Тут-то и наступил второй за такой короткий промежуток времени момент, когда Эльвира забыла и о задании, и обо мне. Пока она приходила в себя от потрясения, Мика с Ликой привычно, на ходу сбросив с себя коктейльные платьица и лабутены, принялись за неё и Кулебякина. Ласковые, ухоженные руки профессионалок быстро раздели уже «поплывшую» Эльвиру и сопящего, с покрасневшими глазами, как у быка на корриде, Бульдозера. Перед тем как безоглядно сигануть в омут вынужденного разврата, Эльвира, наверное, успела подумать: «Как же я люблю свою работу!» – Бр-р-р-р! – меня эти мысли привели в ярость, и я их безжалостно прогнал. – Нет, конечно нет, все-таки этот кабан не Ален Делон! Хотя какая разница! На смену первой отвратительной мыслишке пришла другая, мстительная, подсказанная Воннегутом: «В телефонной будке рядом с номером написано: “Шейла Тэйлор дает всем!” Думаю, так оно и есть. Такие дела!» И я не стал прогонять эту мысль писателя. * * * Все-таки правильно говорит начальство, правильно твердят приказы и инструкции: нельзя путать личное и служебное! Потому что, пока Эльвира выполняла задание, я думал о ее душе, чувствах, мыслях, – то есть категориях, совершенно чуждых нашей работе… Ревновал? Завидовал? Но кому?! Хотел бы я быть в это время на месте Эльвиры? Бред какой-то! А на месте Иуды? Категорически нет! Я русский офицер, а не похотливый разложившийся самец! Но тогда почему я думаю о том, о чем думать не должен?! Да потому, что я нарушил железное правило, что нередко приводит не только к провалу задания, но и к более печальным результатам… Все эти мысли кипели у меня в голове, когда ножки напарницы ещё только цокали каблучками дорогих туфелек по мощёной многовековой мостовой квартала Риальто, а я уже как пару часов прочёсывал места возможного пребывания Рыбака. Согласно далекому от чертежного совершенства, но информативному рисунку синьора Луки Манфреди, мой друг Джузеппе плавал сейчас в венецианском треугольнике винопития, между улицами Гондольерной, Морской и Корабельной. А из досье Рыбака я знал, что он особо выделяет два типа питейных заведений, в зависимости от состояния кошелька на данный момент: бакари и траттории. В бакари, например, исключительно венецианском заведении, есть и пить, как правило, предполагается стоя, и кроме вина и легких закусок в этих маленьких барах ничего нет. Зато это чуть ли не единственное место в городе, где можно очень недорого выпить и перекусить. Траттория же для Брандолини, да и вообще для итальянцев, – это ресторан домашней кухни, то есть там подают то, что готовили мама и бабушка, а это значит, что в меню должен быть полный перечень национальных яств с обязательными закусками и, естественно, домашнее вино с не менее домашней граппой. Конечно, по сравнению с бакари траттория удовольствие более дорогостоящее, но классом несравненно выше, как, например, в ещё советской Москве уличная пивная и бар «Жигули» на Калининском. В досье Брандолини регулярные недолгие запои и чистоплотность отмечались отдельно. За прошедшее время изменений тут не произошло: по словам синьора Манфреди, Рыбак не спал у себя уже несколько дней, но регулярно заходил переодеться и, насколько возможно, привести себя в порядок. Я включил логику и предположил, что он зависает не просто в треугольнике своего обычного плавания, а где-то в пешей доступности от дома. Поэтому поиски я начал с обхода дешёвых питейных точек, которые в районе адреса Рыбака были понатыканы, как кусочки свиного сала в местной мортаделле, и какое-то время мне казалось, что вот-вот, в следующей бакари или крохотной кафешке я его встречу. Иногда приходилось пропускать по стаканчику, чтобы разговорить персонал, выдавая себя за его старинного приятеля, а непьющего приятеля у Рыбака быть не могло. Ведь показывать его фотографию – путь в никуда: ментов нигде не любят. Да, его видели то тут, то там, да, вот недавно был здесь, выпейте стаканчик, подождите, может, скоро заглянет, куда ему деваться… Но выйти на чистоплотного алкоголика никак не удавалось. Ноги гудели, желудок требовал еды, а вино наоборот – просило выхода, но воля римского императора Веспессиана и любопытная деталь местного коммунального хозяйства исключали обычную в таких случаях процедуру, которую можно исполнить где угодно… «При чем тут Веспессиан?» – спросит меня пытливый читатель. Да при том, что именно он насаждал во всех владениях Рима платные общественные туалеты (ему и принадлежит знаменитая фраза «деньги не пахнут»), а неизвестный изобретатель придумал наклонные доски, закрывающие углы на уровне коленей: чтобы не справляли нужду где ни попадя – теперь не примостишься, да еще обязательно забрызгаешься… Называли эту придумку не очень изящно, но точно: «антиссыкун»! Вдобавок к основному назначению она играет и антикриминальную роль: злоумышленники не спрячутся в углу темным вечером, поджидая припозднившуюся жертву. Может, поэтому я и не слышал про ограбления в Венеции? Я зашёл в очередную симпатичную уютную тратторию и, посетив чистенький санузел, устроился в углу небольшого зала. Миловидная пожилая хозяйка с улыбкой выслушала просьбу принести пиццу, пасту, какую-нибудь закуску, вино и рюмку граппы. И неспешно сообщила: – Есть вино домашнее деревенское, граппа тоже из нашей деревни, антипасти, то есть закуски остренькие. А вот по основным блюдам позвольте дать совет: отведайте мою баклажанную пармеджану и наше простое венецианское блюдо – баккаламантекато – кремовые шарики из протёртой трески с гренками из поленты с пармезаном. Гарантирую, останетесь довольны! – Согласен сразу, но вы действительно считаете, что ваша баккала такое простое блюдо? Я даже не слышал о нём никогда… – Покажите мне человека, у которого нет возможности купить кусок высушенной трески и пару кукурузин с щепоткой сыра. Настоящая домашняя и, главное, недорогая еда. И, в отличие от пиццы, готовится заранее, что ей совсем не вредит, наоборот, только лучше пропитается, так что вы ещё не успеете закусить граппу, как всё будет разогрето и появится перед вами на столе в лучшем виде. Я действительно ещё не успел прожевать острый перчик, нафаршированный овечьим сыром, после рюмки ароматной крепчайшей граппы, а пармеджана уже появилась на столе. Заметив блаженство на моём лице, когда я глубоко вдохнул умопомрачительный букет баклажана, томата и пармезана, хозяйка сказала: – Пицца самое популярное и разрекламированное блюдо нашей кухни, но держать раскалённую печь в ожидании случайного туриста мы не можем себе позволить, к сожалению. В туристическом центре многие заведения предложат вам большой выбор, зато у нас вы полакомитесь настоящей домашней кухней. Все в нашем квартале знают мою тратторию. Я, при всей своей сдержанности и интеллигентности, так набил с голодухи рот, что только и мог согласно, как китайский болванчик, благодарно кивать головой. Довольная хозяйка улыбнулась и, отвернувшись от меня на звякнувший колокольчик, с кем-то поздоровалась: – Салют, Джузи! Как всегда? Когда она отошла, перестав перекрывать мне обзор, у меня в голове, как у человека эрудированного и читавшего не только Воннегута, всплыли слова нашего классика Некрасова: «…Поглядел из-за портьеры: Зала публикой кишит – Все тузы-акционеры! На ловца и зверь бежит…». За соседний столик, а в маленьком зальчике все столики располагались по соседству, присаживался Джузеппе Брандолини – Рыбак. Такие дела. Пьян ли он был? Трудно сказать, я его видел впервые в жизни. Скажем так – со стороны он казался глубоко задумчивым. Молодость миновала, а пройденная жизнь отметила его лицо клеймом разочарования и бессмысленности бытия. Тем не менее физиономия поразительно контрастировала со здоровой дородностью статного тела, будто пить-то он пил, но тренажёрный зал посещал регулярно. Объяснение, скорее всего, крылось в генах семьи потомственных ремесленников Брандолини. Добрая хозяюшка поставила перед ним графинчик с вином и тарелку с уже знакомыми мне перчиками и зелёными оливками. Рыбак закурил, медленно выпил стакан вина и, не закусив, погрузился в самосозерцание, а может, просто задремал, не выпуская сигарету из руки. Вот уж действительно – спящий агент. Я продолжил трапезу, внимательно наблюдая за ним и залом. Народу было совсем мало – у противоположной стены сидела молодая пара, которая под кофе с печеньками-макаронками пыталась накормить своего малыша мороженым с наименьшими потерями. Часть холодного десерта была на столе, часть на родителях, часть на маленьком разбойнике. Попало ли что-нибудь непосредственно в него, определить не представлялось возможным. Короче, им было не до нас. К тому времени, как я закончил ужин, сигарета дотлела до пальцев Рыбака, он выплыл из глубин своего духовного мира и успел пропустить ещё стаканчик. Потом медленно обвёл зал то ли пьяным, то ли усталым взглядом и неожиданно остановил его на мне. Как вежливые европейцы, мы улыбнулись друг другу. Брандолини открыл пачку сигарет и, перед тем как вытащить себе, взглядом и жестом предложил мне отведать его табачку. Я с удовольствием согласился и тут же выразил ответное желание пропустить с ним по чашечке эспрессо, что было тут же принято, и мы объединились за моим столиком. Рыбак если и был пьян, то не настолько, чтобы я не смог достучаться до его сознания, скорее, состояние итальянца я бы охарактеризовал как подшофе среднего уровня. Мы довольно долго вели светскую беседу ни о чём, выпив за это время по три-четыре чашки кофе, так как спиртное я решительно отвергал, ссылаясь на запрет врачей превышать дневную дозу, которую я сегодня уже принял. Брандолини, получив от меня подтверждение своего умозаключения, что я турист из северной Европы, с увлечением и знанием дела вещал о своём городе, всё больше и больше приходя в себя. И увидев, наконец, блеск в его глазах, я между делом задал вопрос пароля. – Как долго я буду добираться отсюда до Дворца Дожей? Агент должен был ответить: – Минут одиннадцать. Рыбак не сразу понял, при чём здесь великий памятник итальянской готической архитектуры, но, тем не менее, стал объяснять мне, избыточно жестикулируя, как лучше добраться до площади Святого Марка. Я жестом остановил его и, многозначительно глядя прямо в глубоко посаженные синие глаза, медленно задал вопрос ещё раз. – Как долго я буду добираться отсюда до Дворца Дожей? – Послушай, друг, выгляни в окно, там темно, нафиг сейчас тебе приспичило спешить во Дворец Дожей?! Это была совершенно здравая и, безусловно, трезвая мысль. За долгие годы в «спящем» состоянии агент отвык и от конспиративных встреч, и от секретных занятий, и, конечно, забыл пароль. Наверное, и отзыв тоже. К тому же Рыбак имел дело с совершенно другим куратором, и когда в его голове сложится пазл, в котором «Дворец Дожей» займет не свое привычное место мировой достопримечательности, а условного знака для оперативного контакта, он вполне может ударить меня кулаком в челюсть как провокатора, который пытается поймать его на крючок старых грехов! Причем кулаком – в лучшем случае: многие итальянцы носят автоматические ножи с обоюдоострым клинком… Сложилась глупая ситуация, когда из двух картежников только один знает правила, а второй даже не может вспомнить, в какую игру они играют! Я попробовал зайти с козырей. – Мне рекомендовал это сделать Центурион. Вы ведь помните Центуриона? Но и псевдоним прежнего куратора не пробился сквозь склеротические наслоения уже немолодого, к тому же изрядно проспиртованного мозга. – Подожди, подожди, – он наморщил лоб. – Это кто-то из тех ребят, которые фотографируются у Колизея за пять евро? Но я никогда с ними не фотографировался! Даже не разговаривал! Почему я должен помнить какого-то мошенника? Джузеппе все больше трезвел и все больше раздражался. – И вообще, кто ты такой? Выходит, ты меня здесь поджидал?! В голосе отчетливо звякнул металл. Грубый тон и жесткие складки у рта показывали, что дело принимает рискованный оборот, но поскольку голова у меня работает гораздо лучше и быстрее, чем у Джеймса Бонда, то в моей игровой колоде появился козырь, который Брандолини наверняка не забыл. – Центурион познакомил вас с Коко. Это вы, надеюсь, помните? Кончитина Конте! Моему собеседнику будто плеснули в лицо холодной водой. И не какой-то «Эвиан» или «Перье», а настоящей живой водой, привезенной из сказочного «пойди туда, не знаю куда»… Черты лица разгладились, раздражение мгновенно сменилось мечтательным умиротворением, а жесткие губы тронула улыбка. Брандолини, подняв брови, замолчал на полуслове и удивлённо уставился на меня. Я продолжал прожигать его взглядом. Через несколько секунд он опустил голову и медленно, негромко ответил: – Коко разве забудешь? Значит, ты из этих? – Да. Я вместо Центуриона. – Что же случилось, что вы про меня вспомнили? Ты видишь, в каком пиджаке я хожу? – он оттопырил большими пальцами потертые лацканы. – Это все будет исправлено! – заверил я с таким жаром и убедительностью, будто прибыл в Венецию специально с целью поднять благосостояние Джузеппе Брандолини. – Только вначале ответьте: «Как долго я буду добираться отсюда до Дворца Дожей?» – Ах, вон ты о чем! – он махнул рукой. – Думаешь, я помню, что должен сказать в ответ? Тут идти минут двадцать… Но тебе же нужен точный ответ? – Да. Подумайте. Мы могли встретиться гораздо ближе, и путь был бы вдвое короче… – Десять минут? – с надеждой спросил Рыбак. – Ну, почти. Напрягитесь, старина, вы обязательно вспомните! Со скрипом запустив свои мозги, заржавевшие за годы нервного ожидания и не очень тягостного безделья, старый итальянский парнишка прямо у меня на глазах стал приходить в себя. – Минут одиннадцать! – наконец, выпалил он. Ну, слава Богу! Талант, говорят, не пропьёшь, а ведь Брандолини, судя по лицу, долго старался. Ну что ж, не он один на этом свете пытался алкогольным анабиозом приостановить жизнедеятельность организма для последующего восстановления ее при наступлении благоприятных условий. А уж условия я умею обеспечивать! – А что от меня требуется? Из моих осторожных слов Рыбак довольно быстро смог уразуметь, что ничего чрезвычайного я ему не предлагаю, обычные поручения информационного характера, ну, вроде, как у гида, которому надо провести очередную экскурсию. Он сразу воспрял духом и начал рассказывать о годах томительного ничегонеделанья и почти нищенской жизни, на которую мы его обрекли. Но когда я аккуратно спросил: разве он давал подписку нигде и никогда не марать руки обычной работой, если нет задания от нас? – Рыбак быстро стал выдыхаться, съехав на экономические трудности, безработицу и невозможность потомку графского рода заниматься трудом, для которого предназначены низшие слои населения и мигранты. Говорить о конкретном задании я не торопился, решив оставить это на завтра в надежде, что его организм сам снизит уровень алкогольной интоксикации благодаря сну и предчувствию заработка. Но совершенно неожиданно, на обыденный вопрос: «Почему так много яхт в лагуне, ведь время карнавала прошло», который я задал без особого интереса, просто чтобы не дать погаснуть маленькому костерку с трудом разбуженного энтузиазма агента, он стал выдавать такую информацию, от которой мой расслабившийся от прекрасного ужина брюшной пресс стал опять собираться в чёткие кубики. Теперь Рыбак полностью соответствовал характеристике из досье: он знал о Венеции не только исторические факты и легенды, но и плавал в местных новостях и слухах, как крупный окунь в Венецианской лагуне. Правда в той ее части, куда сбрасывается канализация. Новая сигарета, ещё чашка кофе: и вот уже голос стал тверже, мысли последовательнее, даже появились, пока кратковременные, проблески разума в глазах – Брандолини явно садился на своего конька. И сразу погнал галопом! Он сообщил, что в городе появилось много специфических гостей: высокопоставленные чиновники со всей Италии и европейских стран, банкиры, крупные политики и военачальники, а также короли преступного мира, имеющие приличное прикрытие. Причём, по его мнению, ничего странного в этом не было: – Это, в конце концов, Венеция, а не какой-то там Милан, – с презрением произнёс Рыбак, явно не считая столицу европейской моды достойным городом. Очевидно, тут имело место что-то давнее родовое: в пятнадцатом веке Светлейшая Республика Венеция воевала с Миланским герцогством за власть в Северной Италии, а принцип вендетты в Италии отменить невозможно… Конечно, очень странное скопление влиятельных гостей не могло быть простым совпадением, оно, несомненно, должно иметь какую-то причину, но подробностей Брандолини не знал. По крайней мере никаких официальных мероприятий, которыми можно было бы объяснить слёт легальных и нелегальных селебрити, в Венеции не проводилось. Моя легендарная интуиция подсказывала, что эта информация ещё как может понадобиться. – Вы можете выяснить, в чем тут дело? – этим деликатным вопросом я дал «пробужденному» агенту первое задание, на которое он, к удивлению, охотно откликнулся. – Завтра в мэрии закрытый прием, на который зовут только очень влиятельных людей, – важно сообщил он, выпячивая грудь. – И я там, конечно, буду. Думаю, ситуация прояснится сама собой! Я дал Рыбаку тысячу евро – не столько для повышения жизненного уровня, сколько для поднятия морального духа, потом расплатился с хозяйкой и, пообещав в скором времени заглянуть снова, вышел в прохладную венецианскую ночь очень довольный прошедшим вечером, ужином и собой. Жаль только, что Эльвира, скорее всего, не ждёт меня в номере, как подобает верной… Тут плавно текущий поток моих мыслей запнулся, будто узкий, но громко журчащий ручей безнадежно уперся в лежащий на пути огромный валун. Подобает «верной кому»? Она мне не жена, чтобы оправдать окончание фразы. Верной коллеге? Но на работе верность проверяется вовсе не в постели. Во всяком случае, в постели не в первую очередь… Поэтому я просто и даже с некоторым изяществом обошел логическое препятствие: Эльвира работает, и есть надежда, что она тоже соберет неожиданную и ценную информацию. Кто знает? Ручей нашел лазейку под камнем и снова бойко зажурчал. И я умиротворённо направился в сторону отеля.