– Возвращайся домой. – Прошу тебя, помилуй Мерет! Пока ты за нее не вступишься, я не уйду. Неферу, потягиваясь, дошла до спальни Моисея и о чем-то вполголоса поговорила с Птахмерефитес. Спустя несколько мгновений солдаты потребовали, чтобы я покинул дворец. Понимая, что сопротивление только вызовет ненужную суматоху, я подчинился. Итак, ночью узники будут казнены. Жить им оставалось всего три часа. Мерет… * * * В сумерках длинные тени напоминали улегшегося тигра. Весь день неотрывно следя за солнцем, обращая просьбы к богам и умоляя людей, теперь я без сил возвращался в домик среди зарослей тростника. Кровь в моих венах превратилась в воду. Приютившая нашу страсть лачуга показалась мне невыносимо пустой. Тии исчезла. Пакен укрылся наверху. Я, скорее ошеломленный, чем опечаленный, рухнул на наше ложе, в аромат Мерет, в наш запах. Один-единственный мужчина похитил у меня женщину, которую я люблю! Более того, мертвый мужчина! Неужели человек может действовать настолько во вред остальным? Меня выводил из себя оборот, который принимали дела человеческие. Для меня, целителя, всякая жизнь имела ценность, каждый человек заслуживал, чтобы о нем заботились и его защищали. Отныне мое чувство справедливости сводилось к капризу врачевателя, а общество развивалось вспять, создавая полную свою противоположность, субординацию. Людей разделяли уровни привилегий. Пирамида одержала победу. Она занимала не только пространство, но и умы. Мало кто расположился наверху, многие распластались у ее основания. Если на вершине восседал фараон, затем его семья, ниже – управляющие и жрецы, конструкция постепенно расширялась: многочисленные военачальники, еще более многочисленные крупные чиновники, писцы, строительные подрядчики, архитекторы, мастера париков, лекари, брадобреи, артисты, челядь; в самом низу четырехгранника никто уже не обращал никакого внимания на девяносто процентов населения, даже не принадлежащего к пирамиде, лишенного уважения, этих обыкновенных песчинок – тех самых, что составляли фундамент, без которого все здание обрушилось бы. Кто создал столь несправедливую систему? Не те, кого я знал… Хищники, с которыми я сталкивался, годились лишь на то, чтобы ею пользоваться, стремиться сохранить ее, хотя не они ее замыслили. Никакое анатомическое или духовное превосходство не оправдывало то, что Мери-Узер-Ра и его сын Сузер были наделены такой властью. Произошел разрыв с естественным порядком. У львов, обезьян и волков доминантный самец завоевывает свое место за счет мускулатуры, отваги и упорства; во времена моего детства вождь кочевого или оседлого племени узаконивал и удерживал свое высокое положение до тех пор, пока более сильный не оттеснял его, опираясь на свои физические и нравственные достоинства, а также твердую позицию, продиктованную обстоятельствами. Короче говоря, авторитет, непременный цемент группы, зиждился на добродетелях, тогда как нынче он идет от системы, а не от значимости человека. Могущество фараона опирается на организацию, материальное измерение которой является продолжением духовной сферы, – статус фараона утверждается его божественным происхождением и подкрепляется армией. Какой-то треск снаружи заставил меня поднять голову. В крохотное квадратное оконце на меня смотрели широко раскрытые глаза. Когда наши взгляды встретились, в шпионских зрачках зажегся огонек страха. Узнав личико в оконном проеме, я вздрогнул: это была чудесная девочка, дитя-пророк, та, что, встав между лапами Сфинкса, предрекла мне мое будущее. Я вскочил. Девочка исчезла. Я бросился вон из хибары и заметил, что она бежит к зарослям тростника. – Не уходи! Она семенила так быстро, что ее фигурка уже почти скрылась в зарослях. Я поспешил следом. – Подожди! Она скользила среди стеблей тростника, выбиралась на тропинку и снова исчезала. – Пожалуйста, останься! Скажи мне… Несколько раз мне почти удавалось ее поймать. Хотя двигались мы с одинаковой скоростью, способность резко менять направление и невеликий рост делали ее более быстрой и позволяли проникать повсюду. Мало-помалу расстояние между нами увеличивалось, но я не отчаивался, надеясь получить от нее сам не знаю что. В конце концов, после бешеной гонки, я потерял ее из виду и в растерянности остановился, не понимая, куда направиться. Легконогая прорицательница исчезла. Я оказался на берегу Нила, среди укрывшихся под финиковыми пальмами хижин. Поднимался вечерний ветер. В стойла, мыча, возвращались стада буйволов. На другом берегу реки возвышалась на фоне заката пирамида фараона. Позади нее солнце, напоминающее диск потускневшего золоченого серебра, опускалось к окаймлявшим пустыню плавным волнам дюн, и от его молочного света бледнело небо. Вокруг пирамиды медленно кружили хищные птицы. Где-то вдали завывали волки. От вида пирамиды у меня перехватило дыхание. Она была расположена почти в пяти километрах от меня и настолько господствовала над местностью, что у меня создалось впечатление, будто я ползаю у ее подножия. Своей уникальной громадой, ширина которой равнялась ее высоте, она буквально расплющивала и уничтожала меня. Порожденная расчетами, созданная разумом и возведенная тысячами рук, она не имела ничего человеческого или, лучше сказать, повествовала о чем-то отличном от человека: она утверждала свою силу, распространяя ее сквозь время и пространство, сплющивала горизонт и бросала вызов годам. Благодаря ей недолговечный человек одерживал верх в неравном бою против смерти, он длился, он торжествовал. Пирамида останавливала часы, дни и века. Крепость ее камней противостояла распаду. Ее законченность исключала случайность. Ее бесстрастность пренебрегала нашими чувствами. Ее тяжесть, стабильность, плотность, геометрическое равновесие – все восставало против неустойчивости. В воцарившейся тишине пирамида воспевала жизнь вечную. Раздался клекот орла. Этот резкий звук наткнулся на стену пирамиды, отскочил от нее и как-то зловеще преломился, так что мне показалось, что зашлась бешеным лаем свора диких псов. Мой взгляд изменился. Гладкая, облицованная рубиновым порфиром, красноватым сиенитом и розоватым гранитом, пирамида показалась мне принадлежащей животному миру, а не минеральному, она будто питалась кровью, пульсирующей почти на поверхности камня. Кровью того, кто вскоре упокоится в ней? Нет, кровью тех, кто изнемог ради ее сооружения. Какая расточительность! Строительство потребовало непомерных трудов и затрат. Лучше было бы дать населению возможность жить как подобает, своей собственной жизнью, а не приносить ее в жертву этому проекту. Мучить целые народы в течение двадцати лет, чтобы возвести мавзолей одному человеку… Грандиозное убивает малых и не делает великих еще более великими, разве что это взятое взаймы величие, потому что они только подчиняют, приказывают, бьют, приносят в жертву и приговаривают. Какая ирония! Возведенная пирамида с замурованным входом воспрепятствует проникновению воров, тогда как главный грабитель упокоится внутри нее… Как могло случиться, что самое значительное здание, построенное на земле, оказалось гробницей? Сумасбродство оспаривало его у тирании. Следовало ли восхвалять гения, оказавшегося способным на подобное свершение, или же обличать закабаление масс? Что за безрассудное честолюбие? Сперва Мери-Узер-Ра довел своих подданных до полного изнеможения и истребил их, а теперь, может, еще потребует от человечества навеки остановиться перед его саркофагом? Перед ничтожным склепом? Нелепая затея. Удручающее тщеславие. Справедлива одна лишь смерть. Она касается и могущественного, и неимущего. Где ты, Мерет?.. О чем ты думаешь? К тебе уже приближается палач? Я присел на обломок строительного бруса; откуда-то издалека пришел пронизывающий северный ветер. Прежде чем умереть, солнце воспламенилось в последний раз. В кронах перекрикивались вороны с черными крыльями, окрашенными последними красными отблесками дня. Возле моих босых ног безрадостно посверкивали какие-то камешки, влажная темно-лиловая галька. Теперь пирамида пела иную музыку – гимн абсолютной и несправедливой власти. С тех пор как люди отделились от природы и стали строить жилища, одомашнивать диких животных и разводить растения, они возвысились над всеми, даже над собой. Привилегированные властвовали над «подлым людом». Элита творила историю, писала свое имя на небосводе славы, а массы тем временем обрабатывали поля и таскали бадьи с водой. Закат обагрил небо кровью. Наступало неотвратимое. Пейзаж исчезал. День угасал под тяжестью ужаса. Светило уменьшилось, превратившись в едва заметную огненную черту на горизонте. Воздух потускнел. Я только что присутствовал при кончине солнца. После кровотечения надвигались безмолвие, холод и тьма. Река забвения уносила мир в пропасть. Мерет была мертва. * * * Принято считать, что восход солнца наделяет мир магией. Вместе со светом он, трепещущий от обещаний и искрящийся от нетерпения, дарует желание жить. Его легкое дыхание возвращает к жизни все, включая камни, птиц, человеческие сердца и статуи из розового песчаника. Тем утром в заре не было ничего от победы. По мере того как она, гнетущая, серая и блеклая, заливала землю, она одновременно освещала картину чудовищной катастрофы: Мерет покинула этот мир, абсолютная власть тирана скосила сотню невинных. Я остался один, переполненный любовью, которую не успел как следует прочувствовать. Утрата Мерет привела меня в отчаяние на грани смертной тоски. Дымка тумана парила над долиной на краю пустыни. Царящая вокруг тишина подавляла звуки, которые издавали проходившие вдали козы и ослы. Присев на корточки перед хибарой и обратившись в сторону Ра, Пакен бормотал непрерывные молитвы. Я еще никогда не видел его таким, неопрятным, с опухшими покрасневшими веками, воспаленными ноздрями и прилипшими к голове волосами. Хотя набожным он не был, ритуалы и заклинания давали ему призрачную защиту от скорби; без них он бы пропал. Меня же не спасало никакое заклятие. Злосчастье проникало в меня, минуя все заслоны. Неспособный противопоставить ему утешительную веру, я слабел под его сокрушительными ударами. Чтобы избежать страдания, надо было бы не любить. А поскольку рок лишил меня Мерет, я предвидел, что мой следующий способ любить ее будет заключаться в глубочайшем страдании. Я привяжусь к своему горю и замкнусь в апатии, ибо хотя бы в этом Мерет будет существовать всегда. – Хочешь, я приготовлю мятный отвар? Не отдавая себе в этом отчета, я обратился к Пакену с вопросом, который, едва поднявшись с постели, задавала мне Мерет, после того как поджигала смолу, которая очищает воздух и пробуждает тело. Какая-то часть меня отрицала ее исчезновение, сохраняя наши ритуалы. Изумленный Пакен что-то невнятно пробормотал. Я уже поворачивался, чтобы бросить в воду листики мяты, когда услышал: – Оставь, я сама заварю. Я замер. Убежденный, что мое воображение сыграло со мной досадную шутку, я не осмеливался поверить тому, что услышал. – Да, это доставит мне удовольствие, – настаивал голос. Я резко развернулся. Перед нами, улыбаясь, стояла дрожащая Мерет. Худобой и бледностью она напоминала призрак. – Как? Ты… Договорить я не смог. Опустив веки, Мерет кивнула. Свидетельствуя о внутреннем смятении, сквозь белоснежную кожу ее висков проступали синие жилки. Шепотом, сама удивляясь тому, что говорит, она начала: – Перед наступлением ночи к решетке камеры подошли три стражника. Когда они выдернули меня из подземелья, куда нас бросили, я предположила, что меня казнят в первую очередь. Они отвели меня в караульную будку и велели ждать, сколько потребуется, чтобы разошлись родственники, которые толпились у подножия стены. А потом бежать. Ждать мне пришлось до рассвета. Собрав оставшиеся силы, Пакен поднялся и обнял Мерет. Брат с сестрой залились слезами. Их связывало одно лишь прошлое, настоящее их разделяло. Хотя в обыденной жизни каждый из них проявлял сдержанность в оценке нравов другого, а их отношения держались на осмотрительности, они нежно любили друг друга; и вот теперь они признавались в этом своими слезами. Не сводя глаз с Мерет, Пакен оторвался от нее, чтобы и мы тоже могли обняться. Мерет рванулась ко мне, уткнулась головой в мою грудь и расслабилась. Воздух снова проник в мои легкие, кровь потекла по венам. Тесно прижавшись друг к другу, мы возвращались к жизни. – Это благодаря ему ты избежала бойни, – сообщил Пакен. Ошеломленная, Мерет что-то пробормотала. Пакен уточнил: – Ноам отправился во дворец и умолил Неферу. Вот почему ты – единственная спасшаяся. Мерет смотрела на меня с такой нежностью, что слова были излишни. Я почувствовал, что почва уходит из-под моих ног, что я вот-вот рухну, – меня пробрала дрожь: я держал в объятиях свою жену. Неужели счастье снова становится возможным? * * * Трагедия благоприятствует любящим. Тот факт, что мы избежали опасности, освободил нас от нелепой сдержанности и чрезмерных страхов: теперь я по многу раз на дню отваживался сказать Мерет, что люблю ее, она – тоже, а дерзость, которую, едва слившись, проявляли наши тела, отныне служила нам выражением наших чувств.