Юноша покраснел еще сильнее, но соврать не осмелился. Во-первых, стоящий на танке Цент, такой огромный, могучий, всесильный, внушал ему священный трепет, ибо являл собой фигуру мистическую, богоподобную, будто архангел сошел с небес с целью пообщаться со смертным населением. Во-вторых, врать, в общем-то, не имело смысла. Народу в Цитадели было не слишком много, каждый на виду. Все, разумеется, все про всех знали. – Нет, – смущенно ответил Юра. На этот раз стоящие вокруг люди засмеялись над пареньком громче и радостнее. Но Цент обвел публику ледяным взором, и хихиканье мгновенно смолкло. – А ведомо ли тебе, Юрий, почему у тебя нет девушки? – вопросил Цент. – Известно ли тебе, почему ночами ты спишь один? Паренек начал что-то мямлить себе под нос, но Цент, судя по всему, и не ждал от него никакого ответа. – Я скажу тебе, Юрий, почему у тебя нет девушки, – громовым гласом провозгласил он. – Я донесу до тебя страшную правду. Открою тебе глаза на истинное положение вещей. Ты хочешь знать, почему день ото дня твой правый бицепс увеличивается в размере, а самооценка неудержимо стремится к ядру планеты? – Хочу! – со слезами на глазах выдохнул паренек. – Так слушай же! Правда заключается в том, дорогой друг Юрий, что у тебя нет девушки, потому что ты лох. Прозвучавшее откровение вызвало у публики смешанную реакцию. Кто-то засмеялся, кто-то нахмурился, кто-то явно ничего не понял. Сам Юра выглядел крайне растерянным, хлопал глазами, и не находил, что сказать. – Понимаю твое замешательство, – снисходительным тоном произнес Цент. – Похоже, не то ты ожидал услышать. – Я думал, вы скажете, что я хороший парень, умный, добрый, с прекрасным чувством юмора, и мне просто не хватает немного решительности… – промямлил Юра. – Да нет, ты просто лох, – перебил его Цент. – Но знаете, это как-то обидно слышать, – посетовал паренек. – Еще бы! – не стал спорить бывший рэкетир. – Не всякий запрыгает от радости, если его назовут лохом. Но вот вопрос, друг Юрий, и вопрос важный. Что хуже: что тебя назвали лохом, или что ты действительно являешься им? – Я не знаю, – нервно буркнул паренек, успевший сто раз пожалеть, что вылез в первый ряд и попался Центу на глаза. – Я себя лохом не считаю. И почему это я лох? Я нормальный человек. – Лох тоже человек, – пожал плечами Цент. – Ну, я не знаю, – совсем разнервничался несчастный Юра. – Лох, это какое-то ругательство. Это оскорбление. Я не хочу, чтобы меня так называли. – А быть лохом ты хочешь? Юра попытался спиной протиснуться сквозь толпу и скрыться от всевидящего взора Цента, но люди сомкнулись за ним в непроницаемую стену, и не позволили страдальцу сбежать. – Оставьте меня в покое! – заплакал юноша. – Я ничего плохого не сделал. – И зря! – обрушился на него Цент. Очи изверга яростно засверкали, в голосе зазвучали нотки праведного гнева. – Зря? – опешил Юра. – Зря! Ты вообще ничего не делал, ни плохого, ни хорошего. Как и вы все! И Цент обвел публику столь свирепым взглядом, что люди возроптали, не вынеся ярости, что пылала в очах бывшего рэкетира. – Прекрати пугать людей! – крикнул Батя, окруженный своими сторонниками. – Чего ты добиваешься? – Чего я добиваюсь? – переспросил Цент. – О, я скажу вам, чего я добиваюсь. Видит бог, я долго молчал. Но чаша терпения моего переполнилась, и не имею больше сил безмолвно наблюдать за тем, что происходит вокруг. Цент расставил ноги и расправил плечи, чтобы казаться еще больше и страшнее. Теперь, высящийся на башне танка, он казался настоящим исполином. Ветер трепал его длинные волосы и бороду, глаза его сверкали огнем адовым. Кое-кому из собравшихся во дворе крепости людей почудилось, что над головой оратора проступило некое свечение, подозрительно похожее на нимб. А тут еще свершилось знаменье – облака, до того скрывавшие солнце, как по команде расступились, и всю крепость залил внезапно хлынувший с небес свет. Это было встречено суеверным вздохом. Некоторые уже в обе руки крестились и бормотали молитвы, даже не склонных к религиозности граждан проняло, и они испытали благоговейный трепет. – Вы, все вы, – заговорил Цент, – такие жалкие и ничтожные, что мне просто противно находиться в вашем позорном обществе. Он говорил негромко, но каждый во дворе и на стенах слышал его хорошо. В крепости воцарилась звенящая тишина. Никто не осмеливался издать ни единого звука. А когда где-то заплакал младенец, его мигом лишили права голоса соской-пустышкой. – Знали бы вы, какая это мука, жить крутым среди лохов, – продолжил Цент. – Видеть вас, слышать вас, терпеть вас. Но более всего потрясает меня та махровая неблагодарность, с которой вы приняли конец света. Разве кто-то из вас возрадовался? Разве хоть кто-нибудь изошел на ликование? Нет. Вы сидите и ноете. Ноете и ноете. Выживаете. Страдаете. Мучаетесь. И тоскуете по прежним временам. За это последнее я вас просто ненавижу. – Ты призываешь нас радоваться зомби-апокалипсису? – прокричал со своего места Батя. Стоящий рядом с ним Владик был бледнее смерти и пах страшнее скунса. Два бойца, держащие его за руки, уже и носы зажали, и через рты дышать пытались, но ничего не помогало. Программист, впрочем, не сильно волновался о том, что о нем подумают люди. Собственная репутация беспокоила его в последнюю очередь. Ведь в отличие от прочих обитателей крепости, для которых Цент был человеком новым и неизвестным, он прекрасно знал, чего стоит ждать от изверга из девяностых. А ждать от него стоило всего плохого и ужасного, кошмарного и невыносимого, лютого и инфернального, болезненного и беспощадного. Цент ничего не делал просто так, на все у него был какой-то умысел. И этот умысел всегда был зол. Цент являлся типичным злоумышленником. Он умышлял злодейства и осуществлял их, строил ужасные планы, и притворял их в жизнь. Уж кто-кто, а Владик изучил этого изверга досконально, и потому не имел даже тени сомнения на счет того, что задумал ужасный уголовник на этот раз. Как всегда, что-то ужасное. И грандиозное. Скорее всего, жертвами нового злодеяния Цента станут все обитатели Цитадели, этого ростка цивилизации. А разве могло быть иначе? Разве мог служитель хаоса допустить, чтобы расцвел и набрал силу порядок, чтобы подошли к концу времена ужаса и беззаконья. Нет, не мог. У цивилизации не было ни единого шанса. Цент ляжет костьми, но растопчет ногой ее росток, погубит всех, умучает, истерзает, но не допустит возврата к старым временам. И уж конечно, творя великие злодеяния, он ни в коем случае не забудет о своем друге Владике, для которого наверняка успел придумать целый набор новых первоклассных пыток. – Я призываю вас радоваться даденной возможности стать свободными, – ответил Цент. – Разве вы не видите, каким благом оказался для вас так называемый конец света? Кем вы были до него? Вот ты, Юрий. Кем ты был в прежние времена? – Я работал в ресторане быстрого питания, – ответил паренек. – В ресторане быстрого питания, – повторил Цент. – Это даже звучит отвратительно. Ну а ты? Перст оратора уперся в худую женщину лет сорока. – Я была педагогом в школе. – Педагогом. Ясно. Что хоть преподавала? – Математику. – Ну а ты? На этот раз Цент обратился к полному мужчине с каким-то хронически безрадостным лицом. – Был мелким госслужащим, – не вдаваясь в подробности, ответил тот. – Представитель старого режима, значит. А ты? Да, да, ты. Ты кем была? Некрасивая девушка с коротко остриженными волосами сбивчиво сообщила, что была она студенткой, но на кого училась, не помнит, поскольку обучение происходило по инновационной методике, получившей широкое распространение в последние десятилетия перед концом света. Методика была проста и удобна: родители регулярно заносили в учебное заведение конверты, а дитя занималось решительно всем, чем угодно, кроме, собственно, обучения. – Достаточно, – подытожил Цент. – Картина ясна, как день. Мелкие служащие, студенты, учителя. И Юрий, разносчик бутербродов. А есть ли среди вас олигархи? Миллиардеры? Министры? Может, тут где-нибудь и президент затесался? Нет? Как странно. – Что ты пытаешься сказать? – спросил Андрей. – Да я уж и не знаю, как можно выразиться яснее, – развел руками Цент. – Вы все тоскуете о прошлой жизни. О старом мире, который сгинул навсегда. Каждый божий день вы ноете, как плохо вам живется сейчас, и как прекрасно было тогда. И я этого не понимаю. Что хорошего было у вас в прошлом? Никто из вас не купался в роскоши, не мог позволить себе загорать на палубе собственной яхты, не имел пятиэтажного особняка, не рассекал по дорогам на крутой тачке, ввергая в зависть лохов на ржавых ведрах. Вы все были почти нищими, пахали за еду, не имели никаких перспектив, и все, что ждало вас в будущем, это унизительно грошовая пенсия, до которой, к слову, еще нужно было умудриться дожить. И хоть убейте меня ломом по затылку, но я не понимаю, о чем хорошем вы так яростно горюете. – Но так была устроена жизнь, – сказал кто-то из толпы. – Это норма. – Норма? – фыркнул Цент. – Какая норма? Покажите мне ту божественную скрижаль, заверенную подписью святой троицы и большой небесной печатью, где было бы сказано, что весь этот отстой является нормой. – Так было всегда, – подал голос другой умник. Цент и его без труда поставил на место: – Когда это – всегда? Когда? Двести лет назад на Руси православной нормой было рабство, оно же крепостное право. В те волшебные времена людей продавали, как вещи, забивали кнутами за мелкие провинности, обменивали на породистых щенков или травили медведями. И это было нормой. И все, кого секли, травили и продавали, тоже свято верили, что все так и должно быть, ибо норма. А еще раньше была иная норма – наезжали разные перцы из степи, набрасывали арканы на шеи местным обитателям, и тащили на невольничьи рынки. И тоже все относились к этому как к норме. Да, приезжают, да, угоняют и продают в далекие земли. Норма же. Но я вам так скажу – нет никакой нормы. Есть только лохи, готовые безропотно терпеть ту или иную форму отстоя. И вы все, все здесь присутствующие, лохи. Не только Юрий, разносчик бутербродов, но все вы. Зрю пред собою, и вижу толпу лохов. – А ведь он прав, – вдруг сказала Алиса, стоящая возле танка, рядом с Андреем, Машкой и доставленной Владиком Олей. – Я, честно говоря, тоже не понимаю, что вы все так вздыхаете по старым временам. Я вот, к примеру, вспоминаю их без розовых очков. Да, были какие-то вещи, которых теперь немножко не хватает. Но ведь было и много того, от чего любой рад был бы избавиться. – Вот, вот, – обрадовался Цент. – Хоть кто-то сохранил способность соображать. Да разве вы все не видите, что конец света это не катастрофа, это благо? Ведь он освободил вас. – От чего освободил? – крикнул кто-то из толпы. – От всего! От всех цепей, которыми вы были скованны по рукам и ногам. Скованны добровольно, ибо нельзя взалкать свободы, родившись и живя в рабстве. Кто не видел свободы, не ощутил ее сладкий пьянящий вкус, тот не станет стремиться к ней. Вы жили в тюрьме, и не понимали этого. Вы не могли сбежать из своей темницы, потому что бегут не откуда-то, бегут куда-то. Но как вы могли бежать к свободе, если никогда не видели ее, не ощутили ее, не познали ее счастья? И даже когда стены вашего узилища вдруг рухнули сами, без вашего участия, вы не поняли этого. Вы не поняли, что отныне свободны. Не поняли, потому что не видели свободы. Вы думали, что тюрьма и есть ваш мир, думали, что заключение в ней, это норма. И теперь вы оплакиваете свою прежнюю неволю, мечтаете вернуть ее, снова очутиться в знакомой камере за прочной решеткой. А еще обижаетесь, что я называю вас лохами. Скажите нижайшее спасибо, что не называю вас иными словами всемогущего русского языка, а многие из них так и просятся на язык. Вы думаете, что строите здесь будущее? Возрождаете цивилизацию? Ничего подобного. Вы пытаетесь отстроить заново свою тюрьму. – Но как жить иначе? – вопросил многократно оплеванный Юра. – Мы иначе не умеем. Мы ничего не видели, кроме старого мира. – Это хороший вопрос, – одобрил Цент. – Очень правильный вопрос. Вы действительно ничего не видели, кроме своей тюрьмы, но лишь потому, что не хотели видеть. Вам больше по нраву жить слепцами и глупцами, это легко, просто и голова не перегревается. А был, меж тем, период в истории родной страны, когда впервые за тысячелетнюю историю воссияла над заснеженными просторами, над разбитыми дорогами, над грязными дворами свобода. Она вспыхнула, как звезда Вифлеемская, ознаменовав наступление новой эры. Эры свободы. Эры человека! И восстали люди, и подняли головы гордо, и была в них сила великая. Они приняли свободу, слились с ней в единое целое, и стали они первыми вольным людьми на земле этой с начала времен. То были титаны! Исполины! Не было для них ничего невозможного. Они восстали из гущи рабского стада, чтобы строить новый мир, мир свободных и сильных людей. Они готовы были повести человечество к светлому будущему. Но человечество отринуло свободу. Оно, как и вы, возмечтало вернуться в привычную и родную тюрьму, ибо лишь там, за прочными стенами и крепкими запорами, могло почувствовать себя как дома. Тяжело быть свободным. Не каждый сможет. А многие не станут и пытаться. Рабская участь легче, и, порой, приятнее. И люди не пошли за свободными титанами, они воздвигли на пьедестал тех, кто пообещал им возврат в тюрьму. Вот как отвергнута была свобода неблагодарным стадом и упущен великий шанс на счастье. Вот когда свершился настоящий конец света. Кончилось все светлое, хорошее и интересное, сменившись мраком, отстоем и безнадегой. Цент замолчал, тяжело дыша после пламенной речи. Люди, внимавшие ему в гробовой тишине, не находили, что сказать. В итоге храбрости набрался все тот же Юра. По всей видимости, решил, что ему уже нечего терять. – О каких временах свободы ты говорить? – спросил он. – Когда были те времена? Я о них не слышал. – Я тоже, – прозвучало из толпы. – И я. Вскоре уже все гомонили вразнобой, сообщая друг другу, что не помнят никаких свободных времен. Цент смочил горло коньяком из фляги, после чего люто крикнул: – Позор вам! Позор! Не только от свободы, но и от памяти отреклись вы. Ведь прошло так мало лет, и многие из вас еще застали те великие времена. Ведь я говорю о благословенных девяностых. Народ остолбенел. Люди явно ждали чего-то иного. – Но в девяностые было ужасно, – заявил какой-то мужик из первого ряда. – Тогда кругом были бандиты, и эти… младореформаторы. Лицо Цента перекосилось гневом. Он уставился на святотатца пылающими очами, и прокричал: – Что? Ужасно было? Да как дерзнули твои уста произнести столь отвратительную клевету? После такого их только грязью набить осталось. – Да я ничего, я просто так… – забормотал мужик. Цент стремительно выхватил из кобуры пистолет, и направил его на умника. – А ну живо пихай грязь себе в рот! – приказал он. – Живо! Иначе….