– К чему соболезновать: он сейчас в руках Господа. Дом был обставлен просто, украшали его только семейные фотографии в рамках и картины, изображавшие Иисуса, Деву Марию и Тайную вечерю. Миле подумалось, что они здесь вывешены не ради показного благочестия, а как дань глубокой религиозности, которой проникнута вся жизнь этой семьи. – Могу я чем-нибудь вас угостить? – спросила женщина. – Не беспокойтесь, госпожа Робертсон, – отвечал Бериш. – Камилла, – поправила она. – Хорошо, как вам угодно… Камилла. – Принести кофе? Это займет минуту. – Нет, серьезно, мы очень спешим, – пытался остановить ее спецагент. Но женщина уже вскочила и побежала на кухню. Им пришлось подождать несколько минут, под пристальным взглядом сидевшего в манежике двухлетнего малыша. Камилла вернулась с подносом, на котором дымились две чашки: она тут же поставила их перед гостями. – Вы не могли бы рассказать нам, в связи с чем было написано это заявление? – спросила Мила, чтобы не затягивать визит. Госпожа Робертсон снова уселась на краешек кресла, сложив руки на коленях. – Что я могу вам сказать… Давно это было, практически в другой жизни. – Не обязательно все описывать досконально, расскажите, что вспомните, – ободрил ее Бериш. – Ну, так вот… Мне было почти шестнадцать лет. Я жила с бабушкой в многоквартирном доме возле железнодорожной ветки. Мать меня бросила еще в младенчестве, такая была оторва, да и не сумела бы ребенка выходить. Отца я вообще не знала. Но я на них зла не держу, я их простила. – Она состроила рожицу ребенку в манежике, и тот ответил беззубой улыбкой. – Моя бабушка Нора не хотела меня брать, все время твердила, что я ей в тягость. Она получала пенсию по инвалидности: в молодости получила перелом костей таза, когда работала на фабрике. Не уставала повторять, что, дескать, если бы не я, она бы на эти деньги жила припеваючи, а теперь по моей вине у нас жизнь собачья. Много раз пыталась сбагрить меня в приют, но я всегда убегала и возвращалась к ней. Зачем – кто его знает… Однажды, в восемь лет, меня определили в семью. Хорошие были люди, воспитывали еще шестерых – некоторые приемные, как я. Жили в полном согласии, всегда были счастливы. Но я не могла взять в толк, откуда такая бескорыстная привязанность. Та женщина не была мне родная, но заботилась обо мне: обстирывала, готовила еду, и все прочее. Я все думала: нужно как-то выказать благодарность, они, наверное, этого ждут. И вот однажды вечером я разделась и залезла в постель к ее мужу, как в фильмах, которые показывали поздно ночью у бабки по телевизору. Тот мужчина не разозлился, он был добр ко мне и сказал, что девочкам не пристало так себя вести и что лучше бы мне одеться. Но я заметила, что он как-то разволновался. Откуда мне было знать, что я до таких вещей не доросла? Никто мне этого не объяснил. На следующий день пришли из социальной службы и забрали меня. Больше я тех людей не видела. Милу удивило, как непринужденно описывает Камилла Робертсон этот эпизод. Как будто она свела счеты с прошлым, совершенно примирилась с ним и ей незачем что-либо скрывать. В ее тоне не было затаенной обиды, только легкая грусть. Беришу хотелось, чтобы женщина поскорей дошла до сути, но он понял, что нужно дать ей выговориться. – В первый раз он позвонил, когда мне исполнилось шестнадцать лет, прямо в день рождения. Телефон трезвонил и трезвонил, было два часа дня, а бабушка обычно спала до шести. Потом звонки прекратились, но вскоре раздались опять. Тогда я и ответила. Со мной заговорил мужчина, он поздравил меня. Это было необычно, ведь никто и не вспоминал, когда у меня день рождения. До сих пор мне разве что в приюте доставался торт со свечками, и я дула на них вместе с другими пятью ребятишками, которые родились в этот день. Здорово, конечно, но ведь это не лично для тебя. А вот когда этот человек по телефону сказал, что позвонил именно мне, – это… было лестно. Мила оглядела фотографии Робертсонов, развешенные по стенам. Десятки именинных тортов, сияющие личики, вымазанные кремом или взбитыми сливками. – Тот человек сказал вам, кто он такой? – спросил Бериш. – Да я и не спрашивала. Какая разница. Все прочие называли меня «внучка Норы», а если я самой Норе была нужна, то она обходилась дурными словами. Поэтому важно было одно: то, что он меня назвал по имени. Спросил, все ли у меня хорошо, как я вообще живу: как дела в школе, кто мои друзья, какой у меня любимый певец или группа. Но он и без того многое обо мне знал: что мне нравится лиловый цвет; что, если у меня в кармане заведется немного денег, я сразу же бегу в кино; что я без ума от фильмов о животных и хотела бы завести собаку по кличке Бен. – И вас не удивило, что ему известны такие подробности? – поразилась Мила. Камилла с улыбкой покачала головой: – Уверяю вас: тогда меня больше удивило то, что кто-то вообще мной интересуется. – И что случилось потом? – Он стал звонить регулярно. Обычно по субботам, во второй половине дня. Мы разговаривали минут по двадцать, больше всего обо мне. Он был такой милый, мне и знать не хотелось, кто он и каков на вид. Даже порой было приятно думать, что он избрал меня для каких-то особых отношений. Он никогда не просил никому не рассказывать о наших беседах, поэтому я и не думала, что у него какие-то дурные намерения. Он никогда не добивался встречи, не требовал, чтобы я что-то сделала для него. Он был моим тайным другом. – Как долго вы вели эти беседы по телефону? – спросил Бериш. Женщина призадумалась. – Около года, кажется… Потом звонки прекратились. Но предпоследний я помню до сих пор. – Камилла помолчала, потом заговорила серьезным тоном: – Он задал мне вопрос, который никогда не задавал и который звучал примерно так: «Ты хотела бы начать новую жизнь?» Потом объяснил, что он имеет в виду. Если бы я захотела, то могла бы поменять имя и город, начать все сначала, без бабушки, и, может быть, даже завести собаку по кличке Бен. Мила с Беришем обменялись многозначительными взглядами. – Он не объяснил, как все произойдет, сказал только, что, если я захочу, он сможет это устроить. Мила потянулась к столику, поставить чашечку с кофе, очень медленно, чтобы не нарушить создавшуюся атмосферу. – Мне это показалось глупым, я подумала, что он шутит. Но он говорил на полном серьезе. Я его заверила, что у меня все хорошо, что мне не нужна другая жизнь. На самом деле я просто хотела его успокоить, мне было жаль, что он так из-за меня переживает. Он сказал, чтобы я хорошенько подумала и дала ответ в следующую субботу. Когда он перезвонил через неделю, я повторила все то же самое. Он вроде бы и не расстроился. Мы поговорили о том о сем. Я и не знала, что эта наша беседа – последняя. Помню, когда через семь дней телефон не зазвонил, я почувствовала, что все меня покинули, – такого со мной еще не было. – Младенец в колыбели заплакал, и Камилла Робертсон отрешилась от грустных мыслей. – Извините, – сказала она, вскакивая с места. Мила повернулась к Беришу и проговорила вполголоса: – У меня такое впечатление, что она далеко не закончила. Спецагент ткнул пальцем в коричневый конверт с заявлением: – Мы еще должны поговорить об этом… 38 Чуть позже Камилла Робертсон вернулась, захватив ребенка с собой. Садиться она не стала, стоя укачивала ребенка на руках, пока тот не заснул. – Он не выносит жары, откровенно говоря, и я тоже. Господь, да будет Он благословен, даровал нам в этом году долгое лето. – Скажите, Камилла, – вмешалась Мила, – вы ведь говорили с этим человеком по телефону еще раз… – Это случилось много лет спустя. Мне было двадцать пять, и я пошла, что называется, по кривой дорожке. Когда я достигла совершеннолетия, бабка выставила меня из дома. Сказала, что больше не обязана меня содержать. Через какое-то время она преставилась, и я каждый день молюсь за нее, чтобы она попала в рай. – Когда вы оказались без крыши над головой, дела приняли скверный оборот, – вставил Бериш. Камилла взглянула на него без смущения: – Да, это так. Вначале мне было страшно, но все-таки я очень рассчитывала, что теперь-то буду счастлива. Один Бог знает, как я заблуждалась… В первую же ночь, которую я провела на улице, у меня украли то немногое, что я имела. На другой день меня увезли на «скорой» с трещиной в ребре. Через неделю я поняла, как здесь выжить, и стала торговать собой. А через месяц открыла тайну, как быть счастливой в этом аду, выкурив первую дозу крэка. Чем дольше Бериш смотрел на уравновешенную, любезную женщину, сидевшую перед ним, тем меньше ему верилось, что она говорит о себе. – Меня много раз задерживали, то сажали в тюрьму либо отправляли в лечебницу, то выпускали, но я продолжала вести прежнюю жизнь. Днями не ела, чтобы накопить на дозу. Крэком со мной расплачивались клиенты – те немногие, что еще не брезговали иметь со мной дело, ведь я была кожа да кости, волосы выпадали, зубы шатались. – Пока она говорила, малыш тянулся к ее груди, хватался ручонками за блузку. Картины чистой, ничем не запятнанной жизни, разворачивающиеся перед глазами полицейских, никак не вязались с теми, что возникали в памяти женщины, пока она рассказывала. – Помню, был зимний вечер, дождь лил как из ведра. На улице ни души, но я все ходила и ходила, ведь нужно было набрать денег на дозу. И потом, мне и деваться было некуда. Чаще всего я пребывала в каком-то параллельном измерении, от всего отрешенная. Это случалось, когда я принимала наркотик, но и когда была чистая – тоже, потому что единственный инстинкт выживания, какой у меня остался, толкал меня не на то, чтобы поесть или поспать, а на то, чтобы закинуться. Когда буря разбушевалась не на шутку, я укрылась в телефонной будке. Не помню, как долго я там сидела, дожидаясь, пока дождь кончится. Я промокла насквозь, страшно замерзла. Растирала себя руками, чтобы согреться, но это не помогало. И тут телефон в будке зазвонил. Помню, я долго на него смотрела, не понимая, что происходит. Слушала и слушала, как он звонит, не осмеливаясь снять трубку. Что-то говорило мне, что звонок не случайный. Что звонят именно мне. Мила терпеливо ждала, пока женщина заново переживала всю эту сцену, снова сидела в той будке, снова поднимала трубку, как много лет назад. – Первое слово, какое он сказал, было мое имя – Камилла. Я сразу узнала голос. Помню, он спросил, как я поживаю, но ведь он и без того уже знал как, и я расплакалась. Вы представить себе не можете, как прекрасно, когда плачешь впервые за долгие, долгие годы, хотя причин для того было предостаточно. Стоит пустить слезу, и ты погибнешь в том безжалостном мире: единственная слабость, какой я не могла себе позволить. – Что-то надломилось в голосе женщины. – Потом он во второй раз задал мне тот вопрос: «Ты хотела бы начать новую жизнь?» И я ответила – да. Малыш уснул на руках у матери, другой ребенок спокойно играл в манежике. Снаружи трое старших весело перекликались, гоняясь за Хичем. В особнячке Камиллу Робертсон окружали самые дорогие люди и вещи. Она упорно, старательно выстраивала этот маленький мир, так, будто никогда и не желала ничего другого. – Он объяснил, каким образом вам будет предоставлена эта новая жизнь? – спросил Бериш. – Он дал точные указания. Я должна была купить снотворное и на следующий вечер явиться в гостиницу. Там для меня будет заказан номер. Упоминание о снотворном подогрело интерес Милы и Бериша, – возможно, они близки к разгадке тайны «неспящих». Но агенты не стали даже переглядываться, чтобы не нарушать течение рассказа. – Я должна была лечь на кровать и принять таблетку снотворного, – продолжала Камилла. – Потом я бы проснулась совсем в другом месте и могла бы начать все сначала. Мила приняла это к сведению. Ей до сих пор не верилось, что рассказанное Камиллой случилось на самом деле. Но все сходилось. – И что, вы пошли? – Да, – подтвердила женщина. – Комната была заказана на мое имя. Я поднялась по лестнице, открыла дверь. Обстановка убогая, но ничего такого, чтобы меня смутило или заставило думать об опасности. Я взяла флакончик со снотворными таблетками и растянулась на кровати, прямо поверх покрывала, не раздеваясь. Помню, держала пузырек на животе, стиснув его руками, и глядела в потолок. Я семь лет принимала наркотики, а тут вдруг снотворное побоялась проглотить. Все спрашивала себя, что со мной будет и готова ли я к этой новой жизни. – Что было потом? – спросил Бериш. Камилла Робертсон бросила на него усталый взгляд: – В минуту просветления, чего я от себя уже и не ожидала, я вдруг подумала, что если не попытаюсь найти выход сама, вместо того чтобы бросаться опрометью в пустоту, то уж наверняка погибну. Понимаете, агент Бериш? Я впервые отдала себе отчет в том, что, несмотря на саморазрушение, какому себя подвергала, я вовсе не хочу умирать. – Она глубоко вздохнула, так что приподнялся крестик, лежавший на груди. – Я встала с кровати и ушла. Бериш вынул из кармана пиджака фоторобот Кайруса. Развернул листок, протянул его женщине: – Вы когда-нибудь видели этого человека? Камилла Робертсон не сразу, только после недолгого колебания взяла листок у спецагента. Вгляделась, держа его на вытянутых руках, будто чего-то опасаясь. Пристально рассмотрела каждую черту, каждый оттенок.