– Разумеется, от других: они никогда не оправдывали моих надежд. И от меня, конечно… Сам не знаю, чего я жду. – Представь себя через пять лет и расскажи, что ты видишь. Он вздрогнул и инстинктивно отпрянул. – Почему именно пять? – Пять лет, десять – не важно. Перенесись подальше от своих нынешних невзгод и опиши мне счастье. По его напряженному лицу я догадался, что он сильно сосредоточился. Его глаза ушли вправо, затем влево; потом остановились и закатились. Лоб избороздили морщины. – Я… Мне трудно… я… А ты? – Мое счастье не будет иметь ничего общего с твоим. Счастье – оно ведь очень личное. – Поделись, – взмолился Дерек. – Может, и мне что-нибудь подскажешь. Сперва я описал ему окруженную тростниковыми зарослями хижину на берегу реки, чувственную и нежную женщину, свою деятельность лекаря, занятия моей подруги, которая помогает матерям и детям, потом упомянул сумерки над Нилом и вечера, когда моя возлюбленная будет петь, аккомпанируя себе на арфе. – И все? – бросил он. – Это много. Это необычайно. Это бесценно. Он почесал голову. – Петь, ну да, мне это нравится – петь… У него вздрогнули веки. Он покраснел. – У меня красивый голос. – Да что ты? – Только странный. – Почему? – Он женский. – Женский голос – это не странно! Он пожал плечами и пробормотал: – Для мужчины – странно! – Осветившая его лицо надежда угасла. Дерек опустил голову. – Я люблю петь и ненавижу, когда меня слушают. Тогда зачем? – Не хочешь спеть для меня? В смятении он окаменел. Об этом его никогда не просили. По его телу пробежала дрожь. – Спой для меня, – настойчиво повторил я. Позабыв, что ничего не видит, он в сомнении хотел было оглянуться по сторонам. – Где мы, Имени? Кто меня услышит? – Кроме меня, никто. Дерек успокоился, его напряжение спало, он сильно выдохнул, расслабил руки, ноги и шею, осторожно втянул в себя вечерний воздух и отпустил свой голос в темноту. Звук великолепно вибрировал. На меня тотчас нахлынули воспоминания. Я вновь видел того, кого, впервые услышав в лесу, принял за фантастическую птицу; я вновь испытал удивление при звуке этого плотного, ласкающего, шелковистого тембра, который руладами разливался под небесным сводом, этого вьющегося кольцами пения, опиравшегося лишь на дыхание, которое, то на мгновение свободное, то вдруг сдержанное, казалось безгранично мощным. Сладострастные трели умелого вокалиста и нежного соловья околдовали меня. И все же одна деталь меня тревожила: в голосе Дерека было что-то от голоса Мерет. Не только мягкость и полнота звучания, но и тесситура. Низкий женский голос, берущий те же ноты, что высокий мужской, – это подобие сбивало меня с толку. Внутри меня трещали заграждения, поддавались ворота – я, забыв про здравый смысл, высоко оценил искусство Дерека. В упоении я предался ему, соглашаясь идти за ним, куда он поведет, в филигранные высокие частоты, что в зените соперничают со звездами, в глубину его рокочущих басовых тонов, что парят над темной долиной. Я присутствовал при таинстве, при рождении чистой красоты, той, что создается и возрождается каждую секунду, что свидетельствует о жизненной силе в сердце вселенной, той, что, с тех пор как она создала мир, ждет своего часа в надежде, что придет артист и вернет ей жизнь. Дерек умолк, но его пение еще витало в воздухе и царило над глубокой тишиной, казавшейся его продолжением. – Спасибо, – выдохнул я. – Не браво? – встревожился он. – Спасибо стоит дороже, чем браво. Ты увел меня туда, где я никогда не был. Волшебное путешествие. Он нахмурился, ему наскучило мое восхищение. Затем уронил голову на грудь и промямлил: – К чему все это? Ни к чему. И до самой ночи он больше не разжал губ. Я не мог уснуть на своем импровизированном ложе в самом сердце влажной ночи, едва тревожимой отдаленным стрекотом цикад: наше общение все больше и больше сбивало меня с пути. Тот эпизод, когда я на мгновение совместил Дерека и Мерет, меня смущал, он подталкивал меня к опасному сближению с братом. В том, что прежде претило мне, я отныне различал причины и даже оправдание. Дереку помешали расцвести – поступок нашего отца и вызванное им отчаяние. Обстоятельства надругались над ним. Посягательство на него в возрасте девяти лет отвлекло мальчика от его предназначения, придавив злопамятством и досадой. Иначе он, возможно, следовал бы своему призванию. Разумеется, с другим голосом, но ведь не голос же делает талант – это талант делает голос. Из-за этого Дерек, жаждущий господства и алчущий власти, пренебрег своим даром, а потом и вовсе стал скрывать его, видя в нем проявление своей кастрации, то есть слабости. Если бы он согласился, если бы мне удалось убедить его, вместо того чтобы претерпевать, сделать из этого своего состояния союзника, я бы, возможно исправил то, что… Стоп! Вот почему мне следует прекратить всякие отношения. Я не только находил ему извинения – я предполагал помочь ему измениться к лучшему. Хуже того: спасти его от него самого. Удобно устроившись в траве, страстно мечтая о сне, я прервал свой монолог, пробормотав: «Как бы то ни было, через восемь дней я его убью». Мы все шли и шли. До моря было уже не так далеко. Я изнывал от желания увидеть чаек, мне даже не терпелось пресытиться их непрестанной болтовней. Время от времени к моим ноздрям волнами подступал йодистый запах… «Через пять дней, как бы то ни было, я его убью». А пока мы брели по каменистым тропам. Два наших осла, таких же худых и неутомимых, как я, обожающий ходьбу, поочередно тащили на себе Дерека. Тот по-прежнему вел себя стыдливо, и эта стыдливость касалась и его тела, и его духа. Он никогда не выставлял напоказ свою увечность и приспособился справлять физиологические потребности вдали от моих взглядов. Теперь он чаще включался в разговоры, и особенно охотно, когда они его не касались. Однако стал меньше контролировать себя и по крохам цедил какую-то информацию. Дерек уже сказал мне, что неоднократно лишался всего. И всякий раз поднимался, потому что ярость помогала ему отвоевать свои позиции. Но вот во время последнего краха он ощутил упадок духа, силы покинули его, и огромный вопрос «К чему все это?» полностью овладел им. Эта апатичная вялость, которую он поначалу счел мимолетной, и понадеялся, что она исчезнет сама, все длилась и прочно обосновалась в нем. Смерть его желаний – то, что нынче называют депрессией, – ввергла его в состояние голытьбы, нищеброда, бездомного попрошайки. Он больше ни к чему не стремился. – Прежде бывало иначе. – Когда прежде? – Перед этим… Прежде я падал, но поднимался. А тут я упал и остался на земле. Все желания покинули меня. Слушай, я могу тебе кое-что сообщить… – Что? – Даже будучи на земле, можно упасть еще ниже. Какое счастье, что он не видел меня, потому что, когда он это произнес, я зажмурился и заткнул уши. Только не расчувствоваться, прогнать всякое сострадание. «Через два дня, как бы то ни было, я его убью». Я мысленно репетировал эту сцену, чтобы подготовиться. Словно танцор или актер, я представлял ее себе, оттачивая в своем воображении каждое движение, вкладывая все силы в малейшую подробность. Мысль об убийстве подбадривала меня. Едва меня охватывал порыв приязни к Дереку, я находил опору в этом упражнении и вновь обретал силу. Мой план убийства повышал мне самооценку. Я погружался в дилемму, которая выбивала меня из равновесия. Во мне крепли и благожелательность, и мстительность, однако их сосуществование лишало меня равновесия: таимое преступное намерение коснело в бездействии, зато хорошее выражалось в поступках, знаках внимания и заботы, в еде, которую я готовил, и постелях, которые каждый вечер устраивал под открытым небом. Я баловал Дерека. Только предстоящее насилие вернет голос и видимость моему возмездию, только предстоящая жестокость освободит меня от него, от этого монстра, и от моей невыносимой эмпатической, великодушной и снисходительной половины. «Через день, как бы то ни было, я его убью». Горизонт переменился, небо выделяло другие флюиды. Шагая рядом с ослом, на котором ехал Дерек, я сообщил ему, что скоро мы доберемся до знаменитого храма Сехмет. Он горячо поблагодарил меня. Ошеломленный его искренностью, я спросил: – В то утро ты мне не ответил: какой ты представляешь свою жизнь через пять лет? Он откровенно сказал: – По правде сказать, я ничего себе не представляю. С самого рождения я испытываю одни разочарования и неудачи. Знаешь, возможно, не жизнь приводит меня в отчаяние, а я сам. – Почему? – Прежде мне никогда не удавалось преуспеть, я постоянно испытывал ненасытную потребность в большем. Теперь же у меня нет никаких желаний, что, в сущности, одно и то же… Сомневаюсь, что жрицы Сехмет излечат этот мой недуг. Я истолковал его замечание как разрешение: неспособный жить вчера или сегодня, он позволял мне избавить его от всякого будущего… «Нынче вечером, как бы то ни было, я его убью». Порыв ветра словно внезапно отдернул занавес – и появилось море. В его присутствии на горизонте сквозило тайное упорство. Подобно Дереку, я испытывал отвращение к морю. Наверняка потому, что вырос на берегу спокойного озера, в здоровой обстановке, вдали от сильных вихрей и запаха морской соли; наверняка потому, что моя первая встреча с морем обернулась катастрофой – Потопом, который поглотил нашу родную землю с ее деревьями и животными, а также наших близких, друзей и соседей. Прямо передо мной наперекор ветру, держась в его потоке, летела чайка. Она не двигалась, но упорно сопротивлялась ему, надменно и высокомерно по отношению к другим птицам, оказавшимся во власти вихря. Ее круглый коричневый глаз, не моргая, бросал вызов стихиям. Я сравнил себя с чайкой: я тоже иду наперекор всему, я избавлю нас от Дерека. Я предложил устроить привал и расстелил одеяла подальше от воды, среди песчаных дюн. Место было замечательное, почти пустынное, никто не видел, как мы остановились здесь.