Да и со своими же собратьями-кобольдами ухо держи востро. Фискалов среди них хватает. Иные и так уже косятся на Тревдохрада – цверги в Суркуре встречаются, но редко, по пальцам можно пересчитать. И то ладно, что пока никто крик не поднимает, кротов не кличет. Огромен город Суркур. Фырдуз за свою жизнь-то попутешествовал, побывал и в Лате, и в Пордоре, и в Накрине, и еще в паре подземных городов, но ни один не был и вполовину так же велик, как древний Суркур. Шутка ли – двадцать пять тысяч жителей! Фырдуз уже предвкушал, как разинет рот цверг, как станет изумленно таращиться. Не разинул. И таращился не изумленно, а равнодушно, даже с каким-то презрением. Хотя посмотреть-то ведь было на что! Потолка вообще не видно. Гигантская пещера в форме чаши с высотой аж триста локтей! Вдоль стен – бесконечная спираль-дорожка с десятками висячих лесенок и канатов, а на ней – тысячи нор, тысячи дверец. За каждой – кобольды, за каждой кто-нибудь живет. Это и есть главная площадь Суркура… или, вернее, это и есть Суркур. Есть еще узенькие улочки-отнорки, но там мало кто селится. Да и самих их мало – десяток, может, едва ли сверх того. Зато на великой спиральной площади всегда толкотня и суета. Куда ни глянь – кобольды. Все что-то роют или что-то строят. У входов в норы расположены кузницы, плавильни, мыловарни, атаноры. Дым уходит кверху, клубясь тучей у потолка. Там вентиляционный колодец, через который в Суркур поступает воздух и свет, но из-за этой черной тучи его не видно. Кобольды вечно в потемках – но глаза-то острые, много не нужно. Коллегат мерцает – и довольно. Суркур – город почти исключительно кобольдский. В последнее время тут много и хобиев, но это только после оккупации. А до того были сплошь кобольды. Изредка можно увидеть цверга, варда, гоблина или текана, а на одной из дальних улочек живет семейство гномов, держат небольшой ломбард. А Верхние совсем почти не встречаются. Фырдуз за всю жизнь видел их только несколько раз, и всего только однажды – разговаривал. Верхний заблудился, спросил у него дорогу. Пока Фырдуз ему объяснял, этот долговязый великанище все жаловался, как здесь плохо, ужасался жизни под землей. И воздух-то мол спертый, и холодно, и темно, и тесно. Кобольд не понимал, о чем тот говорит. Странные эти Верхние. Дом и мыловарню Фырдуза, разумеется, конфисковали. Либо поселили там кого-то из хобиев, либо отдали кому-то из кобольдов-фискалов. Эти ради того и выслуживаются – погреть руки на чужом горе. Так что в ту сторону Фырдуз не стал даже смотреть. Только душу травить. Он повел Тревдохрада на один из верхних ярусов, под самое задымление. Там жила и держала кабак его сестра – та самая, из-за сына которой Фырдуз угодил на каторгу. Если с ней все хорошо – приютит. Ну а если нет… Фырдуз по крайней мере будет об этом знать. Раненый цверг не мог подняться по навесной лесенке. Да и предназначались они для более мелких и легковесных кобольдов. Так что пришлось топать по всей спирали, предлинным путем, изредка сокращаемым каменными вырубками в скале. Фырдуз ступал тихонечко, поглядывал по сторонам и горестно вздыхал. Суркур сильно изменился с тех пор, как его арестовали. Многие норы заколочены. Возле иных начертаны рельефным письмом хобиев злые слова: «Взят за экстремизм», «Взят за терроризм», «Взят за враждебную деятельность». А иногда просто: «Взят». В одной из нор как раз шел обыск. Хозяин, видимо, сопротивлялся – он лежал у входа пронзенный насквозь. Четверо хобиев выстроились оцеплением, еще двое шарили внутри. Вокруг столпились соседи. – Нашел одну! – гортанно выкрикнул один из хобиев. – У подпечи пряталась! Он выволок рыдающую кобольдшу, прижимающую к груди младенчика. Хобий-офицер обнюхал их, ощупал и распорядился: – Взрослую – в шахту, дитя – в отвал. – Стой, Эхрина, стой-ка! – гневно крикнула какая-то тетка. – Ты что же, паскуда, ребенка у меня сперла?! Она решительно прошла мимо хобиев, вырвала младенца у плачущей Эхрины и возмущенно воскликнула: – Вы только гляньте, кобольды добрые, это что ж творится-то?! Украла ребенка у матери, ишь!.. Правильно тебя в шахту-то, правильно! Несчастная мать какое-то мгновение непонимающе смотрела, а потом сообразила и тоненько заголосила: – Прости, Далитка, прости! Бушук попутал, бушук!.. – Смотри у меня, паскуда! – пригрозила Далитка, унося младенца прочь. Хобии недоуменно шевелили рыльцами. Вроде бы этот спектакль их обманул – следом за Далиткой они не пошли, уведя лишь вздрагивающую Эхрину. Труп ее мужа они бросили там, где лежал, велев лишь кобольдам его прибрать. Дверь закрыли и опечатали Каменной Паутиной, а рядом начертали: «Взят за дерзкое поведение». – Пошли, – чуть слышно шепнул Фырдуз Тревдохраду, когда кроты убрались. Дальше они добрались без приключений. С Мошкой все оказалось в порядке, и жила она по-прежнему в кабаке покойного мужа. Зять Фырдуза погиб четыре года назад, на войне. Когда хобии ворвались в Кобольдаланд, король призвал к мечу всех, кто умел держать оружие – а Моздук был отставным солдатом. Так что Мошка уж четыре года как вдовствует. Гостей она впустила украдкой, поспешив запереть дверь. По счастью, посетителей не было – они вообще редко захаживали в заведение «У паломника». В былые времена этот бедный старый кабак еще кое-как перебивался, но после гибели Моздука и хобийской оккупации дела стали совсем плохи. Мошка даже снесла в ломбард большую часть украшений – и выкупить их вряд ли когда удастся. – Разорена я почти, братец, – пожалилась Фырдузу сестра. – Плохо, все плохо. Но вы проходите, садитесь. – Не хочу тебя стеснять, да вот, нужда заставила, – повинился Фырдуз. – Мази-то найдутся у тебя? Приятелю моему повязку бы сделать. – Ох, да раздевайтесь же, раздевайтесь! – всплеснула руками Мошка, заметив, насколько бледен цверг. – Скидывайте рубаху-то! Тревдохраду в кобольдском доме оказалось тесно. Потолок он головой все же не подпирал, но в проемы протискивался с трудом, то и дело задевал ручищами мебель. Присел на табурет – тот под ним заскрипел. Еще б – такая-то туша! Запирать двери Мошка не стала. Хобии иногда делают обходы, заглядывают в случайные норы, и если где вдруг заперто – сразу настораживаются. Особенно в кабаке, публичном заведении. Вместо этого Мошка слегка выдвинула один из шурупов. Теперь если потянуть за ручку, дверь откроется, да застрянет на полпути. Вроде как заржавела, смазать забыли. Так себе хитрость, конечно, но хобии не шибко-то сообразительны. Кроты – они и есть кроты. Только рыть и умеют, да и то все по прямой. Промыв рану Тревдохрада и начисто его перевязав, Мошка захлопотала, собирая на стол. Высунулся из спаленки ее сын, испуганно вздрогнул при виде дяди-каторжника и громадного окровавленного цверга, и тут же снова скрылся. Несмотря на тяжелые времена, кое-какие припасы у Мошки еще были. Кабак же, кормить-поить чем-то надо. Особенно поить, конечно. Из съестного Мошка подавала только закуски, зато крепленого пития и сладких вин Сверху в ее холодной комнате было вдоволь. Фырдуз, впрочем, такие напитки не привечал. Мошка налила ему вкуснейший фнухх – очень густое и горячее грибное пиво. Это Тревдохрад, хоть и ослабший, потребовал браги тройного перегона и опустошил целую кружку. На заедку Мошка состряпала лепешек из муки Верхних. Смазанные добрым грибным джемом, они стали довольно вкусны, хотя Фырдуз и не любил этот экзотический зерновой хлеб. – Мясо есть? – грубо спросил Тревдохрад. Мошка робко кивнула, доставая из печи рульку слепыша. Подслепок был довольно костляв, но мясо есть мясо – Тревдохрад сгрыз все до последнего хрящика. Жадно чавкая и размазывая жир по бороде, цверг даже не подумал, что остальным тоже хочется есть. Впрочем, лепешек осталось много. А Мошка еще и водрузила на стол блюдо маринованных червей. – Какими судьбами-то, братец? – тихо спросила Мошка. – Неужто отпустили?.. – От кротов дождешься, – спокойно ответил Фырдуз. – Бежали мы, сестренка. – Ох!.. – То-то, что ох. Ты не волнуйся, я вас с Колиньтиком подставлять не стану. Пересидим тут пару деньков, пока приятель мой не окрепнет, да и пойдем. – Куда ж вы пойдете-то? – Куда надо, туда и пойдем, – исподлобья глянул на нее Тревдохрад. – Ты в это не мешайся. Он продолжал искать, что бы еще запихнуть в пасть. Но несмотря на огромный аппетит, чувствовал себя цверг явно неважно. Бледен был, дышал хрипло. С трудом подняв этого громилу, Фырдуз и Мошка уложили его в спальной нише, завалили одеялами и задернули занавесь. Пусть полежит сколько-то – может, и оклемается. По-хорошему, надо позвать лекаря. Да только все городские лекари сейчас, говорят, в фискалах служат. Доносят о всяком подозрительном больном. Может, и есть среди них совестливые, но Мошка о таких не знала. Много стало фискалов в Суркуре. Хобии это дело поставили на широкую ногу – вербуют всякого, у кого совести мало. Фискалы доносят о каждом проступке, каждом неосторожном слове, каждом косом взгляде. По доносу хобии сразу несутся с проверкой и, если правда, еще кого-то ссылают в шахту, а фискалу – щедрая награда. Ну а если неправда, фискала даже не пожурят. Мол, ошибся, со всяким случается. Пусть и дальше глядит в оба глаза. И потому фискалов расплодилась туча. Так жить легче, сытнее. Да и безопаснее – хотя и их порой, бывает, швыряют в шахты. Друг на друга-то они тоже доносят лихо. Хуже всех из них батька Скуздур, дальний Мошки родич. Сволочь последняя. У него ведь тоже кабак на верхних ярусах – и Мошке он прямой конкурент. Это внизу питейных заведений множество, а здесь, под самым потолком, всего-то и два – «У паломника» и «Корона». И «Корона» всегда была больше, богаче, популярнее. Но Скуздуру этого мало. Жаден старик не в меру, в три горла жрет. В последнее время, поделилась Мошка, он дошел до того, что стал поить народ насильно. Схватят его половые подвыпившего кобольда, изобьют его, деньги все отнимут, а лицо брагой умоют. Да еще и в глотку зальют – чтоб казалось, будто он сам выпил и за то заплатил. И сделать с этим ничего нельзя – у хобиев Скуздур на хорошем счету, чуть ли не первым здесь в фискалы подался. Про ту шалость Колинта тоже ведь он донес – обрадовался, поди, что конкурента упечет. Мошка сказала, что он и после еще пытался на нее доносить, невесть в чем обвинял. Только не получалось – живет она тишайше, не виновата ни в чем вообще, а хобии совсем беспричинно все же не карают. Хоть в какой-нибудь малости проштрафиться все-таки нужно. Когда жуткий бородатый цверг уснул, из своей спаленки вылез Колинт. Тоже соскучился по дяде. Они ведь только трое из семьи и остались – остальные все кто на войне погиб, кто в лагерях сгинул. Фырдуз и сам уже не чаял вернуться. Колинт здорово изменился за полтора года. Помнил его Фырдуз мальчишкой озорным, бесстрашным. Никого не боялся, хобиям жесты неприличные показывал, в партизанский отряд сбежать порывался. Куда все делось? Сидит робкий кобольденок, головенку в плечи втянул, говорит чуть слышно. При каждом стуке вздрагивает. Но любопытство все же пересиливало. Очень уж хотелось расспросить дядю-каторжника. Жадно таращась глазенками, Колинт расспрашивал обо всем, что тот видел, что пережил.