл неожиданный эротический изыск: снятие парика. Хоть некоторые дамы и носили собственные волосы, многие предпочитали накладные, что позволяло им быстро и произвольно менять свой облик. Например, я вспоминаю вдову крупного чиновника: по утрам она носила короткий объемный парик, который выгодно очерчивал ее лицо и подчеркивал шею; вечером она надевала другой, тот спускался до лопаток и окутывал плечи, утончая силуэт. Парики хранились в глубине алькова на шаровидных подставках; служанка чистила, расчесывала, завивала и умащала те, которым предстояло послужить. Когда я ложился с дамой, она снимала парик. Этот жест меня восхищал. Он был самым изысканным приглашением и самым сладостным выражением доверия. В этот миг женщина обнажала либо очень коротко остриженные волосы, либо голую гладкую и нежную кожу головы. Как упоительно! Это было и еще одной ступенью близости, и восхождением к новой красоте – настолько некоторые абрисы, ракурсы, повороты головы и изгибы шеи выигрывают в благородстве, будучи освобождены от покровов. Внезапно обнаженная голова означала: «Я отдаюсь тебе вся без остатка». Таким образом, «снять парик» означало у египтянок «заняться любовью». По предложению Пакена я оставил свой приют между Сфинксовых лап и занял комнату на окраине Мемфиса, у его старшей сестры. Хижина приютилась возле тростниковых зарослей, где мы с ним встретились и с тех пор продолжали наши ежедневные омовения. Пакен не скрывал от меня своих профессиональных секретов, чтобы и я мог преуспеть в нашем общем ремесле. Было ли то любезностью или хвастовством? Какая разница! Он щедро делился множеством нюансов женского и мужского удовольствия, выказывая исключительную прозорливость и эмпатию. Как-то вечером я ужинал в таверне с ним и его пособниками, Икемувереджем и Энебом, двумя смазливыми парнями, которые иногда брали на себя некоторых клиенток. Мы вели странный разговор по поводу нашей профессии, о наших уловках и хитростях обращения с дамами. – Однажды, с Аури, я чуть было не опозорился, – воскликнул Энеб. – Аури? Хозяйкой ткацкой фабрики? – Ей лет триста, не меньше! Это уже не женская кожа, а носорожья! У нее не морщины, а овраги! Она не женщина, а мумия. Я мысленно вопил: «Возвращайся в свою пирамиду!» А мой бедный член был как вареный лук-порей… – И что, ты не смог?..