В конечном счете, Фед отворачивается первым. На его щеках расползается уже знакомый мне душный румянец. Мой интерес вызывает другое… Его сбившееся после моего замечания дыхание. – Ты возбудился? – тихо интересуюсь я. – Только не думай, что это хоть что-нибудь значит. В переводе это означает: ты можешь получить мое тело, но на большее не рассчитывай. Даже интересно, что может заставить человека с таким остервенелым упрямством цепляться за прошлое. – У меня и в мыслях такого не было, – встаю со стула и сладко потягиваюсь. Знаю, что так короткое домашнее платье задерется, открывая вид на полумесяцы ягодиц. За спиной Фед резко отодвигает стул. Ножки с грохотом проходятся по деревянному полу. Хлопает дверь. Я подхожу к шкафчику, выдавливаю из блистеров, высыпаю из баночек всяких разных пилюль и, подумав, увеличиваю дозу противовирусных. Нет, я не сомневаюсь, что он здоров, но у нас разная микрофлора и… В общем, все это сложно. Рука соскальзывает вниз, накрывает впалый живот. Мы с Рустамом никак специально беременность не планировали. Оба здоровые, мы считали, что всему свое время. Даст бог – хорошо. Нет – значит, просто еще не время. Я не зацикливалась на этом, не умилялась, разглядывая малышню на детской площадке, не высчитывала овуляций и, уж конечно, не подчиняла календарю свою сексуальную жизнь. Все случилось легко. И легко протекало… А потом в один момент все разрушилось. В первый раз я почувствовала что-то не то на гендер-пати, которую для нас с Рустамом устроили друзья. Организовали все, конечно, по высшему разряду. Думаю, если порыться в почте, я даже смогу найти фотографии, в деталях запечатлевшие этот день. Ведь помимо гостей, были и обязательный модный фотограф, и банкет, организованный у озера, и вертолет, который, низко-низко пролетая надо мной и Гариповым, распылил ярко-розовый газ. Было что-то особенно изощренно-садистское в том, что пол ребенка я узнала буквально за пару дней до того, как его потеряла. Впрочем, это уж потом до меня дошло. А тогда мне некогда было скорбеть. Я должна была сосредоточиться на сохранении собственной жизни. В общем, это я к чему? Теперь так, как было, не будет. И свою беременность мне нужно непременно планировать. С врачами, консультациями и тщательным наблюдением у множества специалистов, буквально с первых дней… То, что случилось ночью, было безрассудно. И если так разобраться, моей вины в этом гораздо больше, чем Федора. Он ведь ни черта обо мне не знает. Я же творю всю эту дичь, в полной мере осознавая последствия. Тяжелый вздох нарушает установившуюся в комнате тишину. Пальцы медленно проходятся туда-сюда, поглаживая. Хочу ли я ребенка? Нет. Если с ним что-то случится, я… Стоп. А если со мной случится? Чем я только думала? Дура! И ведь я действительно не питаю иллюзий, осознавая все в мельчайших отвратительно неприглядных подробностях… Но какого-то черта от мысли, что, возможно, прямо сейчас у меня под сердцем из одной единственной клеточки зарождается ребенок Феда, нутро наполняет сладкая тягучая нежность. С научной точки зрения этому даже есть объяснение. Я всего лишь самка, которая посредством феромонов учуяла самого молодого и сильного, больше всех подходящего ей генетически самца и отреагировала на него наиболее правильным с точки зрения природы и эволюции образом. Другое дело, что это ни черта… вот вообще ни черта не меняет. Все зря. В конце концов, мы не животные. Нам присущ здравый смысл. И, наверное, пришла пора включать голову. Я поднимаюсь к себе, сгребаю документы, с которыми работала ночью, в портфель, торопливо одеваюсь и выхожу из дома. К этому времени, замерзнув, мальчики в компании Феда, напротив, возвращаются с улицы. Сталкиваемся в дверях. – О, ты уходишь… – сводит тонкие бровки Данька. Видно, у Лизы были такие. Потому как у их биологического отца брови широкие и выступающие, отчего он имеет несколько угрожающий вид. Я видела его на фотографии, которую мне предоставил Борис. – В офисе полно работы. – Сегодня же суббота, – добавляет Фед. Просовывает покрасневшие от холода руки в карман и, уткнувшись в пол, добавляет: – если это из-за меня, то я… Что он? Уйдет? – Не выдумывай. У меня бизнес, а это труд двадцать четыре на семь. Со временем ты привыкнешь. – Мы хотели посмотреть вместе Тачки, – напоминает Данил. Он совсем не такой общительный и пробивной, как Никита. Данька открывается неохотнее и присматривается намного более тщательно, осторожничая и соизмеряя каждый свой шаг навстречу. Но именно против его детского обаяния я безоружна совсем. – И обязательно посмотрим. Только позже, угу? – касаюсь его холодной щеки горячими пальцами, – беги в дом, ты совсем замерз. Я пропускаю его вперед, протискиваюсь мимо, кажется, не дышащего вовсе Феда и, чуть пройдясь по подъездной дорожке, ныряю в заботливо прогретый охраной салон машины. В больнице меня уже ждут. Это перестраховка, необходимость которой я не могу игнорировать. Конечно, гинеколог, мягко сказать, не в восторге от моего рассказа. Но на то он и профессионал, чтобы этого не показать так уж явно. Заглядываю и к Вакуленко. Обычно разговорчивый, он помалкивает весь осмотр, ограничиваясь лишь необходимым набором вопросов. – Все хорошо, Дина Владимировна. – Можно просто Дина. – Мы теперь с вами не посторонние люди, да? – Алексей Михайлович отбрасывает ручку и криво улыбается. И дураку понятно, что он не в восторге от моих отношений с Федом. – Полагаю, это зависит от того, насколько вы не посторонние с вашим сыном. Вакуленко-старший так знакомо стискивает челюсти, так знакомо хмурится и проводит ладонью ото лба к макушке, что у меня запинается сердце. – Значит, это вы ему помогли восстановиться в университете? А я все гадал. – Понимаю. Я тоже гадала, почему вы не сделали этого сами. И почему он вообще отчислился. – Вам дословно? – хмыкает Вакуленко. – Можно в общих чертах, – пожимаю плечами я. – Федя сказал, что вынужден работать, дабы прокормить семью. Семью… ага, как же. Пацанов, которых эта его… непонятно от кого нагуляла. Вот как чувствовал я, что добром это не кончится! А теперь еще вы… – Тоже не очень-то подходящая для него спутница? – А он сам как считает? Шах и мат. Вакуленко не дурак, сумел соединить концы с концами. – Спросите у него. Ах да… Я забыла. Вы же не общаетесь. – Я тоже могу быть стервой. – Может, тогда хоть у меня спросите, как он? Нет? – сгребаю сумочку и шагаю от стола прочь. – И… как же? – звучит за спиной приглушенный сомнением голос. Я останавливаюсь. Не могу объяснить, почему мне кажется таким важным помирить Феда с отцом. Может быть, я надеюсь, что так, по капельке, и в его душу вернется мир? – Он усыновил мальчиков. Вы знали? – Нет. – Они отличные ребята. Данил и Никита. А Фед самый лучший отец из всех, с кем мне доводилось сталкиваться. Поскольку это во многом и ваша заслуга тоже… – Я ничего не сделал! – перебивает меня Вакуленко. – Вы сделали больше, чем думаете, став для Феда ролевой моделью или, если хотите, примером. С кого бы еще восемнадцатилетний мальчик мог его взять? Алексей Михайлович прячет лицо в широкой ладони хирурга, загрубевшей от септиков и постоянных моек. Его массивные плечи опускаются вниз, а сам он будто становится меньше. – Я не знаю. Мне кажется, уже поздно… Я только могу представить, как ему, наломавшему столько дров в глупой попытке навязать свою правду сыну, тяжело пойти на попятный. – Уверена, что Федор тоже так думает. – Тогда… – Вакуленко как будто теряется: – Что же вы мне предлагаете? Я не понимаю… – Попробуйте принять мальчиков. Уверена, за это Федор многое вам простит. ГЛАВА 25 Федор – Так, все... Расходимся по койкам, ребята. – Ну, можно еще чуть-чуть? Дина обещала посмотреть с нами Тачки! – Одиннадцатый час. Даже если она приедет прямо сейчас, вы все равно уснете задолго до титров. Все, без разговоров. Дуйте в ванную. И не забудьте вымыть уши. – Это еще зачем? – бурчит мой старший. – Чтобы лучше слышать, Никит. А то мне в последнее время приходится повторять буквально каждую свою просьбу. Пацаны все-таки отправляются в душ, а я, чтобы не терять времени, принимаюсь расстилать им кровати. Сдергиваю дизайнерские покрывала, осторожно складываю, взбиваю по очереди подушки… Все машинально. Я делал это тысячи раз. С Лизой… И без нее, за исключением тех редких ночей, когда я до того напивался, что забывал даже о детях. – Не вини себя. Ты просто очень переживал, – звучит в ушах ее любимый голос. Как хорошо все-таки, что у меня сохранились десятки видео с Лизой, которые мы с мальчишками пересматриваем, чтобы его не забыть. Это кажется мне самым страшным – однажды его не вспомнить. Я сглатываю, возвращаю подушку на место и веду пальцами по Лизиному лицу, улыбающемуся мне с фотографии. Не буду врать, перед тем как поставить ее на тумбочке в спальне сыновей, я некоторое время колебался. Откуда мне знать, насколько уместно расставлять фотографии одной женщины в доме другой? А потом плюнул на все. И водрузил Лизин портрет на самое видное место. Дина, кстати, на этот счет никаких претензий мне предъявлять не стала. Она вообще не предъявляет претензий. Даже ее «В следующий раз я хотела бы кончить» вряд ли можно к ним отнести. Я убираю руку и неловко отвожу взгляд. Мне стыдно, мне чертовски не по себе от того, что произошло. Но я не могу описать природу этого чувства. В смысле… Я же понимаю, что Лиза мертва. Значит, я не могу изменить ей или предать ее память. Тогда почему мне настолько невыносимо было, настолько больно… как будто я не трахался, а себе хребет о колено ломал? Трясу головой. Поправляю чертову рамку и… цепляюсь взглядом за еще одну фотографию. – Какого… – шепчу я и оборачиваюсь к очень вовремя вышедшему из ванной сыну. – Что это такое? – Фотка, – беспечно замечает тот, деловито вытирая голову большим банным полотенцем. – Нас Петрович сфотографировал. Правда класс? На самом деле нет. Я вообще не понимаю, зачем им фотографироваться с Диной. И уж тем более распечатывать настолько странные снимки. Где она, вся в черном, на фоне почерневших голых деревьев, тащит на себе мальчишек. Одного в одной руке, другого – в другой. Две одинаковых мордочки глядят на нее с восторгом, а сама Дина сосредоточенно смотрит в камеру. – Угу, – беру фотографию и прячу в ящике тумбочки. Вслед за братом из ванной выходит Никита. – Вам что-нибудь почитать перед сном? Или посмотрим видео с мамой? – О! Точно… – Данька оживленно взвивается. – Давай почитаем! Нам Дина как раз купила офигенную книжку. Смотри, букв много, но картинки красивые! Я злюсь. Злюсь до того сильно, что в висках простреливает. Наверное, хорошо, что ее сейчас нет, ведь вряд ли бы я смог сдержаться и не спросить, какого черта она себе позволяет? В очередной раз выставив себя дураком. Потому что ничего такого не случилось. Дина просто купила моим детям книгу. И то, что я увидел в этом попытку вытеснить из их неокрепших умов память о матери… вполне возможно, лишь мои домыслы. – Кхм… Приключения Тома Сойера? Ну, давайте. Забирайтесь под одеяло. Дети засыпают на первой же странице. Аж завидно. У меня-то что ни ночь, то бессонница. Я списываю ее на волнения, вызванные произошедшими в жизни изменениями. Прошло уже столько времени, на носу сессия, а я до сих пор не верю, что вернулся в универ и, наконец, утряс связанные с усыновлением формальности. Все, что этому предшествовало, теперь, когда жизнь более-менее устаканилась, кажется мне не более чем страшным сном. Кстати, что касается учебы. Догонять мне еще о-го-го сколько. Вспомнив, что бросил свои конспекты внизу, спускаюсь. Захожу в гостиную и резко останавливаюсь. Дина сидит на диване, устало откинув голову на подголовник. Тонкие ноги заброшены на журнальный стол. Чересчур сконцентрировавшись на собственных проблемах, я совершенно не задумывался о том, как живет она… Или это Дина никогда не позволяла мне заглянуть дальше носа? Первая мысль – надо валить. Скорей всего задремав, она даже не услышала, что я спустился. Я разворачиваюсь, делаю шаг к лестнице, но в последний момент, разозлившись сам на себя, возвращаюсь.