Таков был Моисей, одновременно легкомысленный и глубокий, ребячливый и достойный почтения, как если бы в его детской голове поселился тысячелетний мудрец. * * * Шли годы, ритм им придавали разливы Нила. Сеточка морщин лучиками расходилась теперь от глаз Мерет. Я обожал их. На ее коже я подмечал не ход времени, а письмена истины: душа Мерет всегда улыбалась, и улыбка эта шла прямиком от сердца, которое сообщалось с ее глазами, а не с губами. Отныне ее лицо не просто подчинялось ей: оно описывало эту улыбку, разбегаясь от глаз, ее лучи рассказывали о Мерет и делились ее горячим оптимизмом. Сколько раз я покрывал осторожными поцелуями эти тонкие бороздки; поначалу Мерет не реагировала; потом стала напрягаться и противиться, пока наконец однажды, взорвавшись, не оттолкнула меня: – Как ты смеешь? – Что? – Целовать мои морщины! – Я не целую твои морщины. – Ты что, надеешься, что твои поцелуи их сотрут? – Я вовсе не хочу их убирать, потому что до безумия их люблю. – Лжец! – горестно выкрикнула она. Мерет выскочила из комнаты и бросилась на берег. Не понимая, что произошло, я некоторое время размышлял, прежде чем кинуться следом. Воздух сиял прозрачной чистотой, от которой исходило ласковое тепло. В густой и прохладной тени сикоморы, под которой укрылась Мерет, меня слегка затошнило от запаха ила. Мерет напряженно вглядывалась в реку. Я заметил, что вода течет и в Ниле, и в ее глазах. Когда я попросил у Мерет прощения, она зябко прижалась ко мне. – Ноам, я старею быстрее, чем ты. Как ответить, чтобы не получилось ни глупо, ни лживо? Время было не властно надо мной, и я этого не скрывал. Как поверить в годы, что проходят в этом краю ровного тепла и безупречной синевы? Неменяющееся небо Египта заставляло время казаться неподвижным. У нас за спиной мяукнула Тии, подошла, потерлась о наши ноги, нежно и властно потребовала ласки. Мерет присела на корточки и принялась гладить ее. Тии переминалась на лапках, пока я тоже не встал возле нее на колени. Когда мы выпрямились, она снова мяукнула: чем мы занимаемся на территории, где она охотится на лесных мышей? – Ты только глянь на эту Тии! – воскликнула Мерет. – Все такая же ловкая, ласковая, те же зеленые глаза с золотистыми прожилками, та же шелковистая шерстка. Ни морщинки, ни тусклой или седой шерстинки, ни болей в суставах. И ты, Ноам, тоже не меняешься. В тебе больше кошачьего, чем человеческого. И верно, у наших ног Тии затеяла изощренный туалет, требующий акробатических поз, которые при первых признаках старости стали бы невозможны. – Я тебя умоляю, Мерет! На твоем лице я ни на мгновение не увидел морщин – только отражение эмоций! – И все же это морщины. Раньше их не было… Белые паруса лодок на реке казались гигантскими чайками. Безмятежность их движения контрастировала с тревогой, которую я ощущал в Мерет. Я ухватил ее за запястье, в нем тяжко и быстро бился пульс. – Сколько еще времени ты будешь любить меня, Ноам? – Я никогда не задавал себе такого вопроса. – А я задаю его себе каждый день. Она вздрогнула, хотя прохладней не стало. – А ты, Мерет, сколько еще времени будешь любить меня ты? – Всю свою жизнь, Ноам! Даже если ты уйдешь, даже если предпочтешь мне другую, я буду продолжать любить тебя. – Я чувствую то же самое, Мерет. – О, тебя так легко любить! А вот меня… Однажды, Ноам, ты сожмешь в объятиях старуху. – Это будет не старуха. Это будешь ты. Из всех нас сильнее всего менялся Моисей. Он состриг свисавшую с виска детскую прядь и теперь выставлял напоказ бритую наголо голову. Сквозь мальчишеские черты проступал мужчина. Его плечи становились шире, бедра суживались, щеки, прежде покрытые пушком, теперь, по обычаю высшего общества, требовали ежедневного бритья, и я замечал, что без этого вмешательства под конец дня они покрываются рыжеватой щетиной. Его метаморфоза восхищала Неферу, словно это она ее инициировала. Принцесса непрестанно расхваливала происходившие в сыне изменения: она радовалась пробивающейся бородке; в вызванных мутацией жабьих хрипах его голоса ей слышалось мелодичное пение; когда мягкий детский животик сменился мускулистым брюшным прессом, она постоянно просила разрешения пощупать его; она выставляла на обозрение гостям ступни подростка, поначалу слишком большие, пока тело не обрело гармоничные пропорции. Моисей, который нежно любил свою диковинную мать с ее неожиданными реакциями, покорно соглашался, тем более что черпал из этих представлений относительную уверенность в себе, необходимый контрапункт тому смятению, которое исхитрялся поддерживать в его душе фараон. Неферу относилась к Моисею как к невиданной игрушке, замысловатой и ошеломляющей, которая сильно ее занимала. Возможно, самое удивительное заключалось в том, что ей эта забава до сих пор не наскучила. Моисей был хорошо сложен, однако имел обыкновенную фигуру, нормально развитую и лишенную чрезмерных выпуклостей[68]. Не красавец и не урод, он не унаследовал анатомии, которая пробуждала бы страсти; зато, стоило сблизиться с ним, вы обнаруживали своеобразие души, что делало его в высшей степени притягательным. Мерет им восторгалась, я тоже, и даже такой вертопрах, как Пакен, обожал этого серьезного паренька. Как-то вечером Моисей постучал в дверь нашей хибарки. Поначалу я решил, что мне это снится, потому что, даже сопровождая нас во время обходов, к концу дня он всегда возвращался во дворец и уже не имел права покидать его. И все же он стоял здесь, на пороге, съежившийся, дрожащий и заикающийся сильнее обычного. По его вздохам, обрывочным словам и неоконченным фразам мне удалось восстановить суть: он спешно сбежал из павильона Неферу, утверждал, что больше туда не вернется, и умолял меня разрешить ему остаться у нас. Как будто наша хилая лачуга была мощной крепостью перед лицом грозящей ему опасности. Тии терлась об него розовым носиком, ласкала Моисея своими нежными кошачьими губками, но ей не удавалось успокоить его, и тогда она пронзительным мяуканьем приказала мне вмешаться. Я пригласил юношу в дом и дал ему напиться. Когда дыхание его выровнялось, я склонился к нему: – В чем дело? – Я ухожу из Мемфиса. – Чего ты боишься? Он умолк. Чтобы помочь ему, я шепнул: – Сузера? – Да, Сузера, – горячо подтвердил он. – Эти ужасы – страх, который он мне внушает, ненависть, которую я к нему испытываю, – сжигают меня. Моисей с пламенной искренностью произнес эти слова. Однако я чуял, что за этим признанием кроются и другие тайны. – Неферу?.. – А что Неферу?! – отпрянув, будто я ударил его, воскликнул Моисей. Из этой его несоразмерной реакции я сделал вывод, что попал в точку. – Ты любишь Неферу, Моисей? – Конечно… Это моя мать. – Он помрачнел и непроизвольно продолжил: – Пусть даже… Словно очнувшись, он опять замкнулся. – Пусть даже что? – настаивал я, не сводя глаз с подростка. – Даже если всякое говорят… Я не глухой. Ты тоже. – Что, например? – Что моя мать зачала меня не от моего отца, то есть не от своего, не от Мери-Узер-Ра… Говорят, что она солгала… говорят, что это, возможно, Пакен… Или ты… Я схватил его за руки, сжал их в своих ладонях, встретился с ним взглядом: – Клянусь тебе, Моисей, что ты не мой сын и не Пакена. Некоторое время он пристально смотрел мне прямо в глаза. А потом опустил голову. – А жаль… я сомневался, но все равно жаль… В любом случае много чего еще говорят… что она не знает, с кем меня зачала… и даже что она мне не мать. Неожиданно он набросился на меня: – Скажи мне правду, потому что ты присутствовал, когда она меня родила! Я был загнан в угол. Но все же сопротивлялся, полагая, что он чересчур хрупок, чтобы взваливать на него эту дополнительную ношу. – Когда-нибудь я открою тебе то малое, что знаю, – пообещал я ему. – Сейчас! – Когда-нибудь. – Когда? – Когда-нибудь.