В тот момент я принял совершенно загадочное решение, смысл которого еще и теперь, когда я пишу эти строки, от меня ускользает. – Через пару часов я тебя навещу. Как мне, движимому странной силой, которая ослабляла мою проницательность, удалось осознать то, что со мной произошло? Дома, вместо того чтобы признаться Мерет, что я бессмертен, мне вздумалось преподнести ей набор фактов и вымыслов, суть которых сводилась к тому, что я неожиданно наткнулся на своего брата, которого спас, когда его пытались обобрать, и узнал, что он недавно ослеп. – Помести его здесь, у нас! – воскликнула Мерет. – Мы его вылечим. А если не сможем, будем за ним, бедняжкой, ухаживать. Я с любовью взирал на нее. Не осознавая, какую ответственность она на себя взваливает, Мерет инстинктивно выбрала великодушие. На мгновение я представил себе это совместное проживание: Дерек завладеет всем вниманием, поглотит наше время, посеет раздор и разорит наше любовное гнездышко. – Мерет, мой брат творит зло. – Это невозможно, если он твой брат! – На самом деле сводный. У нас только отец общий. Добавить ли, что наш родитель, изворотливый, эгоцентричный и обладающий извращенным умом Панноам, воплощал темную сторону нас обоих? Я вырос, не приняв его влияние, Дерек – взяв его за образец. – Мой брат обидел множество людей. – Не бывает тех, кто причиняет зло по собственной воле. Злые прежде всего сами жертвы. Наверняка его самого сильно обидели. Простодушие Мерет поражало меня. Вдобавок меня раздосадовало ее снисходительное замечание, потому что, какой бы чистой она ни была, судила она метко. Да, Дерек превратился в монстра, потому что ему случилось испытать надругательство другого монстра. В девятилетнем возрасте его, воспитанного матерью и отчимом вдали от нашей деревни, навестил отец, которого он обожал. Однажды ночью Панноам допьяна напоил мальчишку, после чего, воспользовавшись его сном, оскопил его и скрылся. Этим поступком он уничтожил Дерека как сына, желая, чтобы его линия шла не от Дерека и чтобы я, Ноам, остался его единственным законным наследником. Одновременно с тестикулами и способностью производить потомство Дерек потерял всякую надежду быть любимым или признанным. Наш отец изуродовал не только его тело, но и душу. Отныне Дерек, бессердечный, постоянно страдал и ковал свои убеждения, исходя из своей неполноценности, мучений и озлобленности. Сам будучи оскорбленным, он нападал, чтобы опередить надругательства. Он, сам познавший презрение, презирал заранее. Он, сам едва не уничтоженный, безжалостно истреблял. Его физическую целостность подвергли издевательствам, поэтому он не щадил чужой, а поскольку его боль не была услышана и понята, он сделался глух к боли своих современников. Мерет права: Дерек не родился душегубом, он им стал. Обстоятельства несравненно больше, чем природа, наградили его гневом, подозрительностью, восприимчивостью, чудовищной жаждой власти и безграничным желанием взять реванш. Однако если история Дерека завязала нить его жизни такими узлами, то никакая новая история их уже не развяжет. Слишком поздно: Дерек-инвалид никогда не изменится. Я не видел для него никакого пути к спасению. Я импровизировал, чтобы отвлечь от него заботливость Мерет: – Я провожу его в Фивы, к нашей сестре. Об этой только что выдуманной сестре я рассказал словами, которые выбрал бы, чтобы написать портрет самой Мерет. Я придал этой несуществующей женщине достоинства моей любимой, так что в конце концов убедил ее в обоснованности своего решения и пообещал, что разлука продлится всего неделю. Мерет с сожалением уступила. Я собрал два узла вещей и одежды, которые попросил для нашего мнимого путешествия, и, после долгого поцелуя, оставил ее. Удаляясь от нашего стоящего среди тростниковых зарослей домика, я осознал всю абсурдность своего поступка: уйти – ладно, но куда? Ту неделю я скрывался у брадобрея Нахта; в этом пристанище, не переставая размышлять о ситуации, в которую ввязался, я не скупился на заботы о Дереке, пребывавшем в очень плохом состоянии. Его кожу испещряли синяки и следы ушибов – результат многочисленных случайных потасовок на улицах и глухих тропах, некоторые раны гноились, растяжения и вывихи сковывали подвижность щиколоток и запястий. Вдобавок его лихорадило – сказывались занесенные инфекции. Я привычно заботился о нем. Дерек замкнулся. Молчаливый и мрачный, он очень нехотя подпускал к себе, морщился от ничтожнейшей боли, не сразу отвечал на мои вопросы, орал при малейшем неловком движении: как будто это я причинял ему боль, а не раны. Изредка он сухо благодарил меня; но никогда больше не проявлял такого волнения, как в первый вечер. Тем лучше: так он вызывал во мне меньше жалости. Враждебность его поведения побуждала меня соединить настоящее с прошлым, восстановить связь этого несчастного больного с тем Дереком, каким он был всегда: исполненным ненависти, жестокости и злобы. Как-то под вечер, когда я накладывал ему на лоб ароматическую повязку, он с нескрываемым раздражением проворчал: – Почему ты это делаешь? – Я целитель. – Пфф… Как можно быть целителем? Его колкость поразила меня, как громом. Я не спал всю ночь. Ворочался на своем ложе, словно гусь на вертеле, и пытался понять, почему он меня задел. Помогать другим, излечивать их, уменьшать их страдания – что может быть более естественным? Не является ли непосредственный порыв одним из первичных рефлексов? Возможно ли не иметь оного? Я и подумать не мог, что кто-то может поступить иначе. Сострадание, естественное, как дыхание, определяет и объединяет нас. Равнодушие представлялось мне чуждым человеческому опыту. Мы – двуногие и бескрылые, но одновременно – разумные и отзывчивые существа. Да и бывают ли бесчеловечные представители рода человеческого? Пришел ли Дерек в этот мир лишенным способности сопереживать, или же, как предположила Мерет, оскорбления, нанесенные нашим отцом, вынудили его скрыть свою чувствительность под приобретенными холодностью и жесткостью? И потом, как можно воспринимать невзгоды другого, не реагируя на них? Бездействие при виде несчастья казалось мне столь же невероятным, как бесчувственность. Невозмутимое присутствие при трагедии для меня невозможно. Кто безучастно пройдет мимо плачущего ребенка? Кто позволит пламени пожрать все? Даже охотник старается свести к минимуму страдания раненного им животного. В своей практике целителя я либо продлевал жизнь, либо сокращал агонию, но никогда не стоял, скрестив руки. Впрочем, я допускаю, что всегда черпал свою энергию исключительно из альтруизма: да, я ненавидел свое бессилие; да, я брал на себя грех гордыни, сражаясь с порядком вещей; да, я бывал слишком высокого мнения о самом себе, отрицая существование неизлечимого, постоянно стремясь вмешаться, подлатать, утолить страдания. Скромно это или нет, я был как все. К утру я осознал, что назрел вполне уместный вопрос: как можно не быть целителем? В тот день Дерек воскликнул: – Возьми-ка котомку, которая бренчит! Перевязав ему лодыжку, я принялся перебирать сваленные в его каморке мешки, пока не обнаружил тот, где что-то звякнуло. – Да, этот. Открывай. Развязав шнурок, я увидел, что котомка наполнена драгоценными кубками и тонкой работы браслетами. – Возьми себе за работу. Бери. – Это лишнее, мне не к спеху. – Бери! – прорычал он. – Я хочу нормальных отношений. – Нормальных? – Корыстных. Моя корысть заключается в том, чтобы вознаградить тебя за лечение, твоя – быть вознагражденным за это. – Неужто расчет улучшит наши отношения? – Мне необходимо отвязаться от тебя. В данный момент я завишу от твоей доброжелательности. А я в доброжелательность не верю. – Ты веришь в озлобленность? – Я верю только в себялюбие. Если два себялюбца договариваются, значит мир. Если нет, значит война. Все остальное – чепуха… – А что, если, возвращая тебе здоровье, я испытываю удовлетворение? Мой аргумент ему явно не понравился, однако он взвесил его. На напряженном лице Дерека сменилось несколько гримас. Но вскоре оно изобразило некое подобие улыбки. – Ты видишь себя героем? – Именно. Этот обмен репликами умиротворил его. Я промывал ему раны подогретым лимонным соком, когда он процедил почти довольным тоном: – Возможно. Однако порочно. – Порочно? – Изворотливо, извращенно, – уточнил он, едва ли не ликуя. – Получать удовольствие, доставляя удовольствие… Если продолжить этот ряд, мы дойдем до жертвоприношения! – Совершенно верно. Он повернулся лицом к стене. – Умолкни! Ты отвратителен мне со своими глупостями… Свернувшись калачиком, он подставил мне спину и, стремясь обрести спасение от моих будоражащих признаний, вцепился в служивший ему амулетом черный камень. Его образ мысли заставил меня задуматься. Дерек полагал, что человек ни плох, ни хорош. Он считал его эгоистичным и взаимодействие представлял себе как соотношение сил. Из двух эгоизмов побеждал сильнейший. Социальная жизнь сводилась к выживаемости эгоизмов, к политике, к контролю за их соударениями. Всякое обращение к доброте, великодушию или солидарности представлялось не более чем уловкой. Я вспомнил, как Дерек вел себя во время Потопа на нашем судне: он привлек всеобщее внимание, окутав произошедшее с нами легендой, измыслив рассказ, в котором фигурировал гнев божеств; так он добился сплоченности и в подкрепление своим басням обучил нас молитвам и обрядам, которые создавали иллюзию, будто мы способны изменить свою участь и вибрировать, подобно единому организму. Последующие события доказали, что он нисколько не верил в религиозные объяснения, которые предлагал нам, а лишь пользовался ими, чтобы усыпить нашу бдительность и обрести влияние, которое гарантировало его комфорт. Назавтра он снова потряс своим набитым драгоценными диковинами мешком. – Что ты выбираешь? – К чему спешить? – Доставь мне удовольствие! – настойчиво произнес он, и его лицо исказила язвительная гримаса. – Тебе ведь нравится доставлять мне удовольствие… Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, таким дураком я ему казался. Меня давно мучило желание дать ему достойный ответ. В ответ на такую провокацию я не стал сдерживаться: – Нет, спасибо. Богам было угодно, чтобы наши пути пересеклись. Я не требую никакого вознаграждения. Он схватил меня за руку. – Чего ты добиваешься?! – доведенный до крайности, выкрикнул он. Как высвободиться? Его хватка была сильнее крокодильих зубов, Дерек неумолимо цеплялся за мою руку, понимая, что едва он ее выпустит, слепота помешает ему вновь поймать меня. Внезапно на его лице отразился испуг, рот машинально открылся; он захлопал ресницами. – Но… – пробормотал он. Дерек положил мою руку на свое ложе и, не отпуская, ощупал ладонь. Я попался. Он выдохнул: – Ладно. Я понял. – Что? – Кто ты такой. Я побледнел и быстро отдернул руку. Его губы растянулись в широкой улыбке. Кровь прилила к коже. Ни один мускул не дрогнул от испуга. Приближался его последний час, а он, казалось, скорее забавлялся, нежели боялся. Неужели он до такой степени презирает меня? Полагает, что я не способен на мщение? Или надеется, что я прощу ему его злодеяния? Какое высокомерие! – Ты мне родня, – пробормотал он.