Глава 4. Диспут в темном переулке Никогда нельзя спешить с выводами: в сложном, пронизанном противоречиями мире, где переплетаются причины, условия, поводы и следствия, нельзя абсолютизировать какой-либо один фактор, пусть даже такой хитроумно-изощренный, как «антиссыкун». Наклонная доска в укромном углу, на которую я возлагал такие надежды, не может исправить все диспропорции капиталистического общества! И мне пришлось в этом убедиться… Жизнь в Европе очень дорогая, с работой большие проблемы, поэтому численность венецианцев сокращается, а свято место пусто не бывает, особенно когда пресловутая западная толерантность расцветает махровым цветом. Венеция – не исключение: на пустынной улочке с заброшенными домами, которые изредка встречаются за пределами туристического центра, дорогу мне преграждают… Если прибегать к заискивающе-приспособленческой терминологии европейцев, – четыре афроамериканца или темнокожих гражданина – местная идеология признает наличие негроидной расы, но напрочь отрицает существование негров как таковых и даже само слово, их обозначающее, признает оскорбительным! Если же не выпендриваться в изысках терпимости, а говорить понятно, прямо и по-простому, «рубить сплеча», как это у нас принято, то навстречу мне вышли и стали поперек дороги четыре самых обыкновенных негра с прекрасно развитой мускулатурой, причём ещё двое с непринужденным видом обошли меня со спины – тактики хреновы! Естественно, они не хотят, как их не такие уж далёкие предки, стеклянных бус, разноцветных ленточек или металлических колечек в нос, они хотят настоящих денег, смартфонов, кредитных карточек, драгоценностей, дорогих часов и других достижений цивилизации, которых были незаконно лишены за многовековое угнетение белыми богачами. Но я не считаю, что именно Дмитрий Артёмович Полянский, то есть я, должен отвечать за мировую расовую политику и восстанавливать попранную справедливость за счёт личных средств, имущества и моральных, а то и физических издержек, с этими хлопотами связанными. Тем более что в СССР, откуда я родом, чернокожих не угнетали, а напротив – любили больше, чем своих советских коренных граждан, и считали братьями – если не родными, то двоюродными точно. Я попытался было вступить в полемику с этими достойными людьми, которые, хотя и придерживаются противоположных взглядов, но, несомненно, как все мыслящие существа, открыты к диалогу, и я искренне надеялся достучаться в хрустальные чертоги их сложных разумов, разъяснить свою позицию и сгладить возникшее противоречие, во многом обусловленное конфликтом культур и полным провалом глупых теорий мультикультурности. Но темнокожие граждане почему-то сразу отмели поведенческие догмы цивилизованного общества и, вместо перехода к высоконаучному диспуту, бросились на меня с такой яростью, как в племени мумбо-юмбо голодные дикари набрасываются на приговорённого жрецом к смерти нарушителя каннибальских законов, когда непонятно, что ими движет в большей степени: голод или стремление к справедливости… Прислонившись спиной к стене дома с выбитыми стёклами, я был вынужден принять навязанный мне племенной стиль общения. Используя навыки политических дискуссий, а особенно очень эффективные приёмы риторики из специального курса ораторского искусства, я быстро убедил троих оппонентов в своей правоте, и те, успокоив свои рвущиеся к справедливости натуры, отрешенно легли на разбитую мостовую, погрузившись в самосозерцание, которое, как известно, является верным путём к совершенствованию мятущейся души. Но остальные оказались убеждёнными сторонниками отстаиваемых воззрений и, столкнувшись с непробиваемой аргументацией белого угнетателя, прибегли к более весомым аргументам в виде валяющихся у обшарпанных фасадов палок, досок и камней. Надо сказать, что мировая философская мысль еще не придумала доводов, опровергающих столь прямолинейно-грубые методы убеждения, наглядно демонстрирующие подтверждение марксистского тезиса о преимуществе твердой материи над зыбким сознанием. Нет, придумала, конечно, но у меня с собой не имелось ни пистолета, ни раскладной стальной дубинки, ни, на худой конец, даже кастета! Правда, в кармане лежала зажигалка «Zippo», но она не могла сравниться с огнеметом «РПО-42[8]» ни по поражающей способности, ни по психологическому воздействию. Конечно, и ею я мог дать хорошенько прикурить троим, но делать этого не имел права, тем более что при отсутствии внешних эффектов оставшиеся ничего бы не поняли, никаких выводов не сделали и продолжили бы молотить меня твердыми предметами, превращая в заготовку для замечательного армянского блюда кюфта, которое я всегда любил, но никогда не давал согласия в него превращаться… Итак, я исчерпал весь свой запас неотразимых суждений, это было самой большой несправедливостью, ибо полемика развивалась, и чаша весов победы стала склоняться уже не в мою сторону. Один темнокожий гражданин с силой толкателя ядра швырнул камень мне в голову, я едва успел присесть, чем сохранил себе жизнь и способность иногда давать консультации парням из аналитического отдела. Другой беспорядочно размахивал доской и, хотя я изворачивался, как тот самый уж под теми самыми вилами, один раз со всей дури попал мне в предплечье. Отправленные во временную медитацию оппоненты постепенно возвращались к своему обычному состоянию, ибо усовершенствовать душу удаётся не всем и не всегда; и поднимались на ноги, явно собираясь прежними грубыми методами продолжить вечный философский спор, не имеющий ясного и однозначного ответа. Моя позиция находящегося в очевидном меньшинстве дискутанта пошатнулась. Цепкие чёрные руки вцепились в ворот новой рубашки, и даже когда я своей несокрушимой логикой отбросил их обладателя назад, не выпустили тонкой ткани, а поскольку это было всего-навсего хлопчатобумажное полотно, а не кевлар, то оно с треском лопнуло, обнажив в меру могучую и, к счастью, не очень волосатую грудь. И тут произошло чудо, подтверждающее истину: глубина и логика аргументации гораздо сильней грубой силы, а чистая правда способна достучаться даже в самые заскорузлые и немилосердные сердца. Первым пал на колени тот, кто разорвал дорогую рубашку – очевидно, этот акт беспардонного вандализма поразил интеллигентную душу настолько, что он мгновенно перевоспитался, пришел в крайнее возбуждение и с явным испугом закричал что-то на своем, неожиданно слегка знакомом мне языке. Его единомышленники на миг замерли, рассматривая изрядно потрепанного противника, и вдруг тоже, с воплями страха и сожаления, бросили палки и камни, приняли коленопреклонённые позы и уткнулись лицами в брусчатку мостовой, невзирая на то, что ее санитарное состояние явно не располагало к столь искреннему, идущему от самой души раскаянию. Похоже, они изменили первоначальные непродуманные намерения и теперь молились на меня, своего недавнего врага, а разорвавший рубашку привстал и, указывая на, повторюсь, к счастью, мою не очень волосатую грудь черным пальцем, горячечно говорил что-то невнятной скороговоркой, в которой я смог различить только повторяющееся знакомое слово «Макумба»… Его лицо, которое я только теперь разглядел в свете качающегося фонаря, было шрамировано знакомыми символами: по три рубца, идущие под углом вниз справа и слева от плоского, с большими ноздрями носа… И тут до меня дошло, что неожиданная реакция недавних противников вызвана не моей железной логикой и даже не навыками рукопашного боя: дело в Его Величестве Случае, который вдруг вывалился из сотен закономерностей окружающего мира в нужное время и в нужном месте! Как будто я, выстрелив в воздух, попал в монету, брошенную «на счастье» пассажиром пролетающего в высоте воздушного шара, что убедило малокомпетентных зрителей в моем умении сверхметко стрелять! Дело в том, что эти шрамы наносились обитателям борсханского племени нгвама, которые поклонялись своему верховному божеству Макумбе. А я, когда-то выполняя задание в Борсхане, попал в плен к этому племени, заработал там определенный авторитет и был в добровольно-принудительном порядке удостоен чести нанесения на грудь татуировки с изображением их Великого Духа! А теперь, темной ночью в Венеции, среди напавших на меня грабителей оказались набожные дети этого замечательного и цивилизованного племени! И я искренне возрадовался довольно банальной формуле «Как тесен мир!» Бывший белый угнетатель, а теперь объект поклонения всех нгвама, исповедующих культ Макумбы, глубоко вздохнул, его голос набрал силу, загремев над пустынной улицей. – Я Большой Бобон! – заговорил я на ломаном языке нгвама. – Я убил жреца Анана! Я друг вождя Твала! – Его съел крокодил! – быстро вставил поклонник Макумбы. – Я тогда был совсем маленький, но потом много слышал про Большой Бобон! Знакомые имена и человек, реально воплотившийся из известной с детства легенды, окончательно размягчили его сердце. Так и стоя на коленях, он стал, кивая на меня, показывать своим приятелям широко расставленные ладони, как рыбаки хвастают размерами выловленной рыбы. Сколько раз этот жест я видел, находясь в племени: все особи женского пола повторяли его при моем появлении. И рыбаки, и женщины всегда преувеличивают, поклонник Макумбы преувеличивал еще больше, поскольку пользовался слухами и легендами, которые всегда выходят за пределы реальности. Но его соплеменники сомнений не выказывали, а наоборот – смотрели на меня с большим уважением. – Как тебя зовут? – спросил я, испытывая гордость, хоть и не очень заслуженную. – Бокари! – с готовностью отозвался шрамированный. – Встань. А этих? – Ты хочешь их убить? – деловито спросил Бокари. – Я принесу нож… Пятерка темнокожих граждан стояла на коленях, покорно понурив головы. Они жили по законам Борсханы, знали, что совершили страшное преступление, напав на легендарного, приближенного к Макумбе Большого Бобона, и были готовы к тому, что теперь их убьют. Это решение неоспоримо вытекало из ситуации, оно было не только правильным, но заслуженным и справедливым. И то, что дети природы находились в центре Европы, дела не меняло: законы Борсханы не знают границ и действуют по всему миру, причем неукоснительно, в отличие от местных бессильных закончиков. И я прекрасно понимал, что творится в их душах, простых и естественных, как брошенный мне в голову камень. – Нет! – великодушно сказал Большой Бобон. – Их пока не за что убивать. Как их зовут? – Это Адисо, это Дуна, это Кашил, это Мунаш, а это Лузала… – Встаньте все! Темнокожие граждане вскочили на ноги. Они были здорово избиты, но радовались тому, что остались живы: Большой Бобон их пощадил, а друг Бокари, который мог принести нож и перерезать им глотки – одному за другим, этого не сделал. Значит, надо радоваться! – Чем вы тут занимаетесь, и где вас можно найти? – строго поинтересовался Большой Бобон. Сейчас самым главным было не создать преувеличенного впечатления о своем великодушии и гуманизме. Иначе пропадет авторитет, и рисунок Макумбы не поможет: его сожрут вместе с моей шкурой, хотя я сам запретил каннибализм в племени. Нгвамы замялись. – Продаем сувениры у моста Вздохов, – наконец сказал Бокари. – А Дуна и Мунаш катают туристов на катерах по лагуне… – Так вы хотели продать мне сувенир? – догадался Большой Бобон и подул на ободранные кулаки. – Или приглашали покатать на катере? Темнокожие граждане, понурившись, переминались с ноги на ногу. – Сувениры дешевые… И на катерах много не заработаешь, – глядя под ноги, пояснил Бокари и тяжело вздохнул. Казалось, они всё еще ждали наказания. Однако, Большой Бобон хотя суров и страшен в гневе, но справедлив – он вошел в их положение! – А, ну тогда другое дело! – я махнул рукой, как бы снимая все претензии. Нгвамы переглянулись, на лицах появились радостные улыбки. Похоже, они расценили этот жест как официальное разрешение грабить туристов в случае плохих заработков. Но я строго покачал пальцем и так же строго спросил: – Где сейчас Бегиме, дочь Твалы? – У нас дома. Она жена вождя Иму, – сообщил Бокари, и я ничуть не удивился. Действительно, кем может быть дочь предыдущего вождя после его естественной замены – а смерть в челюстях крокодила, несомненно, является природным явлением, таким, например, как перевыборы. Если бы он был отравлен жрецом или зарезан подосланными им убийцами, то последствия для продолжателей рода были бы, однозначно, печальными. Но натуральный процесс замены предполагает процветание наследников, и если бы Бегиме не была женщиной, то она сама и заняла бы высокое, в прямом и переносном смысле, кресло вождя, выполненное из черного вулканического камня. Впрочем, быть женой вождя Иму ничуть не хуже, чем дочерью вождя Твалы – даже лучше, потому что командовать собственным мужем гораздо проще, чем строгим отцом, не только в цивилизованном мире, но и в каменном веке африканских джунглей! – И как поживает Бегиме? – спросил я, мечтательно вспоминая стройную фигурку и миловидное личико девушки. – Очень хорошо, у нее двенадцать детей! – Бокари расставил вокруг туловища полусогнутые руки, показывая нынешние габариты бывшей красавицы. Впрочем, почему «бывшей»? По меркам нгвама, набранный вес только усиливает красоту! Но я почувствовал себя так, как будто вместо налитого в широкий стакан янтарного «Макаллана» поднес ко рту маленькую тыквочку с мутной вхавхой, которую пережевывает и сплевывает в чан все племя… И тут же выплеснул эту гадость вместе с приятными воспоминаниями! Ладно, это было давно! – Вождь Твала, я и Великий Юджин запрещают каннибализм и воровство! – торжественно провозглашает Большой Бобон. – Бегиме тоже требует честной работы вместо краж! И она спросит меня: как вы соблюдали здесь эти запреты! Так что больше работайте и меньше воруйте! А если кто-то нарушит закон племени, того я убью, съем и накормлю свою женщину! Все шестеро согнулись в поклоне. Самое смешное, если это, конечно, смешно, что они верили каждому моему слову. Они жили в Европе, где люди не ели друг друга, утоляя голод в фаст-фуде или даже шикарных ресторанах с хрусталем на крахмальных скатертях, но никто не усомнился в том, что я действительно убью и съем отступника, угостив заодно Эльвиру! – Чем вы занимались в племени? – грозно спросил Большой Бобон. – Охотились, ловили рыбу, – сказал Бокари. – Как все. Вот Адисо был заклинателем. Атлетически сложенный африканец, будто в знак подтверждения, наклонил голову. – У вас же Додо заклинал зверей! – показал знание обстановки Большой Бобон. Бокари кивнул. – Да, так и было. Адисо у него долго учился. А потом леопард не послушал заклинаний и разорвал Додо на куски… А Адисо стал на его место… – Так почему же вы бросили родные края и приехали сюда, в эту не знающую Макумбы страну? – недовольно спросил Большой Бобон. – Там вы все имели работу, жили среди своих родных, а тут вы чужие, вынуждены воровать и в любой момент можете попасть в тюрьму! Нгвама переглянулись. – Здесь даже в тюрьме кормят сытней, чем дома, – сказал Бокари. – И здесь не подстерегают тебя крокодилы или питоны. И никто не разорвет на куски и не сожрет. Здесь лучше, Большой Бобон! Его товарищи усиленно кивали головами, соглашаясь. Они не изучали политэкономию и наверняка не читали Маркса, но на своих шкурах почувствовали, что экономический фундамент важней идеологической надстройки. И Большому Бобону нечего было им возразить! Наступила пора прощаться. Если бы не моя скромность, парни нгвама отнесли бы меня в отель на руках. Но я приказал им остаться в своём квартале и, помолившись, отойти ко сну. Правда, кому надо вознести молитву, я не сказал. Может, оттого, что сам точно не знал. * * * Через час я уже был в отеле, прикладывал лед к ушибам, коих мне до обожествления накидали достаточно, и ждал Эльвиру. Точнее успокоения, которое она принесет. К сожалению, не судьба… Она пришла только утром, от нее разило спиртным и развратом. – Где была? – зачем-то спросил я довольно грубо, запоздало осознавая, что и вопрос не тот, и ответ по форме и по содержанию мне известен. – Куда ты послал, там и была! – устало, но с явным раздражением бросила напарница. Язык у нее заплетался. Мы, конечно, профессионалы, но у нас, против правил, сложились и какие-никакие личные отношения. Многолетняя привычка жизни одинокого волка не предполагала различных романтических бредней, однако и хамить ей я не имел никакого права. Она всегда была со мной откровенной, да и сейчас ответила чистую правду, которая не перестала быть таковой только от того, что мне не понравилась. И я всегда считал ее интересной, непредсказуемой, милой, ласковой, будто созданной для любви, и стремительной, предприимчивой, серьёзной и очень надёжной, когда этого требовала работа. А она вернулась с выполнения задания, которое я ей поручил! «Ну, я и скотина!» – укорил себя я. Кстати, так охарактеризовал меня когда-то Роберт Смит, тогда рядовой офицер, а впоследствии резидент ЦРУ во Франции, правда, в его варианте я был «хитрой скотиной». Впрочем, большой разницы между этими определениями нет. Как, впрочем, и маленькой… Несмотря на возвышенные мысли, сегодня я не помогал ей снять платье и туфли, не целовал нежно в плечо, не укладывал в постель, не ложился рядом и не обнимал, чтобы она, устроив головку на моей груди, стала доверительным тоном рассказывать о проведенном мероприятии. Эльвира сама прямо в одежде повалилась на одеяло и закрыла ладонями глаза. Между нами стояла невидимая холодная стена, словно из тонкого льда. А может, это она была покрыта льдом. Или я… Чтобы успокоиться, я прошелся несколько раз по комнате, словно тигр в клетке, потом, стараясь быть любезным и деликатным, сказал: – Докладывай, пока не задрыхла! – и тут же понял, что особенной вежливости не добился. – Он бахвалился, что приехал в Венецию на крупный международный тайный съезд, – хрипло произнесла Эльвира. – И на нём его примут в какой-то «орден». Тогда он станет фигурой мирового масштаба, сказочно разбогатеет, и перед ним откроются новые возможности… И тут у меня в голове сложился пазл: селебрити, о которых поведал Рыбак, тайный съезд, Иуда. Я перебил Эльвиру: