– А вот смог! – отозвался Энеб. – Я представил себе Кети, первую девочку, с которой мы резвились. Нам было по пятнадцать лет. Как вспомню о ней, у меня сразу встает. – А ты не боишься израсходовать свое воспоминание о Кети, добиваясь его помощи? – возразил я. – Пока что оно работает. А ты, Икемувередж, как выпутываешься в таких случаях? Ведь ты с ней тоже возился, с этой старушенцией Аури? – Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на своем конце, его ощущениях. Я забываю все окружающее и рано или поздно кончаю. А ты, Пакен? – А я смотрю клиентке в глаза. Женские глаза всегда прекрасны. Даже у Аури. – Ну ты скажешь! Скорее, ты видишь в ее глазах себя! Пакен фыркнул: – Я это пробовал: ужас! Свиная башка на змеином тельце. Отражение искажается даже в самых прекрасных глазах. Я не любуюсь собой в женских глазах, но вижу в них ее желание. Ее желание заниматься любовью со мной. Вот что меня возбуждает. Мальчонка-подавальщик принес нам еще пива, а я тем временем задумался о хитрости Пакена: он искал в глазах партнерш желание, которое он же и возбуждал. С ума сойти! Я нахмурился, чтобы удержаться от смеха, и заявил: – Пакен, в желании клиенток ты хочешь себя самого. Ты мог бы обойтись без других. Люби себя, зачем тебе женщины! – Нет, я слишком ленив. Их возбуждение меня заводит. Иначе я буду дремать дни напролет. Его самого развеселили собственные слова, вслед за ним рассмеялись и мы. Он наклонился ко мне: – Ну а ты? Что ты делаешь в тяжелых случаях? – Или, вернее, в мягких случаях? – гоготнув, уточнил Энеб. – У меня всегда появляется желание, – возразил я. – Всегда? – Всегда! – Да ты прямо козел гонный! – удивился Энеб. – У тебя брачный сезон? – подхватил Икемувередж. – Ты наверстываешь упущенное время? – уточнил Пакен; он был проницательней товарищей. Я молчал. Может, они и правы. Я испытывал непрерывное возбуждение, дрожь, которая в руках партнерши просто принимала определенное направление; ну и конечно, я компенсировал века, проведенные в бесчувствии. – И даже с Аури ты справился легко? Троица выжидательно смотрела на меня, желая получить искренний ответ. Как и им, мне пришлось однажды по распоряжению Фефи ублажать древнюю Аури, платившую по тройному тарифу. Я им улыбнулся: – Надо найти черту. – Что за черта? – проворчал Икемувередж. – Всегда найдется черта, которая делает женщину желанной. Красивая щиколотка. Хорошо очерченный кружок вокруг соска. Или жирок в самом низу живота, так и хочется целовать его, месить, внедриться в него. – Хорошо, но что ты обнаружил у Аури? – Мочки ушей, – ответил я. – У нее прелестные мочки ушей. Круглые, мягкие, нежные, похожие на капельки, которые вот-вот сорвутся. Пакен восхищенно поднял свой кубок: – Выпьем же за Ноама, единственного парня на свете, который ублажает мочки ушей! Между тем мое расследование продвигалось. Я понемногу узнавал Мемфис, его планировку и социальное устройство, коль скоро род моей деятельности был связан с посещением женщин обеспеченных, либо благодаря браку с высшим чиновником, придворным, управляющим, хранителем царской печати или казначеем, либо потому, что сами они были хозяйками мастерских или целительницами и успехом были обязаны своему образованию и знаниям. Эти последние были готовы отказаться от семьи. Они свободно распоряжались своей жизнью, много работали и вследствие того довольствовались случайными любовниками. Фефи рассталась с мужем, была независимой и потому быстро учуяла эту потребность, сколотила команду преданных ей молодцов и организовала предприятие, параллельное торговле парфюмерией. Однако эти дамы иногда воспитывали ребенка, своего или приемного, и готовили его в наследники. Я нечасто имел дело с замужними дамами, поскольку мои представления, основанные на словах Пакена, оказались неверными. – Слишком опасно! – объяснила мне Фефи. – Опасно для них. Опасно для шалуна. Супружеская измена в Египте единодушно осуждалась и подлежала суровому наказанию. Ее называли «великим преступлением», порой за нее приговаривали к смерти – однако возмездие продолжалось и за гробом, поскольку, когда взвешивалось сердце преступника, он не выдерживал суда Осириса и не мог достичь берегов вечной жизни. – А еще несчастной могут отрезать нос, – испуганно объяснила мне Фефи, – и тогда она уж точно никому не понравится. А ее полюбовника могут и кастрировать. Если повезет, отделается сотней палочных ударов. Так что Фефи производила жесткую селекцию клиенток. Когда она соглашалась пойти навстречу просьбе замужней женщины, то за кругленькую сумму уступала ей свою спальню вверху над заведением и собственную постель, дабы измена не обнаружилась. Соглашалась она крайне редко и переживала эти эпизоды весьма тревожно, заботясь не столько о моральной стороне дела, сколько о процветании своего предприятия. – Ну наконец-то: Неферу зовет шалуна! Дочь фараона ждет его. Этим утром Фефи встретила меня, скрестив руки на груди, глаза ее так и светились; с высоты своего невеликого росточка она смотрела на меня так победоносно, будто это она изобрела женскую привлекательность и власть над мужчинами. Ее горделивая поза означала, что чудо земное наконец вот-вот свершится. – И что скажет шалун шалунье? – хвастливо проворковала она. – Спасибо. Она зарделась, часто-часто заморгала и засуетилась среди своих флаконов. – Пусть он следует за мной! Для начала ванна с жасмином. Неферу его обожает. Потом маникюр, педикюр и массаж. На верхнем этаже служанки приготовили теплую парильню, солнечные и фруктовые ароматы которой приглашали забыться. Я вошел туда и спросил Фефи: – Расскажи мне подробнее. Чего она хочет? Что у нее за нрав? Фефи тотчас остановила мои расспросы, приложив палец к моим губам. – Неферу – это Неферу! Больше мне ничего не удалось из нее вытянуть; она поспешила в лавочку. Когда служанки бережно, как священного идола, обсушили меня, я спустился и встретил внизу Пакена. Я спросил его, что же из себя представляет дочь фараона. Тот пожал плечами: – Неферу – это Неферу. – Вот вы заладили! Что она любит, кроме жасмина? Он удивленно присвистнул. – Ну, это знает только Неферу. И потом… – Ты смеешься надо мной? – С чего ты взял? – Ну так ревнуешь. Пакен без всякого выражения взглянул на меня: – Мне незнакомо это чувство. – Неужели? Ревности подвластны все. – Но не я. Это было бы свинством. Боги так щедро меня оделили… Ну серьезно, Ноам: если мне вдруг взбрело бы в голову сравнивать себя с другими, я испытывал бы не зависть, а гордость. Нотка возмущения в его тоне говорила об искренности самовосхваления. И все же он снисходительно буркнул: – Неферу меня утомляет. – Почему? Он закатил глаза. Я не унимался: – Она требует, чтобы это длилось слишком долго? Чтобы по многу раз? – Нет. – Нет? – Может, именно поэтому она меня и утомляет. В общем, я с удовольствием вручаю тебе этот ценный пакет. Он ушел. Пакен был убежден, что добровольно отказался от Неферу и передал ее мне, хотя, если верить Фефи, дочь фараона пресытилась им.