— Их много, Улановых? — Сейчас двое, брат и сестра. Старики Улановы умерли в прошлом году. — Русские? — Да. Старые Улановы бежали из России, когда еще были молодыми. Устроились здесь смотрителями, построили дом, обзавелись хозяйством. Уже здесь у них родились Ник и Наташа. Родители дали им образование, но Ник так и не окончил университет. Вернулся сюда, на место, где вырос. Стал смотрителем. Вот он, их дом. Проследив за взглядом Лоусона, Шутов увидел то, что полицейский назвал утесом. Здесь, на правом пологом берегу, деревья, сосны, ели и кедры, взбирались на большой и довольно крутой пригорок. Сначала на этом пригорке можно было разглядеть только темно-зеленую поросль; когда же катер подошел ближе, поросль как будто поредела, разошлась. За стволами можно было разглядеть что-то темное, похожее то ли на дом, то ли на забор. За пригорком, дальше вверх по реке, открывалась вырубка, плоская длинная отмель с неровно стоящими на ней деревянными срубами. Пространство между срубами густо поросло бурьяном, хвощами и карликовыми соснами. У подножия пригорка был оборудован длинный деревянный причал, около которого покачивались на легкой волне катер и несколько лодок. — Катер здесь, значит, Ник дома, — сказал Лоусон. — Разворачиваемся к Коулмену. Пока Лоусон, сбросив скорость, разворачивался к противоположному берегу, Шутов вгляделся в срубы. Всего их было восемь, ближайший к причалу возвышался над другими. За ним, образуя квадрат, стояло еще четыре строения и, совсем уже подступая к тайге, три последних. Сверху, с пригорка, на деревянных столбах к срубам спускались провода. Поймав взгляд Шутова, Лоусон пояснил: — Этим срубам больше ста лет. Место называется Грин-кемп. Официальное название звучит как Грин-кемп-номэдз[3], но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь его так называл. Говорят, эти срубы построили русские, чтобы разместить в них солдат. Потом в срубах жили лесорубы. Потом кто-то в Жюно задумал разместить здесь лагерь скаутов. Срубы подновили, провели электричество, телефон, даже завезли детей. Но больше одного сезона лагерь не продержался, большинство родителей забрало своих детей досрочно, слишком уж здесь сурово. Так что теперь срубы пустуют. Левый берег, к которому они сейчас подходили, от неровного правого отличался тем, что представлял собой ровный, тянущийся в обе стороны насколько хватало глаз, обрыв. Тайга подступала к самому краю обрыва, причем некоторые деревья, нарушая общий ряд, крепились к почве под углом к осыпавшейся земляной стене, причудливо изгибая корни. Внизу, у подножия обрыва, полого стелилась узкая галечная отмель, время от времени перемежаемая камышовыми зарослями. Сбросив ход, Лоусон повел катер к одной из таких камышовых заплат. Прямо от камышей, уходя сквозь прорубленную в почве выемку к стоящему на обрыве дому, тянулась вверх добротная деревянная лестница. Лестница соединялась с причалом, у которого одиноко покачивалась небольшая алюминиевая лодка. Подождав, пока катер ткнется в причал, Лоусон сказал: — Катера нет, значит, Коулмена нет тоже. Ничего страшного, сэр. Наверняка он что-то делает на реке. Уверен, вот-вот подойдет. Знаете что? — Что? — Поднимитесь к нему в дом. Коулмен всегда оставляет записку на столе, в которой объясняется, где он и когда вернется. Не волнуйтесь, сэр, здесь так принято. Я бы поднялся сам, и все же в катере лучше остаться мне. Инну вы знаете мало, а река есть река. Здесь все может быть. Записка может быть в прихожей. Сразу, как войдете. Или на двери. — Что — дом Коулмена не закрывается? — Нет. А зачем? С этой стороны река, на которой Коулмен полный хозяин. С той — глухая тайга. Подниметесь? — Конечно. Если вы уверены, что это удобно. — Очень удобно, сэр. Если что, крикните мне. Выйдя на причал, Шутов стал подниматься по лестнице. Стоящий наверху деревянный одноэтажный дом был выкрашен в черную краску. Темный цвет оживляли белые линии, проведенные по обводам рам, углам дома и карнизам. Пройдя по выложенной камнем дорожке на веранду, Шутов остановился у входа. На двери светлела аккуратно приколотая кнопками записка: «Я на реке. Буду в 2.30. Д.К.». Посмотрел на часы: 2.05. Повернулся. За ним на веранде, ярдах в трех, стоял человек. В правой руке человек держал направленный на него армейский автомат ТЕК-9. Незнакомец был высоким и жилистым, без единого грамма лишнего веса. Лицо — скошенный лоб, узкий, нависающий надо ртом нос, светлые волосы и светлые глаза. Вглядевшись, понял: это не незнакомец. Лицо было хорошо известно ему по нескольким фотографиям. Лицо Нола Стевенсона по кличке Гусь. Взгляд, которым Гусь сейчас ощупывал Шутова, был спокойным. Выждав пару секунд, Стевенсон сказал хрипло: — Давай лапки кверху. Давай, давай, не жди. Я обычно не мажу. Шутов поднял руки. Постояв, спросил: — Что дальше? — Дальше — ладони на затылок. Шутов прижал ладони к затылку. Подойдя, Гусь неуловимым движением достал из кобуры под его курткой кольт. Сунув кольт себе за ремень, попятился. Остановившись, сказал: — Вот что, коп: давай-ка лицом к двери. Давай быстро. Надо поговорить. Шутов повернулся лицом к двери. Птицы здесь наверняка были непуганными, казалось, они кричат прямо у него над головой. Записка с подписью «Д.К.» белела на уровне груди. Голос сзади сказал: — Запомни, коп, я предупреждаю только раз. Второго раза у тебя не будет. Учти. Так вот: ваш банк я не брал. Запиши это, заруби и запомни. И скажи своим, а также себе: я ваших не трогаю. Но и вы меня не трогайте. Не шейте, чего нет. Понял, коп? — Шутов помедлил. Тут же ощутил прикосновение ствола к спине: — Коп, спрашиваю: ты понял? — Понял. — Так-то лучше. Слышал, ты здесь теперь большой начальник. Так вот, большой начальник: меня не зли. Я давил не таких, как ты. Чтобы ты это понял — получай памятку. Затылок расплющила боль. Тут же она превратилась в черную молнию. Затем в пустоту. Глава 17 Первым ощущением, когда очнулся, было: он в воде. Во всяком случае, голова в воде точно. Наконец сквозь серый ползущий туман он понял: его голову со всех сторон окружает не вода, а просто влага. При этом в некоторых местах влага, несущая с собой нужный ему холод, вдруг почему-то высыхает. Как только это происходит, голову пронзает дикая боль, такая, что он еле сдерживается, чтобы не закричать. Именно в эти моменты чьи-то руки осторожно прикладывают к его голове единственное, что может спасти: холод. Спасительный холод. Как только руки это делают, боль проходит. Полежав, открыл глаза. Понял: он в помещении. В этом помещении полутьма, и в этой полутьме где-то высоко над ним качается лицо. Он попытался понять, что же это за лицо, — и не смог. Лишь после того, как женский голос, удивительно знакомый, спросил: «Вы можете говорить?», наконец понял: лицо женское. Ему показалось, прошла вечность, после которой он услышал второй вопрос, заданный тем же голосом: — Вы меня слышите? Девушка, а это точно была девушка, потому что голос был молодым, говорила по-английски с местным акцентом. Он попытался сказать: «Да». Это удалось не сразу. Для того, чтобы выдавить всего один звук, ему пришлось напрячь все силы. В конце концов он прохрипел что-то вроде «А-ае…». Сразу же после этого лицо стало снижаться, вот оно приблизилось к его лицу почти вплотную. Он вгляделся. Отчетливо увидел черты. Понял: он бредит. Это было лицо той самой девушки. Той, с которой он летел в вертолете. — Как вы себя чувствуете? — спросила девушка. Нет, он не бредил. Это точно была она. Глаза, большие, серо-зеленоватые, смотрели на него настороженно-внимательно. Помедлив, он попытался подняться. Эта попытка, во время которой он напряг все силы, вылилась лишь в слабое шевеление. Настолько слабое, что он понял: лучшее, что он может сейчас сделать, — не двигаться. — Вы что-то хотите? — спросила девушка. — Вам неудобно? — Удобно. — Он полежал, собирая силы. — Где я? — У нас в доме. — У вас? — Да. Меня зовут Наташа. Наташа Уланова. Я здесь живу. Я и мой брат Ник. Ник смотритель участка. А я… — Помолчала. — Я ему помогаю. — А… — Выдавив это «а», он замолчал, настолько трудно ему давался разговор. — Как я здесь оказался? — Вас принесли Ларри и Дэйв. — Ларри и Дэйв? — Да. Ларри Лоусон и Дэйв Коулмен. Вы лежали у дома Дэйва с… С пробитой головой. Дэйв осмотрел вас и сказал: везти вас куда-то в таком состоянии нельзя. Вам нужно отлежаться. Хотя бы день-два. Ну вот… Вот они и привезли вас сюда. — О Господи… — Он попытался улыбнуться, но, кажется, улыбка ему не удалась. — Вы… вы… знаете… — Он никак не мог докончить, и она спросила озабоченно: — Знаю что? — Что мы… летели с вами… в одном вертолете? — Конечно. — Она улыбнулась. — Вы запомнили? — За… за… — Боль, пронзившая его голову после попытки сказать «запомнил», была настолько сильной, что он, не выдержав, закрыл глаза и застонал. Пока взрывающиеся шары боли уплывали куда-то в кромешной темноте, руки девушки осторожно вынули то, что отделяло его голову от подушки. Через некоторое время те же руки, приподняв голову, снова вернули этот предмет на прежнее место. Предмет принес то, что сейчас было ему нужней всего: холод. От этого холода горячие шары боли стали постепенно сжиматься, съеживаться. В конце концов исчезли совсем. — Не смейте говорить, — услышал он. — Не смейте. Лежите тихо. Слышите? Открыв глаза, увидел: девушка протягивает ему стакан с зеленоватой жидкостью. Спросил: — Что это? — Травяной настой. Я сделала его… по рецепту. Выпейте. Он обязательно поможет. Сейчас я приподниму вам голову. Потерпите? — Конечно. Приподняв его голову, помогла выпить содержимое стакана. Настой был горьким, тем не менее он добросовестно выпил все до конца. Сказал, после того как она опустила его голову на подушку: — Но если вы… Если вы Уланова… — Да? — переспросила она. — Если я Уланова? — Если вы Уланова… вы ведь должны говорить по-русски? — Конечно. Я и говорю по-русски. Просто я не знала, что вы тоже говорите по-русски. Он закрыл глаза, но теперь уже не от боли. А от того, что ему вдруг показалось: он готов лежать так вечно. Лежать и слушать, как она говорит по-русски. Услышал: — Вам плохо?