Лудивина вошла в скромную квартирку. Здесь пахло затхлостью и повсюду громоздились полки, забитые фарфоровыми статуэтками. Едва переступив порог, она поняла, что это вовсе не украшения, а признак невротического расстройства – патологической необходимости собирательства. В гостиной негде было ступить между этажерками, заполненными белыми или расписными безделушками – персонажами, предметами, утварью. Все было из фарфора – сотни, а может, и тысячи вещей повсюду, от пола до потолка. Целостность картины нарушали только окна и двери. Столовую, смежную с гостиной, постигла та же участь. В углу экспозиции надрывался телевизор. Маргарита выключила его и вернулась, непрерывно потирая руки. Перехватив изумленный взгляд гостьи, она пожала плечами: – Понимаю, моя коллекция может удивить. Сама я на нее уже и внимания не обращаю – все это здесь слишком давно, я привыкла. – Очень впечатляет… Вы знаете, сколько тут… экспонатов? – Нет, давно уже перестала считать. Моя мать начала собирать фарфор в шестьдесят седьмом году вроде бы, а я в подростковом возрасте тоже этим увлеклась. Когда мать умерла, я унаследовала ее коллекцию, так что сейчас фигурок тут и правда много. Хотите выпить, кофе или что-нибудь другое? У меня есть хороший кальвадос[43]… Ах, нет, вам же нельзя алкоголь на службе, верно? – С удовольствием выпью кофе. Лудивина, так и оставшись стоять, рассматривала внушительную фарфоровую армию, охраняющую Маргариту Мерсье. Здесь прослеживалась некоторая систематизация – по персонажам, по назначению предметов, по видам животных… Настоящее ограждение между Маргаритой и внешним миром. Это была уже не страсть, а одержимость. Похоже, в семействе Мерсье не только у Людовика были проблемы с психикой. Коллекционерша вернулась с подносом, на котором стояли две исходящие паром чашки из фарфора. Она подлила немного кальвадоса в свою и пригласила Лудивину сесть напротив нее за стол, покрытый полиэтиленовой скатертью. – О чем вы хотели меня спросить? – Я стараюсь понять поведение вашего брата. – Я тоже. – Маргарита нервно заморгала и поправила огромные очки на костлявом тонком носу. Сейчас она казалась совсем пожилой дамой, хотя ей было чуть-чуть за сорок. – Мне бы не хотелось показаться грубой, потому что некоторые вопросы… – Не стесняйтесь. Давайте сразу перейдем к делу, так нам обеим будет легче. Лудивина молча кивнула, глядя на эту странную женщину – заторможенную, будто замерзшую. – Вы знаете, что ваш брат плакал, когда… когда начал стрелять? У Маргариты вдруг дрогнул и сморщился подбородок, как перед рыданиями, но всего на секунду. – Нет. Они мне не сказали. Полицейские, которые сюда приходили, были со мной не слишком любезны. Очевидно, у жандармов не принято проявлять уважение к родственникам… убийц. – Полицейские всего лишь делали свою работу, в этом не было ничего личного, мадам Мерсье, и… – Мадемуазель. Для меня это важно. Я никогда не была замужем. – Да-да, простите. Но ваш брат был женат, я прочитала об этом в материалах дела. – Был. Почти десять лет. Знаете, его жена была настоящей красавицей. Мой брат, в отличие от нее, красотой никогда не блистал, я не заблуждаюсь на его счет. И он сам это тоже понимал. Знал, что они с Бьянкой не пара, и от этого еще больше любил ее и гордился. – Представляю, какой страшной трагедией для него стала та авария. – Он так и не оправился от потери. Знаете, он и до того, как Бьянка и Миа, их дочь, погибли, был очень слабым и беспокойным. Вернее, отличался повышенной тревожностью, по-научному. Годам к двадцати у него стали случаться приступы эйфории и депрессии. Сейчас для этого есть какой-то специальный термин, не могу вспомнить… – Биполярное расстройство? – Ах да, именно так. Но наша мать говорила, что у него в груди слишком большая «эмоциональная губка» – иногда она переполняется и разбухает так, что Людо может лопнуть. – Насколько я поняла, он часто ложился в психиатрические больницы… – Да, в первый раз, когда ему было всего лет двадцать. Перепробовал все методы, постоянно менял врачей. Лечился повсюду – в больнице Святой Анны, конечно, еще много раз ездил в закрытый пансионат в Стране Басков[44] и в частную клинику в Вексене, потом нашел какой-то стационар, на территории которого пациентов размещали в бунгало – очень милое заведение, – и большую клинику рядом со старинным замком близ Шантийи. Несколько лет назад отправился в круиз на корабле со специальной программой для невротиков. Людовик перепробовал все, что могло ему принести хоть какое-то успокоение. – И каждый раз ваш брат принимал лечение добровольно? – Он сам об этом просил. Доходил до предела, чувствовал, что начинает терять контроль над собой, и удалялся на время от мира, чтобы его привели в себя. – Ему назначали медикаментозное лечение? Маргарита издала задушенный смешок, похожий на хрип. – Честно говоря, я не думаю, что он смог бы жить без помощи антидепрессантов с тех пор, как ему исполнилось девятнадцать или двадцать лет. Людо ел таблетки горстями. И с годами все больше. – Он обращался к молекулярной психиатрии? Может быть, в последнее время участвовал в тестировании новых препаратов? – Вы думаете, он устроил стрельбу под воздействием какого-то лекарства? – А вы так не думаете? Маргарита нахмурилась, размышляя. – Возможно. Я не знаю, что он принимал. Не видела рецептов. – Вам известно, кто его консультировал в последнее время? – Нет. Он никогда не рассказывал о своих врачах и таблетках. Думаю, для него самого это было не очень-то и важно, потому он и обращался все время в разные клиники – какая разница, если никто все равно не мог ему помочь, вылечить по-настоящему. Людовик мечтал, чтобы у него из груди вырезали эту проклятую «губку», а вместо этого его пичкали «гидроизоляторами», чтобы она не разбухла слишком сильно. Какое-то время обе женщины молчали, и Лудивина заметила, что, несмотря на необычную коллекцию, в квартире очень спокойно; тишину нарушали только тиканье часов с маятником в коридоре и отдаленный шум дороги за окнами. Она сделала глоток горячего кофе. – Бьянка подействовала на него благотворно, она помогала самим своим присутствием, – продолжила Маргарита, которая, казалось, была рада возможности излить кому-то душу. Теперь она стала сестрой убийцы и наверняка не решалась выходить на улицу из страха стать мишенью нападок. – В первые годы после свадьбы он ни разу не ложился в больницу – Бьянка возвратила ему душевное равновесие. После рождения Миа все стало сложнее – Людовик боялся передать дочери свою тревожность, думал, это наследственное заболевание. – Если позволите спросить… Какими были ваши родители? – Наша мать была… – Взгляд Маргариты принялся блуждать по несметной коллекции. Потом она двумя глотками выпила кофе и аккуратно промокнула губы салфеткой. – Прошу прощения за паузу. Я точная копия матери – так проще объяснить, чем пускаться в долгие разглагольствования. Она очень нас любила, но была немного… особенной. Некоторые считали, что она психологический вампир и параноик. А наш отец умер, когда мы с Людовиком были подростками. У него случилась депрессия, и одним сентябрьским утром он бросился под поезд. Папа всегда ненавидел осень. – Мне очень жаль. Маргарита пожала плечами: – Такова жизнь. Снова последовало неловкое молчание, и Лудивина решилась задать следующий вопрос: – Маргарита, вашего брата можно назвать набожным? – А вы не заметили? – Что? – В моей коллекции нет распятий. Ни одного. А их ведь продают на всех углах, разных видов и размеров, и они прекрасно вписались бы на мои полочки. Но я от них отказалась. Мы с Людовиком отдалились от Господа после гибели Бьянки и Миа. – Настолько, что вам стал ненавистен Его образ? – Мне – нет. Я пришла к выводу, что мир, в котором все устроено так несправедливо, не может быть творением того, кто считается всеблагим. А вот Людовик на Бога разозлился, это правда. Он оставил записку? Что-то сказал о Боге? – Нет, насколько мне известно. – Знаете, полицейские мне ничего не рассказали о том, как он умер. Приходится выискивать малейшие сведения в газетах. От этого еще тяжелее, я ведь все-таки его родная сестра… – Понимаю вас и очень сочувствую. Видите ли, люди, уцелевшие в тот день в ресторане, утверждают, что ваш брат говорил о дьяволе между выстрелами. – О дьяволе? – Взгляд Маргариты заметно оживился. – Да, – кивнула Лудивина. – Он говорил, что вынужден это сделать ради дьявола. Это наводит вас на какие-то мысли? Маргарита резким движением схватила чашку и сжала ее в ладонях, как ребенок любимую игрушку. – Мадемуазель Мерсье, – окликнула ее Лудивина спустя какое-то время. – Вы хорошо себя чувствуете? – Да, простите. – Возможно, ваш брат увлекался сатанизмом? – Если честно, мы с Людовиком за последний год виделись реже обычного. Он вдруг сделался очень мрачным, жестким… зловещим. – Он упоминал при вас о дьяволе? – Пару раз, когда мы встречались месяца три назад. Но я знаю, что он много говорил об этом со своим приятелем священником. У них были разные взгляды, и они с Людовиком часто спорили о Боге и дьяволе… – У него в приятелях был священник? Вы знаете, из какого прихода? – Да, неподалеку от его дома есть церквушка, я напишу вам название. Тот священник сам пришел к Людовику. Его прислал другой, тот, который отпевал жену и дочь брата. Прислал, потому что заметил, что Людовик впал в отчаяние, из которого не выберется без чужой помощи. Поначалу Людовик его чуть не выгнал, но потом они начали встречаться и спорить. Думаю, споры были бурные. Людовик настолько ненавидел того священника, что время от времени нуждался в его присутствии. Вот такой парадокс. – У вашего брата были друзья? Он с кем-нибудь общался, кроме священника? – Нет. После аварии он оградился от мира. Постепенно отдалялся от всех, даже от меня, я вам уже говорила. Мы перестали быть близкими людьми. Горе разрушало его изнутри, понимаете?