– Когда ты… наберешься смелости это сказать? – Когда почувствую, что ты готов это услышать. Я распрямился и в смятении принялся мерить шагами комнату. – Возможно, завтра. Возможно, через год. А может, через десять лет. Как только сочту, что ты готов. А пока будь уверен, что Неферу любит и охраняет тебя. Она за тебя боролась и никогда не перестанет бороться. Она настоящая мать. Я похвалил себя за то, что, вместо того чтобы сказать: «Она твоя настоящая мать», употребил такую формулировку. Пусть Моисей трактует ее по своему усмотрению. – Ноам, я… я ухожу. – А как же Неферу? – Вот именно! – Ты ее больше не любишь? – О, люблю! – Тогда?.. – Я должен уйти, чтобы не перестать любить ее. Иначе… Он внезапно сдался. – Она… Я не могу… я не такой… невозможно… я… во мне не течет кровь фараона… теперь я в этом уверен… Нет… нет… По нескольким кратким, как молнии, образам, метнувшимся в его полных страха глазах, я обо всем догадался: обуреваемая нежностью Неферу присаживается возле постели, чтобы поговорить, – такую привычку некогда имел ее отец; Неферу созерцает тело Моисея, в одуряющей ночной жаре Мемфиса едва прикрытое простынями, это тело, которое она неторопливо, горделиво и без смущения обследует взглядом, потому что это ее сын, ее плоть, которую она так долго прижимала к себе; Неферу нежно касается гладкой головы, с которой Моисей сбрил детскую прядь, потом улыбается, заметив его улыбку; Неферу пребывает в волнении от возможности наслаждаться близостью к этому знакомому незнакомцу, этому мальчику, в котором уже проглядывает мужчина; Неферу вспоминает единственного человека, которого она любила, – своего отца – и их ночные слияния; неожиданно Неферу воображает, что может вновь обрести это счастье; Неферу склоняется над юношей, чтобы поцеловать его в лоб, ее губы спускаются к надбровным дугам, к превосходно вылепленному носу, свежему, красиво очерченному рту и трепещут от прикосновения к нему; Неферу решает стать женой Моисея, единственной, щедрой, той, что дает все: жизнь, любовь, наслаждение; Неферу всем телом прижимается к животу подростка, который страдает и не смеет отвергнуть ее… – Я сбежал, – прошептал Моисей. – Во мне не течет кровь фараона, я не делаю такого. Той ночью он остался у нас, назавтра я убедил его воротиться во дворец. Неферу наверняка осознала свою ошибку, заверил я его. Если она снова начнет, надо не бежать, а решительно отвергнуть ее поползновения, доказать свою мужественность. – Ты поступишь по-мужски, сказав «нет», а не «да». Во всяком случае, покажешь, что ты за человек. Моисей принял мой совет. Судя по его последующим признаниям, Неферу, встревоженная и ошеломленная, порхала вокруг него, но не повторяла попытки. Впрочем, хоть ничего и не происходило, тень угрозы повисла в воздухе, омрачая все. А главное, поведение матери нанесло удар по убеждениям Моисея. Раньше ему казалось, что любовь и уважение едины; теперь же он неожиданно осознал, что любовь порой попирает уважение. Что значит любить? Если это ведет к вседозволенности, то Неферу не любит его. Что значит быть любимым? Если это предполагает необходимость принадлежать другому, как вещь, тогда Моисей не хочет быть любимым. По его мнению, закон, требующий уважения, значительнее, чем любовь. Отчаяние рождало гнев и раздражение, вызывавшие острое желание бежать. Он мечтал о побеге. А потом все покатилось очень быстро. Моисей шел мимо строительной площадки, там ремонтировали паперть храма, вероятно пострадавшую из-за оползня. Среди рабочих он разглядел обитателей еврейского квартала и постарался не попадаться им на глаза, потому что, увидев принца в парадной одежде, они удивились бы и испугались. Он уже собирался свернуть за угол, чтобы поскорее исчезнуть, когда замер, услышав крики. Начальник стражи наказывал мужа Иохаведы, Амрама, который случайно расколол камень. Моисей взглянул на надсмотрщика, избивавшего еврея: у того была короткая шея, низкий лоб, густые сросшиеся брови и толстые пальцы. Почему он так разъярился? Удары скорее помогали ему отвести душу, а вовсе не способствовали исправлению ошибки рабочего. Проходивший поблизости щуплый парнишка болезненного вида, потрясенный такой жестокостью, в испуге выронил груженную кирпичами корзину, которую с трудом волок. Вывалившийся кирпич упал надсмотрщику на ногу. Тот взревел, побагровел и с горящими безумным гневом глазами накинулся на мальчишку, который в ужасе бросился на землю. Ослепленный злобой надсмотрщик нанес удар. Полилась кровь, мальчик взвыл от боли, плеть засвистела, теперь удары сыпались градом. Наказание грозило превратиться в казнь. Моисей кинулся к надсмотрщику и перехватил занесенную для нового удара руку: – Прекрати! – Не лезь! – Повинуйся. Я сын фараона. – А я царица Пунтская! Надсмотрщик оттолкнул Моисея и с удвоенной яростью набросился на неподвижно лежавшего парнишку, который не оказывал никакого сопротивления. Моисей не стал раздумывать: он снял свой кожаный пояс, накинул на шею надсмотрщика и сильно затянул. Тот отреагировал не сразу. Когда, пытаясь высвободиться, он принялся метаться, ему уже не хватало воздуха. Глаза вылезли из орбит, он бессильно осел на землю. Его тело конвульсивно дернулось, он издал предсмертный хрип и окончательно замер. Повисла тяжелая тишина. При этой сцене присутствовали три десятка человек: евреи и египетские солдаты. Убедившись, что окровавленный мальчишка еще дышит, Моисей удрал со всех ног. Спустя несколько минут он ворвался в нашу хижину и, почти не заикаясь, поведал о случившемся. Хотя юноша и убил человека, было очевидно, что он испытывает скорее облегчение, нежели чувство вины. – И теперь я ухожу! – объявил он. Лицо Моисея осветила радость. Наконец-то у него есть подходящий предлог, чтобы покинуть Мемфис. – Меня узнали. Солдаты доложат о случившемся Сузеру, и он будет счастлив запереть меня в темнице. Он обнял меня, расцеловал Мерет и торопливо ушел. Мы следили за его уменьшающимся вдали силуэтом: то был не беглец, а освобожденный человек. * * * Иногда время зависает. Оно перестает воздействовать, истощать и увечить – оно плавно раскачивается, словно кусок пробки на озерной глади. Оно никуда не стремится, ему довольно того, что оно есть. Именно так я представляю себе период, последовавший за уходом Моисея: обновленная наполненность. Прежде физические изменения, а также кризисы, вызванные половым созреванием или новым взглядом на человеческие отношения, которые мы наблюдали у Моисея-подростка, давали нам с Мерет ощущение, что мы стареем, так что теперь, снова оставшись наедине, мы испытали облегчение. С его уходом мы обрели безмятежную, безразличную к переменам и защищающую от проходящих годов самодостаточность. Так, во всяком случае, казалось мне. Для Мерет все было иначе. И все же, поскольку эти страницы предназначены для моего повествования, я продолжаю выражать на них свою тогдашнюю точку зрения, даже если дальнейшее докажет мою глупость и недостаточную прозорливость. Моисей правильно сделал, что дал деру. Иначе его объявили бы виновным в убийстве и Сузер приказал бы арестовать своего брата-племянника. Эта нечаянная удача позволяла брату Неферу не только устранить соперника, но заодно убедить египетскую армию, что фараон с таким почтением относится к войску, что даже готов принести в жертву члена своей семьи. Когда отыскать Моисея не удалось, Сузер расширил поиски, разослав своих эмиссаров к губернаторам провинций. Я подозревал, что Моисей, ставший благодаря полученному в Капе образованию тонким знатоком административной структуры Египта, предвидел возможность подобного прочесывания и укрылся где-то в неприступной местности. Я частенько размышлял о нем. Что с ним сталось? Наверняка он где-то очень далеко от здешних мест спокойно совершенствует свой ум и занимает достойное место среди тех, с кем ему приходится общаться. Я не знал, чем он займется, но был убежден, что он преуспеет. Мемфис, годы ученичества Моисея при дворе и просто-напросто наше дружеское участие подготовили юношу к ожидавшему его великому будущему. А главное, я желал ему счастливой жизни. Увидим ли мы с Мерет его еще когда-нибудь? Считая, что сделали то, что полагалось, мы думали, что он исчез из нашей жизни. Поддержать, а затем устраниться – это и был наш долг. Мы вылавливали из Нила брошенных в реку детей не для того, чтобы присвоить их, растили их не для того, чтобы оставлять при себе. Воспитать человека – это значит достичь того, чтобы он покинул нас. Подобная победа вызывает не только радость, она также приносит печаль и сожаление; и требуются годы, чтобы эта меланхолия приобрела оттенок сладости. Одновременно с уходом Моисея случилось и еще одно исчезновение: Тии, наша шаловливая и задумчивая кошечка, однажды не вернулась. Стала ли она добычей крокодилов, множество которых появлялось перед разливом Нила? Или ее унесло волнами во время очередной неосторожной охоты? Мне ужасно ее недоставало. Порой я вспоминал подарившую мне ее чудесную девочку; предсказательницу, которая дважды удержала меня в Мемфисе, поведав, что здесь ждет меня моя судьба. Она не ввела меня в заблуждение[69]. Я жил в согласии с женщиной, которую любил, я старался быть полезным, врачуя людей, я способствовал формированию незаурядного человека. Как фараон, Сузер проявлял себя не хуже и не лучше, чем предшественники. Так же как его отец, он воображал, что управляет страной, хотя всего лишь царствовал. Жрецы разных храмов обеспечивали сплоченность населения, тогда как визирь фараона и крупные чиновники совместно с духовенством занимались управлением основными делами: сбором налогов, безопасностью и правосудием, время от времени – так собаке бросают кость – даруя своему царю иллюзию принятия решений. В личных делах Сузер запутался еще больше. Озабоченный тем, чтобы обеспечить себе наследников, он сначала, как правило, останавливал свой выбор на принцессах, однако скоро отказывался от них. Связь никогда не завершалась союзом. Страдал ли он каким-то физическим недугом? Оказался ли неспособен спать с женщинами по причине отсутствия желания? Молва давала его неоднократным поражениям множество объяснений, но не учитывала реального обстоятельства – в этом я вижу распространенный недостаток слухов – его навязчивой, порочной и упорной привязанности к сестре. Сузер без передышки обхаживал Неферу. Какая-то неистребимая гниль поразила царское семейство, наверняка это было наследие Мери-Узер-Ра, который внушил своим детям твердую уверенность в том, что супружеское счастье возможно только в семье, основанной на кровосмешении. Неферу не поддавалась. Не добродетель и не запрет на подобные практики призывали ее к подобному сопротивлению. Она отталкивала Сузера только потому, что терпеть его не могла. Не сказывались ли в той, которой прежде приходилось делить с братом расположение отца, отголоски прежней враждебности? Проще говоря, ей всегда внушали отвращение фигура брата, его запах и медоточивое поведение, неспособное замаскировать агрессивность. Она сопротивлялась его настойчивости с тех пор, как Моисей покинул Мемфис. Во дворце все: придворные, писцы и даже прислуга – становились свидетелями их перепалок. Обыкновенно осторожная, Неферу пренебрегала осмотрительностью; обуреваемая страстным желанием дать волю своей неприязни и осыпать его обвинениями, она в ярости постоянно набрасывалась на Сузера. – Ты осудил Моисея, даже не допросив его! – Он задушил офицера. – А что, если твой офицер это заслужил? Разве в Египте никогда не арестовывали и не казнили военных? – Этот офицер работал на меня. – Он убивал рабочих, которые тоже работали на тебя. – Подумаешь, евреи… – Ну и что? – Какая ерунда, эти евреи. А тут египтянин. Тем более офицер. – Неправда! – Ах, ну да, они же тебе нравятся, эти евреи… так нравятся, что ты… – Что? Как ты смеешь?.. Некоторые прислужницы проговорились, что в порыве гнева Неферу случалось бить брата. Много раз. Они перешептывались между собой, что в таких случаях Сузер вел себя странно, делал вид, что отбивается или защищается, хотя на самом деле вовсе нет, как если бы, получая удары, он испытывал удовольствие… Как бы то ни было, в конце концов Неферу добилась своего: дело было квалифицировано как несчастный случай и прекращено, Моисея больше не искали. Принцесса призвала меня к себе и с гордостью сообщила эту новость. Я похвалил ее: – Ты поступаешь как хорошая мать. На сей раз она не отвергла мой комплимент – она жаждала услышать его, поскольку он смягчал воспоминание о тайной причине, которая побудила ее сына бежать. – Теперь я разошлю гонцов в оба Египта. Я хочу, чтобы Моисей был об этом уведомлен, где бы он ни находился. Он сможет без опаски воротиться во дворец.