* * * Старший следователь областной прокуратуры Розенталь вместе с группой выезжал в район аэропорта Домодедово на «уличную», иными словами – для закрепления показаний на месте преступления. Когда подъехали Череменин и Гордеев, Розенталь сел к ним в машину и указал на микроавтобус, в который садились криминалисты, оперативники и понятые. – Поезжайте за ними, по дороге поговорим, другого времени сегодня не будет, «уличная» – это всегда волынка на полдня, если не дольше. Как пересечем Кольцевую – они притормозят и я пересяду. Что вас интересует? Гордеев приготовился к тому, что Леня Череменин начнет рассказывать о восьми трупах в разных городах и республиках, но подполковник задал вопрос прямо в лоб: – Может ли так быть, что преступление совершено по сексуальным мотивам, но никаких следов этого мотива нет? – Может, – не раздумывая, ответил Розенталь, невысокий, плотный, очень энергичный человек лет пятидесяти с яркими, немного выпуклыми глазами. – Такие случаи часто встречаются? – Среди выявленных – редко, но можете себе представить, сколько их среди невыявленных, – усмехнулся Розенталь. – Латентность сексуальных преступлений огромна. Во-первых, мотив не всегда очевиден, что бывает как раз в тех случаях, о которых вы спрашиваете, во-вторых, потерпевшие не заявляют. Даже о таком тяжком варианте, как изнасилование, и то зачастую молчат, а уж про менее тяжкие проявления – даже говорить смешно. Стесняются, смущаются. Вот ведь парадокс: жертвам половых преступлений бывает стыдно, словно они сами в чем-то виноваты. Потом они представляют, как им придется все это рассказывать посторонним людям в милиции, называть вещи своими именами, а они и слов-то приемлемых для этого не знают. Глупо ждать от девочки лет четырнадцати-пятнадцати, что она придет и будет говорить об эксгибиционисте, демонстрирующем эрегированный фаллос, правда? Или о вуайеристе, который подглядывал в окно женского туалета. Как ей сказать? Что сказать? Что дяденька распахнул плащ и показывал пиписку? И это незнакомым взрослым мужикам в дежурной части? Да девочка лучше умрет, чем произнесет такое. В результате нам становится известно хорошо если об одном-двух случаях из ста реально совершенных. Эти два случая, может, и попадут в статистику, и то не факт, а остальные? Вот вам и латентность. Ладно, я отвлекся. Вернемся к вашим вопросам. О неочевидном мотиве можно говорить, когда нет ни следов насилия, ни следов эйякулята. Что в вашем случае? – У нас мальчики-подростки со следами жестоких побоев, анус не поврежден, на телах и одежде следов семяизвержения не обнаружено. – А рядом? Рядом с трупами эти следы искали? – Искали, – кивнул Череменин. – Но я еще раз уточню. Могли и упустить. Советуете повнимательнее этот момент исследовать? – Без толку, – вздохнул Розенталь. – Если дело в вашем главке, стало быть, и времени много прошло, и география обширная. Да и следов этих могло с самого начала не быть. Презерватив, например, использовали. Или вообще ничего, а просто… в трусы, как говорится. Или в тряпочку. Капитан Носилевич не обманул, о преступлениях на сексуальной почве следователь Розенталь действительно знал столько, сколько не написано ни в одном учебнике, ни в одной монографии. Много интересного они услышали, пока ехали до Кольцевой автодороги. На границе города и области микроавтобус остановился, Череменин тоже затормозил. – Буду пересаживаться, – сказал Розенталь. – Удачи вам, сыщики! Гордеев посмотрел на часы: на Красную Пресню он спокойно успевает к одиннадцати, даже с запасом, а на оперативку можно не ехать, замначальника отдела отнесся с пониманием и разрешил отсутствовать, сказал, что план подпишет вечером. Хороший он мужик, Виктор отлично сработался бы с ним, но вот начальник отдела… Нет, нужно добиться перевода. Невозможно нормально работать с человеком, который не любит тебя до такой степени, что не пишет представление на присвоение очередного звания, хотя срок уже год назад подошел. – Получается, все эти извращенцы, которые показывают, трогают и подсматривают, это в среднем мужики в районе тридцати пяти – сорока пяти, – задумчиво констатировал Гордеев. – Они неагрессивные и трусливые. А те, которые убивают, обычно помоложе. Слушай, Леня, а почему нам никогда про это не рассказывают? Вот политчас этот идиотский проводят раз в неделю, талдычат про международную обстановку, про происки мирового империализма, про всю эту муть, которая в работе ни фига не нужна, а такие необходимые вещи оседают неизвестно где, неизвестно в чьих головах и не доходят до тех, кому они действительно нужны? – Ну что ты спрашиваешь? Сам ведь все знаешь. – Знаю, – уныло подтвердил Гордеев. – Мне дочка вчера рассказывала про ФБР: у них там, оказывается, целое направление создано, называется «профайлинг» или «профилирование», разрабатывают типовую модель психологической характеристики серийных убийц. А у нас даже слова такого не знают. И знать не хотят, между прочим. – Да ну? Действительно не хотят? – Не хотят. У меня знакомая есть, следователь, Вера Попова, учится в адъюнктуре Академии МВД, пишет диссертацию про преступников с аномалиями психики, так ее знаешь как опускают? Обвиняют в том, что она погрязла в болоте ломброзианства, представляешь? Намекают, что, если будет упираться – из партии выгонят. Велели тему диссертации поменять, в противном случае пообещали сложности на защите. А все почему? Потому, что провозгласили лозунг: преступное поведение есть пережиток буржуазного сознания, этот пережиток с течением времени по мере продвижения к коммунизму будет полностью уничтожен, и тогда никакой преступности в СССР не будет. Построим коммунизм – ликвидируем преступность. Коммунизм же это когда от каждого по способности, каждому по потребности и ни одного преступника. А если признать, что часть преступлений продиктована не пережитками буржуазного сознания, а болезнью или врожденными особенностями психики, то придется признать и тот факт, что болезни-то никуда не денутся и преступники все равно останутся. Значит, никакого коммунизма не будет. Кто ж согласится такое признать? Придется тогда всю идею похерить. Преступность должна быть только в капстранах, злобных и неправильных, где угнетают рабочий класс, а при социалистическом строе все сплошь хорошие, здоровые и честные. И чем ближе к коммунизму, тем здоровее и честнее. Как в той песне-то пелось? «Если кто-то кое-где у нас порой…» Именно что «кто-то», «кое-где» и «порой». Несчастные случаи, а не закономерности. Всем нужна красивая картинка, а правда не нужна никому. В голосе Череменина слышались тупое отчаяние и безысходность. Гордееву захотелось как-то приободрить товарища, отвлечь от тягостных мыслей. Вот он про дочку заговорил, вернее, про падчерицу, но коль уж он называет ее дочкой, то и Виктор поступит так же. – Хорошая у тебя девчонка выросла, Леня, – с деланой оживленностью заговорил он. – Толковая. И знает много. – Да ну, балда она, – в сердцах бросил Леонид. – Что так? – Знает действительно много, но ее глупая молодая голова не в состоянии эти знания переварить. Ей, дурехе, пока еще кажется, что людям интересно знать правду. Идеалистка. Ничего, оботрется, пару шишек набьет – научится родину правильно любить. Тебя куда подбросить? На Пресню? Или на Петровку? – На Пресню. Петровка без меня перебьется. * * * Продавщица сельмага Раечка как раз закончила взвешивать развесные макароны для слесаря дяди Миши, когда подъехала машина с товаром. Экспедитор Тамара вылезла из кабины с пачкой накладных в руках, а водитель откинул задний борт и принялся вытаскивать коробки и ящики. – Закрываюсь! – громогласно объявила Раечка. – Прием товара! Народу в сельмаге в этот час немного, перед прилавком топтались всего три человека, не считая самого дяди Миши, который уже тщательно пересчитывал сдачу и готовился отчалить. – Ну как же, Раечка! Нас-то обслужи, а потом закрывайся, – жалобно протянула Маргарита Павловна, учительница местной школы. Вообще-то Маргариту надо бы, конечно, обслужить, у нее в классе учится Раечкин сын. – Давайте, Маргарита Павловна, – угодливо сказала Рая, – вас еще успею отпустить, а остальные пусть ждут, пока товар приму. Молодая женщина, имени которой Рая не помнила, но в лицо вроде бы знала, молча повернулась и вышла из магазина, а бабка Лихачева, наоборот, сверкнула глазками под морщинистыми веками и прислонилась спиной к стене. Невысокая, полноватая, еще полная сил и энергии, Лихачева славилась на всю округу хитростью, жадностью и недобрым отношением к людям. – А я и подожду, мне спешить некуда, – заявила она. – Может, чего хорошее привезли, сразу и куплю. – На улице ждите, – сурово проговорила Раечка. – Мне в подсобку надо идти, и прилавок без надзора оставлять не положено. Идите-идите, я изнутри закроюсь. – Ой, Райка, вечно у тебя секреты от простого народа. Небось, половину товара попрячешь под прилавок, – язвительно заметила бабка Лихачева и выскользнула на улицу. Через пару секунд она уже приставала с расспросами к Тамаре-экспедиторше. – А колбаски привезла? А конфет шоколадных? А чего одни консервы-то возишь? – Что мне на складе отгружают – то и вожу, – вяло огрызалась Тамара. – Мое дело по накладной принять – по накладной сдать в магазин, а кому чего и сколько – не я решаю. Чего плановики в торге насчитают, то завбазой и выписывает. – А в универсам тоже повезешь? Туда-то, небось, продукты получше? – не отставала Лихачева. – Универсам от другого торга, мы туда не возим, – весело откликнулся водитель-грузчик. – А ну не мешайте товар принимать! – заорала Раечка. Но бабка Лихачева, язва столетняя, и не подумала отступить. Наоборот, подошла поближе, встала между машиной и открытой дверью в подсобку. – Нет уж, я постою да погляжу, чего тебе привезли и чего ты потом продавать будешь, – заявила старуха. – Заместо народного контроля, стало быть. Вам, торгашам, только дай волю – вы весь хороший товар по своим распихаете. Рая безнадежно махнула рукой. Пусть смотрит, если делать больше нечего. Водитель, он же грузчик, носит быстро, сил у него много, поди угляди старыми-то глазами, какие надписи и наклейки на таре. Ящики со спиртным – другое дело, они открытые, все видно: где беленькая, где красненькое, где пивко. А все остальное – коробки да мешки, и со стороны не видать, что там внутри. Когда разгрузку закончили, водитель уселся на скамейке, закурил, а Раечка и Тамара закрыли дверь и принялись считать товар и сверять с накладными. – Опять перловку прислали, – с досадой сказала Рая. – Ну куда мне ее столько? И в прошлый раз перловка была, а у меня еще с позапрошлого раза не вся продана. Не едят же люди, берут только скотину кормить, а скотину теперь держат все меньше и меньше. Ваши плановики на какой планете живут, а? Они, небось, из города вообще не выезжают, думают, что раз сельская местность, значит, у всех поголовно подсобные хозяйства со свиньями и курами. И макароны опять развесные, серые. Нет бы яичной вермишельки в пачках выписать! Хорошие продукты только центру полагаются, а чуть отъедешь на периферию – так ты уже и не человек, жри, что дают. – Ладно, не бухти, – примирительно улыбнулась Тамара. – Вон в той коробке югославские кофточки. Между прочим, на всю мою сегодняшнюю экспедицию одной тебе так подфартило, целых десять штук выписали, а всем остальным по две-три штучки. И финские сапоги тебе привезла, пять пар. Глаза у Раечки загорелись. – Вот это хорошо, это очень хорошо. А транзисторы? – Пока не дают, – вздохнула Тамара. – Все спрашивают, всем надо. Держат до конца года, потом для плана начнут давать. Но вам грех жаловаться, Раиса, посмотрела бы ты, что городским магазинам отгружают – наплачешься! Все за дефицитом из Москвы в область едут, вам хоть что-то приличное дают, а в городе… – Ага, – фыркнула Рая. – То-то я смотрю, за сыром и колбасой все из области в столицу гоняют. – Это да, с продуктами там лучше, а с промтоварами вам больше везет. Я краем уха слышала, завезли цветные телевизоры, тоже к Новому году будут выписывать. Рая приняла товар, подписала накладные, убрала свои экземпляры в несгораемый шкафчик, распрощалась с Тамарой, но открывать магазин не спешила, сперва распечатала коробку с югославскими кофточками, рассмотрела, приложила к себе, глянула в зеркало. Ничего так, с руками оторвут. Парочку вынесем на прилавок, остальные придержим. Теперь сапоги. Достала, посмотрела размеры: из пяти пар три – тридцать шестой, еще две – тридцать седьмой. Ну вот куда это, а? Кто это будет носить? Сапожки-то – чудо, высокое мягкое голенище, внутри мех, и цвет такой аппетитный, темно-шоколадный, но на какую ж ногу? На детскую? По семьдесят пять рублей за пару для девчонки-школьницы или студентки? Да не купит никто! Самый ходовой размер у женской обуви тридцать восьмой – тридцать девятый. А не продать – план не выполнишь. Ну, ничего, Раечка знает, кому позвонить, у кого и дочки-старшеклассницы имеются, и денежки. Тридцать шестые сбагрим как-нибудь, по пятерочке на пару набросить – так еще и выгода выйдет, а тридцать седьмые и через магазин, бог даст, уйдут. Настырная бабка Лихачева отиралась возле двери, ждала, когда Рая откроется. Продавщица откинула засов, на который запирала дверь изнутри. – Заходите. Бабка тут же пронырнула внутрь и присосалась глазами к открытому проему между торговым залом и подсобкой. – Конфеты хорошие есть? Раечка молча вынесла из подсобки только что доставленную картонную коробку, распечатала на глазах у покупательницы. – «Белочку» привезли. Отвешивать? – Давай! – Сколько? – Ну, полкило… Нет, давай кило. Продавщица начала взвешивать. Ровно, как обычно, не получалось, выходило чуть больше килограмма, самую чуточку, на несколько граммов. Сняла с весов одну конфетку – теперь чуточку не хватало. Бабка Лихачева – особа вредная, это всем известно, за стрелкой весов смотрит так, будто ее на сто рублей обвесить хотят. Можно было бы и оставить эту спорную конфетку, пусть выйдет чуть больше, потом Раиса с другим покупателем, не таким придирчивым, перевес компенсирует, но тут уж проснулась вредность у самой Раечки. Взяла нож, аккуратно разрезала завернутую в зеленый плотный фантик конфетку пополам. Вот теперь все точно, как в аптеке.