— Ты гляди, какой улов! — кричал он, и глаза его были безумны от отчаянного везения. — Мом благосклонен к нам, ребята! Бог нам благоволит! Атьерс напоминал Инрау о тех опасных временах не потому, что Ахкеймион походил на его отца — нет, отец Инрау был крепок и силен, его ноги, казалось, были созданы для палубы, и дух не ведал страха перед бушующей стихией, — просто богатства, которые Инрау извлекал из пучин колдовства, были, подобно той рыбе, оплачены смертельной опасностью. Атьерс казался Инрау неистовым штормом, застывшим во взмывающих к небу столпах из черного камня, а Ахкеймион напоминал скорее дядю, смиряющегося перед гневом его отца и торопящегося наполнить лодку, чтобы спасти и брата, и племянника. Он обязан Друзу Ахкеймиону жизнью — в этом Инрау был уверен. Адепты Завета никогда не возвращаются на берег, а тех, кто бросает свои сети, чтобы вернуться, они убивают. Как можно возвратить подобный долг? Задолжав денег, можно просто вернуть заимодавцу сумму с процентами. Потому что отданное и возвращенное равны друг другу. Но так ли прост обмен, когда один человек обязан другому жизнью? Разве не обязан Инрау в уплату за то, что Ахкеймион вернул его на берег, в последний раз выйти с ним в бурное море Завета? Платить Ахкеймиону той же монетой, которую он задолжал, казалось почему-то неправильным, как будто бывший наставник просто взял свой дар обратно, вместо того чтобы попросить что-то взамен. Инрау не раз приходилось совершать обмен. Оставив Завет ради Тысячи Храмов, он сменил горе Сесватхи на трагическую красоту Айнри Сейена, ужас Консульта на ненависть кишаурим и пренебрежительный отказ от веры — на благочестивое неприятие колдовства. И тогда, вначале, он не раз спрашивал себя, много ли выиграл этой сменой призваний. Все. Он выиграл все. Вера вместо знания, мудрость вместо хитроумия, душа вместо интеллекта — для таких вещей не существует весов, только люди и их разнообразные наклонности. Инрау был рожден для Тысячи Храмов, и, позволив ему оставить школу Завета, Ахкеймион подарил ему все. И поэтому благодарность, которую Инрау испытывал к бывшему наставнику, нельзя было ни измерить, ни описать словами. «Все, что угодно! — думал он, бродя по Хагерне, одуревший от радости и свалившегося с плеч непосильного бремени. — Все, что угодно!» И вот налетела буря. Он чувствовал себя крохотным, как мальчишка, затерявшийся в темном бушующем море. «Я хочу забыть об этом! Пожалуйста!» На миг ему показалось, что он слышит топот сапог, эхом отдающийся в переходах, но тут раздался рев Созывающих Труб — немыслимо низкий, точно шум океанского прибоя за каменной стеной. Инрау бросился через двор к огромным дверям храма, кутаясь в плащ: ливень был нешуточный. Двери Ирреюмы со скрежетом распахнулись, и на булыжный двор с пузырящимися лужами упала широкая полоса света. Стараясь избегать любопытных глаз, Инрау проталкивался сквозь толпы жрецов и монахов, хлынувших из храма наружу. Он взбежал по широким ступеням, между бронзовых змей, благословлявших вход. Привратники нахмурились, когда он вошел. Поначалу Инрау съежился, но тут же сообразил, что он просто наследил на полу, а им теперь убираться. И больше не обращал на них внимания. Перед ними уходили вдаль два ряда колонн, образующих широкий неф, беспорядочно освещенный свисающими с потолка светильниками. Колонны взмывали ввысь, поддерживая хоры, а центральная часть потолка была столь высока, что свет ламп не достигал ее. За колоннами центрального нефа, справа и слева, было еще два ряда колонн поменьше, ограждавших малые святилища различных божеств. И все как будто стремилось куда-то, вперед или ввысь. Инрау рассеянно дотронулся до известняковой кладки. Прохладная. Бесстрастная. Не задумывающаяся о том, какая тяжкая ноша на нее возложена. Вот какова сила вещей неодушевленных! «Даруй мне такую силу, о богиня! Сделай меня подобным столпу!» Инрау обогнул колонну и вошел в тень святилища. Прохладный камень успокаивал. «Онкис… Возлюбленная». «У Бога — тысяча тысяч ликов, — сказал Сейен, — сердце же у человека всего одно». Любая великая вера подобна лабиринту, состоящему из бесчисленных мелких гротов, полупотаенных мест, где абстракции исчезают и объекты поклонения становятся достаточно невелики, чтобы удовлетворять сиюминутные нужды, достаточно близки, чтобы им можно было открыто поплакаться на мелкие обиды. Инрау нашел себе такую пещерку в святилище Онкис, Поющей-во-Тьме, Воплощения, которое пребывает в сердце любого человека, вечно побуждая его брать больше, чем он способен удержать. Инрау преклонил колени. Его душили слезы. Если бы он только мог забыть… забыть, чему учил его Завет. Если бы ему это удалось, то последнее душераздирающее откровение не имело бы для него значения. Если бы только Ахкеймион не приходил! Цена оказалась чересчур высока. Онкис… Простит ли она ему возвращение к Завету? Идол был высечен из белого мрамора, с глазами закрытыми и запавшими, точно у мертвеца. На первый взгляд статуя походила на отсеченную голову женщины, красивой, но простоватой, насаженную на шест. Но если приглядеться, становилось видно, что шест — вовсе не шест, а миниатюрное деревце, вроде тех, что выращивали древние норсирайцы, только бронзовое. Ветви выглядывали сквозь приоткрытые губы, обвивали ее лицо — природа, возрождающаяся через человеческие уста. Другие ветви тянулись назад, торчали из-под неподвижных волос. Ее образ неизменно пробуждал в душе Инрау какое-то смутное волнение, и именно поэтому он все время возвращался сюда: она сама была этим волнением, темным уголком его души, где зарождается мысль. Она была прежде его самого. Инрау вздрогнул и очнулся — от дверей храма донеслись голоса. «Привратники. Да, наверное». Он порылся в карманах плаща и достал небольшой кулёчек с едой: курага, финики, миндаль и немного соленой рыбы. Он подошел достаточно близко, чтобы богиня могла ощутить тепло его дыхания, и дрожащими руками опустил подношение в небольшую чашу, выдолбленную в пьедестале. Любая пища имеет свою суть, свою душу — то, что нечестивцы именуют «онта». Все отбрасывает свою тень Вовне, где обитают боги. Дрожащими руками достал он список своих предков и принялся шептать имена, сделав паузу, чтобы попросить прадеда вступиться за него. — Сил… — бормотал он. — Молю, дайте мне сил! Маленький свиток упал на пол. Воцарилась глухая, гнетущая тишина. У Инрау болело сердце: так много было поставлено на кон! События, вокруг которых вращается мир. Достаточно для богини. — Прошу тебя… Отзовись мне… Тишина. Следы слез зазмеились по его лицу. Он воздел руки, вытянул их к небу так, что плечи заныли. — Хоть что-нибудь! — воскликнул он. «Беги! — шепнули ему его мысли. — Беги!» Что за трусость! Как можно быть таким трусом? Позади него что-то появилось. Шум крыльев! Словно шелест развевающихся одежд посреди могучих колонн. Он обернулся к потолку, теряющемуся во тьме, ища на слух. Снова шелест. Там, на галерее, кто-то был. У Инрау поползли по спине мурашки. «Это ты? — Нет». Вечные сомнения! Почему он все время сомневается? Он поднялся и выбежал из святилища. Двери храма затворены, и привратников нигде не видно… Ему потребовалось несколько секунд, чтобы отыскать ведущую на галерею узкую лесенку в стене храма. На лестнице царила непроглядная тьма. Инрау приостановился и глубоко вздохнул. Пахло пылью. Неуверенность, которая всегда была так сильна в нем, теперь как рукой сняло. «Это ты!» К тому времени, как он взбежал наверх, голова у него шла кругом от восторга. Дверь на галерею была распахнута. В дверной проем сочился сероватый свет. Наконец-то — после всей его любви, все это время, — Онкис будет петь не сквозь него, но для него! Инрау робко шагнул на балкон. Он облизнул губы. У него сосало под ложечкой. Сквозь каменные стены слышался шум ливня. Первыми выступили из мрака капители колонн, затем близкий потолок. Казалось неестественным, что такая тяжесть парит на огромной высоте. Стволы колонн делались тем ярче, чем дальше уходили из виду. Свет, идущий снизу, казался далеким и рассеянным, столь же мягким, как истертые углы каменной кладки. У перил его охватило головокружение, так что Инрау старался держаться поближе к стене. Стена казалась колючей и ребристой. Настенные росписи шелушились и обваливались кусками. Потолок был усеян сотнями глиняных осиных гнезд и напомнил ему облепленные ракушками днища боевых кораблей, вытащенных на берег. — Где ты? — прошептал он. И тут он увидел это и задохнулся от ужаса. Оно находилось поблизости — сидело на перилах и смотрело на него блестящими голубыми глазами. Тело у него было воронье, а голова человеческая: лысенькая и маленькая, с детский кулачок. Голова растянула тонкие губки над мелкими, ровными зубками и усмехнулась. «Сейен-милостивый-Боже-милосердный-этого-не-может-не-может-быть!» Миниатюрное личико изобразило изумление. — Ты знаешь, кто я, — сказало существо. — Откуда бы? «Не-может-быть-этого-не-может-быть-Консульт-здесь-нет-нет-нет!» — Потому что когда-то он был учеником Ахкеймиона, — ответил другой голос. Говорящий прятался в тени дальше по галерее. И теперь шел навстречу Инрау. Кутий Сарцелл приветственно улыбнулся. — Ведь правда был, а, Инрау? Рыцарь-командор — в сговоре с Синтезом Консульта?! «Акка-Акка-помоги!» Ужас ночного кошмара. Инрау не верил своим глазам. У него перехватило дыхание, мысли метались в панике. Он отшатнулся. Пол поплыл под ногами. За спиной послышался скрежет металла по камню — Инрау вскрикнул, обернулся и увидел, как из темноты выходит еще один шрайский рыцарь. Его Инрау тоже знал: Муджониш, они когда-то вместе ходили собирать десятину. Этот приближался опасливо, раскинув руки, точно ловил быка. Что происходит? «Онкис!» — Как видишь, — промолвил Синтез с вороньим телом, — бежать тебе некуда. — Кто? — выдохнул Инрау. Теперь он видел след колдовства — искаженную ткань Напевов, использованных, чтобы приковать чью-то душу к отвратительному сосуду, находившемуся перед ним. И как он мог не заметить сразу? — Он знает, что этот облик — не более чем шелуха, — сказал Синтез Сарцеллу, — но я не вижу Чигры внутри него. Глазки-горошинки — крохотные бусинки небесно-голубого стекла — уставились на Инрау. — А, мальчик? Ты ведь не видишь Снов, как прочие, верно? Если бы видел, ты бы меня сразу признал. Чигра всегда меня узнавал. «Онкис! Подлая-лживая-сука-богиня!» Сквозь ужас его настигла уверенность в невозможном. Откровение. Слова молитвы сделались тканью. Из-под них проступали иные слова, слова силы. — Что вам нужно? — спросил Инрау. Его голос на этот раз звучал тверже. — Что вы здесь делаете? Ответ его не интересовал — ему нужно было выиграть время. «Вспомни-Бога-ради-вспомни…» — Что мы делаем? Да то же, что и всегда: следим за своей ставкой в этих делах. Тварь поджала губки, но недовольно, как будто ей не нравился их вкус. — Полагаю, примерно то же самое, что делал ты в покоях шрайи, а? Дышать стало больно. Говорить Инрау не мог. «Да-да-вот-оно-вот-оно-но-что-дальше? Что-дальше?» — Ц-ц-ц! — сказал Сарцелл, подходя вплотную. — Боюсь, отчасти это моя вина, Старейший Отец. Месяца полтора тому назад я велел юному проповеднику быть поусерднее. — Так это ты виноват! — сказал Синтез и сделал суровое лицо. Он проскакал несколько футов по перилам вслед за отступающим Инрау. — Ты велел быть поусерднее, но не указал направления, и он направил свой пыл не в то русло! Принялся шпионить за Богом, вместо того чтобы молиться ему! Короткий смешок — будто кошка чихнула. — Вот видишь, Инрау? Тебе бояться нечего! Рыцарь-командор берет всю ответственность на себя. «Вот-оно-вот-оно-вот-оно!» Инрау ощутил Муджониша, возвышающегося у него за спиной. На языке вертелась молитва — но с уст посыпались богохульства.