– Отлично. Давайте через час встретимся в кафе «Суаре», знаете, это на углу Восстания и Жуковского, в подвальчике? Там уютно и кормят хорошо. – Знаю, конечно, я там часто обедаю. Значит, в 15.00. А, кстати, как я вас узнаю? – Я в сером костюме… Рубашка голубая, а галстук синий с серыми полосками. – Понятно, в общем, как у большинства мужчин. Тогда лучше меня запоминайте: я рыжий, кучерявый, высокий, в светлом бежевом свитере и …невероятно обаятельный. Так, во всяком случае, говорят все мои знакомые девушки. – Я лет-то вам сколько? – Двадцать семь. Ну, до встречи. Мише заочно уже понравился «рыжий и обаятельный», хотелось бы, чтобы парень еще и толковым оказался. Побросав в портфель необходимые документы, он забежал попрощаться к Наталье, шепнув ей, что с Малеевским комбинатом разберется за пару дней, а в оставшиеся два плотненько займется Ремизовыми. Фролова Павла Александровича не узнать было невозможно – он сидел в немноголюдном зале, в полутьме, и копна его огненно-рыжих вьющихся волос вполне могла сойти за оригинальный светильник. Увидев Порецкого в проеме дверей, он тут же поднялся ему навстречу. Миша протянул парню руку и почувствовал, какое крепкое рукопожатие у этого «рыжего чуда». Парень, похоже, занимался спортом. – Вы, Павел, извините, что я вас от дел оторвал, просто вопрос у меня серьезный. Можно сказать, вопрос жизни и смерти. Даже не знаю, стоит ли вас посвящать во все детали, или только о том рассказать, что мне от вас конкретно нужно узнать? – Моя бабушка в жизни столько натерпелась, что я, как единственный наследник, просто обязан знать все, что так или иначе ее касается. Поэтому, начните с самого начала и не скупитесь на подробности. – Вот уж что-что, а подробности, это мой конек. Михаил и не понял, почему его вдруг как прорвало. Он рассказал этому человеку, которого видел первый раз в жизни, все, что знал о судьбе его деда Павла Ремизова и его прадеда профессора Немытевского, умершего в далеком Дуньхуане от странной болезни. О том, как причудливо переплелась судьба его родственников с современной историей любви петербурженки Марины Рябининой и ее друга Гюнтера из Германии. Павел слушал рассказ, затаив дыхание. Он не мог даже и подумать, что есть на земле человек, который мог бы знать о судьбе его предков больше, чем он сам и что история приключений его деда и прадеда может иметь продолжение спустя почти сто лет. Но, тем не менее, это было действительно так. Многое из того, что рассказывал Порецкий, было ему непонятно, но слушать юриста было так интересно, что он боялся перебить его своими вопросами. Когда Михаил закончил свой рассказ, то немало удивился тому, с какой точностью задавал вопросы Павел. Он не упустил не одной детали из рассказа, и выяснил все, что ему было непонятно. Как-то незаметно они уже перешли на «ты», и Порецкий поинтересовался: – Паша, у тебя отличная память, хотя сначала мне показалось, что ты спортсмен. – Спортсменом я был в прошлой жизни… И неплохим, но травма помешала стать профессионалом. Закончил журфак, но не пишу, снимаю для спортивных изданий. Тут Михаил вспомнил, что в его любимых спортивных газетах очень часто встречается под снимками подпись: «Фото Павла Фролова». – Так ты тот самый Фролов, который снимает наших кумиров? Да ты, брат, просто знаменитость. У меня в портфеле, кстати, газетка лежит с твоими снимками. А Шарапову ты близко видел? – Конечно, ближе некуда… Я на «Petersburg Open» каждый год работаю. Только ты не отвлекайся. Сначала заинтриговал, а теперь вдруг про работу начал. Давай думай, чем я могу тебе помочь. Миша объяснил, что важнейшим недостающим звеном, которое могло бы помочь собрать все отдельно взятые эпизоды этой истории в одно целое, является информация о злополучной фреске, не дававшей покоя профессору Немытевскому, фрагмент которой впоследствии оказался у антиквара Кацебовского. Павел вспомнил из рассказов бабушки следующее. Во времена, когда дед оказался с белоказаками в Китае, у него в отряде служил доктором некий Валериан Кацебо, с которым впоследствии он сбежал из отряда и отсиживался у местного авторитета. Потом Кацебо бросил деда и его денщика, предварительно выкрав некие интересные бумаги, доставшиеся от умершего профессора Немытевского. – Бабушка в своих рассказах называла Кацебо не иначе, как Иуда. Возможно доктор Кацебо и антиквар Кацебовский – как раз и есть звенья одной цепи? – Возможно, что и так, – рассуждал Михаил, – тогда как получилось, что Валериан Кацебо был родом из России, а антиквар Кацебовский – гражданин Германии? – Да все очень просто, – не сдавался фотограф, – после того, как Кацебо сбежал от деда, он, скорее всего, покинул Китай и мог обосноваться, где угодно. В той же самой Германии. – Паша, а какие-нибудь бумаги от твоего деда остались? – Деда я никогда не видел, только на фотографии. Он ведь пропал в лагерях еще до войны. Бабушка в сорок втором году из Ленинграда уехала к родственникам в деревню, куда-то в Псковскую область, от голода спасалась, а там попала в плен. Из вещей ее в Ленинграде не многое уцелело. Вещи, барахло всякое сразу же растащили, а бумаги – уцелели, удивительно, как их не спалили во время блокады. Поистине, рукописи не горят… Знаешь, у нее целый чемодан каких-то пожелтевших тетрадей был, на чердаке нашей дачи до сих пор хранится, в детстве я часто тетради пересматривал. Но понять, что написано, не мог. – И что, все это уцелело? – не унимался Порецкий, – До сих пор такие ценные бумаги лежат у тебя на чердаке, и ты даже не поинтересовался, что там? Ну, ты даешь! А еще журналист. Где твоя профессиональная любознательность? – Я не журналист, а фотограф. Писать – ненавижу. Это ты, видно, всю жизнь бумагу мараешь отчетами потерпевших. А мне как-то не до бумаг было. Бабушка умерла в девяносто втором, я еще мальчишкой совсем был, но потерю эту очень тяжело перенес… А потом еще и мама умерла. Конечно, ты прав, на чердаке дачи много чего интересного хранится, только я там не часто бываю. Работаю много. Тем и спасаюсь. – Так ты что, сирота? А отец твой где? – Где-то… Мир большой. Он нас с матерью бросил, когда мне восемь месяцев было. Я и не знаю, жив он или нет. – И жены у тебя нет? – Ты на меня-то посмотри внимательней, – Павел улыбнулся совершенно замечательно, но очень уж грустно, – какой из меня муж? Я как-то не готов к роли главы семейства. «Действительно, какой из него муж или тем более отец? – подумал Миша, разглядывая Павла. – Конечно, физически он развит хорошо, мощный парень, но лицо, как у ребенка. Открытое, приятное, но наивное. Такого обмануть, так же просто, как чихнуть. Ни за что бы ему двадцать семь лет не дал». Подумал так, но сказал другое: – Я и сам женился уже за тридцать. И то, девчонка хорошая подвернулась. – Понятно, что хорошая… Француженки плохими не бывают. – Еще как бывают, – заметил Михаил, вспомнив нелегкую историю отношений своей жены Марьяши и ее матери Полины, – но мне повезло. Мы, кстати, с тобой отвлеклись. Вернемся к нашим баранам. Дача твоя далеко? – Не особенно далеко. В Тарховке. – А ключи от нее с собой? – Конечно, на общей связке. А ты это к чему спросил? – Мог бы и догадаться. Едем! За час доберемся на машине? – А то… Они, как по команде, мгновенно поднялись, не дожидаясь счета, оставили деньги на столе, и уже через несколько минут черный джип Порецкого лихо мчался по набережной в сторону Троицкого моста. Глава пятая Чен открыл глаза, с трудом понимая, где же он находится. Он сидел на заднем сиденье автомобиля в неудобной позе, и к тому же со связанными руками. «Похоже, я влип, – подумал Чен, пытаясь проверить на прочность узлы на своих запястьях. Они оказались крепкими. – Верзила, как Франкенштейн, вышел из-под контроля своего хозяина Штольца. Ну-ну, посмотрим, чем все это закончится». Он посмотрел в запылившееся окно автомобиля и увидел, как Штольц с Верзилой выясняют отношения. Штольц стоял перед сидящим на камне шкафоподобном помощником и орал на него во все горло, размахивая при этом руками, а Верзила лишь мотал головой из стороны в сторону, не соглашаясь со своим излишне шумным оппонентом. Слов Чен не слышал, так как окна были закрыты, но по жестикуляции и по гневному выражению на его лице было понятно, что до перемирия еще далеко. Чен огляделся. Местность, где они сейчас находились, была пустынной – вокруг только степь и горы. Унылую желто-песочную гамму пейзажа кое-где разбавляли редкие кустики зеленых кустарников на склонах гор. Автомобиль Штольца стоял вплотную к подножию горы, напоминающей изъеденное червяком яблоко. Она сплошь была усеяна небольшими отверстиями или лазами, в наступающих сумерках выглядящих довольно зловеще. «Дырявая гора», – подумал Чен, и попытался нащупать во внутреннем кармане ветровки карту, но сделать это со связанными руками ему никак не удалось. Тем временем, спорившие Штольц и Верзила заметили, что Чен очнулся. Штольц бросился к машине, открыл дверцу, чтобы что-то сказать, но Чен опередил его. – Да, хороших же ты себе напарников подобрал… Чуть что, так сразу в драку. Это Верзила Кацебовского убил? Тоже, наверное, особо не разбирался, как и меня тюкнул по голове, и готово? Развяжи мне руки. – Да не знал он, что вы – заказчик. Думал, что я из местных кого-то привез, а он человек острожный, решил подстраховаться. Вот и ударил… несильно. – Это уже мне решать, сильно или нет. Сотрясение мозга мне обеспечено – у него кулаки с мою голову размером. Ладно, где наши ученые? – Беда с этими учеными, – еле слышно сказал Штольц, – сбежать они пытались, да только девка поскользнулась, и с горы рухнула. В пещере лежит, отходит уже. А Зоммер при ней сидит, тоже еле живой от горя. Чен от таких новостей готов был растерзать и Штольца, и всех его безмозглых исполнителей, да только что толку. Похоже, что его гениальная затея трещала по всем швам. Согнувшись, Чен осторожно пролез в лаз, на который ему указали, и, наконец-то, увидел Гюнтера. Он столько слышал об этом супермене и столько сделал, чтобы нейтрализовать его еще в своей прошлой, почти забытой жизни, что ему было невероятно интересно посмотреть на этого человека. Немец сидел, прислонившись к стене пещеры, с закрытыми глазами. Он спал, поэтому и не увидел гостя. Зато Чен получил прекрасную возможность его разглядеть. Несмотря на оборванную грязную одежду, слипшиеся волосы и серое от пыли лицо, трудно было не заметить его классической красоты. «Да уж, истинный ариец, – подумал Чен, и даже почувствовал нечто-то похожее на укол зависти, что ему совершенно несвойственное, – то-то Маринка так в него влюбилась. А он еще и дылду какую-то страшную обнимает. Тоже мне, Казанова в лохмотьях». Рядом с Гюнтером на каменистом полу лежала умирающая Клара. Ее руки и тело были в ссадинах и порезах, ноги лежали неподвижно, как у куклы на витрине. Посиневшее лицо было безмятежно спокойным и умиротворенным, что поначалу удивило Чена, но, увидев на сгибе ее локтя точки от уколов, он догадался, что Верзила не пожалел для нее успокоительного. Дозу, похоже, не рассчитал. Гюнтер сидел рядом и держал ее руку в своей. Постояв мгновение рядом с этой странной спящей парой, Чен развернулся и тихо пошел обратно к лазу. Он решил не будить Гюнтера. Уже просунув голову в лаз, он вдруг услышал за спиной шепот, больше похожий на крик: – Кто вы такой? Заказчик всего этого кошмара! – спросил Гюнтер по-немецки. Чен обернулся. Гюнтер по-прежнему сидел там же, боясь пошевельнуться, чтобы не побеспокоить Клару. Он смотрел на Чена взглядом, полным ненависти и презрения. Его огромные синие глаза, казалось, вот-вот начнут метать громы и молнии, чтобы испепелить человека, затеявшего всю эту историю. Несмотря на незавидность своего положения, на затравленного и измученного зверя он совершенно не был похож. – Я профинансировал господину Штольцу только лишь экспедицию и вашу не совсем легальную доставку на место, нужные мне для выполнения одного дела. Убийства я не заказывал, – спокойно ответил Чен. – Но оно фактически произошло. Клара умирает, ее, возможно, могли бы спасти врачи, но ваши отморозки отказались везти ее в больницу.