Линда меня поняла. В ее глазах опять мелькнуло “дурак”. И злость еще. Но все сразу погасло. Не время, не место… – Все будет хорошо, – сказала она, погладив мне руку. – Все в любом случае будет хорошо. – И сделала какое-то странное, еле заметное движение бровями. Я поймал ее движение, проследил его направление и увидел в зале своих израильских охранников. Они нарядились в какие-то нелепые растянутые свитера, наклеили бороды и усы, но я их узнал. Пришла моя очередь вопросительно смотреть на Линду. – Ничему не удивляйся, – как можно более спокойно сказала она, – все будет хорошо. Главное, слушайся своих адвокатов и меня. На слове “меня” она сделала едва заметный акцент, и я догадался, что слушаться нужно только ее, а еще, возможно, моих охранников. Я кивнул, она тоже. После обмена сигналами Линда довольно фальшиво – думаю, что намеренно фальшиво – посетовала: – Зря на сделку не согласился. Неплохой был вариант. Мне это стоило некоторых усилий. Дальше до самого начала заседания она подробно рассказывала, как вышла на молодого и прогрессивного президента Франции, оказавшегося ее однокашником по Сорбонне. В юности они дружили, курили травку, вместе протестовали против глобального потепления и охреневших от жадности транснациональных корпораций. Выслушав ее, француз обещал связаться с рыжим американским индюком и вообще сделать все, что в его силах. Она дала ему свои гарантии, он дал свои – в сочетании с маршем миллионов это, видимо, произвело нужный эффект, вот и… Периодически посреди рассказа в ее глазах появлялись ужас и недоверие. – Ты понял, ты точно понял? – как бы спрашивала она. – Понял, отлично понял. Слушаться нужно только тебя. Спасибо, любимая. – Это очень важно. Они тебя убьют. Не спрашивай, откуда знаю, но я знаю. Ты точно понял? – Понял, понял. Тебя и охранников… Ужас, как старая лампочка накаливания, медленно гас, и Линда продолжала распинаться о прогрессивном французском президенте. Сожалела, что у нее не получилось, выражала фальшивую надежду, что, может, в будущем… А потом ужас вспыхивал снова, и она беспокойно спрашивала глазами: “Ты понял, ты точно понял?” Я опускал веки, через силу улыбался, и она продолжала говорить… Это повторялось несколько раз, это измотало нас обоих. Когда в зал вошел судья и секретарь хорошо поставленным голосом объявил: “Встать, суд идет”, мы оба с облегчением выдохнули. * * * Суд шёл, как пьяный забулдыга, нелепо спотыкаясь и падая в грязь. Благообразный судья устал стучать молоточком, дурацкие обвинения вызывали в зале смех и возмущение. Но это еще было полбеды. Многочисленные репортеры вели трансляцию в Твиттере, и миллионная толпа на площади с легким запаздыванием повторяла все реакции зрителей внутри суда. Едва люди в зале отсмеются, отсвистят, откричат “позор”, услышав, что я нарушил очередной нелепый закон девятнадцатого века, как спустя десяток секунд от криков на улице начинают дрожать не только окна, но и стены, и пол, и потолок, и даже дубовая судейская кафедра. Публика благоговейно замирала, внимая грозному гласу народа, но вскоре, заведенная этим гласом, подхватывала его, и бардак начинался по новой. Судья сначала просил, потом грозил, после пытался смягчать формулировки, но в конце концов плюнул на все приличия и просто стал гнать процесс к ожидаемому финалу. Мне пришили все возможное и невозможное. Запрещенную в XIX веке пропаганду нетрадиционных культов – потому что Sekretex помогал пользователям определиться с религиозной идентичностью, торговлю алкоголем без лицензии – из-за рекомендаций спиртных напитков, рекламу наркотиков, каннибализма, фашизма и еще с десяток неведомых мне – измов, незаконный лоббизм, разрушение морали и христианских ценностей, вмешательство в личную жизнь граждан и доведение их до самоубийства. Вся деятельность Sekretex была объявлена преступной – поскольку тот не искал запрошенную пользователями информацию, а рекомендовал им ее по никому не известному и очевидно злодейскому алгоритму. Возражения моих адвокатов, что я не террорист-подпольщик, а уважаемый бизнесмен, что акции моей компании допущены к обороту на бирже, что я прошел сотни проверок, плачу налоги, имею все необходимые лицензии от комиссии по ценным бумагам, что с такой логикой любой бизнес можно объявить преступным, а это уже, в свою очередь, попахивает коммунизмом, судья отклонял. Это вызывало бурное возмущение снаружи и внутри здания. Дрожали стены, от криков “позор” и “долой” почти лопались стекла, но судья упрямо вел процесс к аресту. Моя индивидуальная американская мечта за несколько минут рассыпалась в труху. Люди везде одинаковы, и власти у людей везде одинаковы, и если станешь ты неугоден сильным мира сего, то забудут они все резко о законах, идеалах и заветах отцов-основателей. Схрумкают быстро и по беспределу. Что в России, что в Нигерии, что в Америке… Я озвучил эту печальную мысль Линде. Но она лишь повторила, как мантру: “Все будет хорошо”, однако после непродолжительной паузы все-таки добавила: – В России и Нигерии несколько миллионов человек на улицу не выходят, а здесь вышли, и поэтому, Ванечка, верь мне: все будет хорошо. Ты, главное, ничему не удивляйся… Я в очередной раз дал ей слово сохранять спокойствие – и сдержал его. Я не удивился, когда судья скороговоркой объявил, что ввиду тяжести и обоснованности предъявленных обвинений в выходе под залог мне отказано и поэтому до рассмотрения дела по существу я буду содержаться под стражей. Я не удивился, когда зал разразился проклятиями и люди с первых рядов бросились отбивать меня у охраны. Я не удивился даже тогда, когда гул толпы на улице прервали звуки мощных взрывов и в зале суда повылетали стекла. Я спокойно отнесся к тому, что взрывы прозвучали уже в самом зале и его заволокло едким непроглядным дымом. Я безропотно позволил Линде надеть на меня тонкую, мгновенно прилипшую к лицу пластиковую маску, благодаря которой я смог нормально дышать. И когда она ловко пристегнула наручниками свою руку к моей, я тоже не удивился. И когда несколько моих бравых охранников в растянутых свитерах потащили нас куда-то сквозь непроглядный дым под звуки выстрелов и взрывов, я опять не удивился. Я удивился, лишь оказавшись перед окном с выбитыми стеклами и услышав истеричный крик Линды: – Прыгаем!!! Вот это было действительно странно. Окно находилось на пятом этаже, метрах в двадцати от земли. Парашюта или хотя бы зонтика мне никто не предложил. От удивления у меня даже тонкая маска-противогаз отлипла от вытянувшегося лица. Очень сильно я удивился, но Линду, как и обещал, все же послушался. Даже попытался взобраться на подоконник. Оказалось – не нужно. Тренированные руки моих охранников подхватили нас, побаюкали недолго, раскачали и буквально вышвырнули из окна на улицу. * * * Прыжок веры. Есть такое понятие в философии. Это когда человек, к примеру, подходит к окну, открывает его, прыгает, но при этом верует, что Бог существует и в последний момент обязательно спасет. Сотворит на месте падения сугроб, или стог сена, или что-нибудь еще в этом роде. Если задуматься, вся человеческая жизнь – это и есть один затяжной прыжок веры. Из чрева матери прыгает человек в неизвестность, и шансы разбиться составляют ровно сто процентов. Все рано или поздно приземляются в могиле, и каким бы затяжным прыжок ни был, никому еще не удавалось падать вечно. Но человек все равно верит… Прыжок веры… Сколько их было в моей жизни? Когда на Каледонском водопаде я решился подойти к удивительной Девочке на шаре, это был прыжок веры. И когда делал Sekretex, это тоже был он, и когда воевал с русским недетским миром – тоже. Но этот прыжок из окна Верховного суда Калифорнии был всем прыжкам прыжок. Полное, без примесей, безумие. Чистая, без сомнений, вера. Падая, Линда кричала: “Все бу-у-у-де-е-ет хо-о-о-о-ро-о-о-о-о-шо-о-о-о-о-о!!!” Наручники, сковывающие наши руки, не давали нам разлететься, дергали нас друг к другу, держали рядом. Я успел подумать, что наручники наконец нас повенчали. Мы никогда не были женаты и обручальных колец, соответственно, не носили. А теперь наручники наши кольца, и пускай недолго мы будем жить, зато счастливо, и умрем в один день. Вот прямо сейчас и умрем… Я успел заметить несколько перевернутых картинок действительности. Низ и верх постоянно менялись местами, а одуревший от адреналина мозг жадно фиксировал последние, по всей видимости, впечатления. Небо – море мечущихся орущих толп, взбаламученное грозовыми тучами взрывов и косыми стрелами трассирующих очередей. Земля – голубая-голубая, с темным вулканом здания суда и жерлом-окном, извергающим серый удушливый дым. И мы с Линдой между небом и землей, буквально скованные одной цепью, связанные одним чувством, что зародилось давным-давно на Каледонском водопаде, непонятно, падающие или взлетающие. Очень хотелось верить, что взлетающие… Это же прыжок веры, поэтому очень хотелось… И я верил. Есть такие моменты, ради которых стоит жить. Когда жизнь ощущается каждым атомом тела, каждым волоском на коже. Это был именно такой момент. Никогда я себя не чувствовал настолько живым. Жаль, все очень быстро кончилось. Мы плюхнулись во что-то мягкое, воздушное, пахнущее резиной и пластиковыми пакетами. Это мягкое и воздушное нас проглотило, и наступила темнота. Дальнейшее я помню смутно. Надо мной склоняется человек, он таращит глаза и орет: “…вы…вы…вы?” Чего он от меня хочет? Ну я, допустим, а дальше что? Человек кажется мне знакомым. И только когда я узнаю в нем начальника своей охраны, мне удается расслышать целое слово: “Жи-вы?!” Я киваю и, видимо от шока, теряю сознание. …Мы стоим около груды сдувшейся резины. Вокруг происходит революция, вот та самая, знакомая мне по черно-белым фильмам советского детства. Штурм Зимнего, залп “Авроры”, матросы, повисшие на кованых воротах дворца. Такое впечатление, что нас никто не замечает, – все бегут мимо, сметая на своем пути цепь из солдатиков в бронежилетах. Они, впрочем, не очень-то и сопротивляются, они не подписывались расстреливать мирных граждан; многие присоединяются к восставшим. Над площадью зависают несколько полицейских вертолетов. Очень низко, метрах в пятидесяти от земли. Ветер от их винтов срывает с людей бейсболки, шум заставляет пригибаться. Но этого вертолетам мало, и они сбрасывают вниз газовые гранаты, поливают толпу резиновыми пулями, ослепляют вспышками прожекторов, оглушают невыносимым воем из динамиков. Начинаются хаос, давка, столпотворение. Кто-то забирается в замерший за колючей проволокой танк и шмаляет по вертолетам из крупнокалиберного пулемета. Один из них падает прямо на людей и взрывается. Остальные улетают. Линда приближает ко мне лицо и орет безумным, неуместно счастливым и от того особенно жутким голосом: “Все будет хорошо-о-о-о-о-о!” Я закрываю ей рот поцелуем. Она успокаивается. Закрывает глаза. Я тоже. Мы стоим с закрытыми глазами и целуемся. Звуки сошедшего с ума мира утихают. Мы стоим и целуемся. Нам хорошо. Из-за угла здания Верховного суда выскакивает странный летательный аппарат. Нечто вроде дрона-переростка, около четырех метров в диаметре. Он зависает прямо над нами. В его брюхе открывается люк, из него выпадает трос с сеткой на конце. Охранники в растянутых свитерах толкают нас к сетке. Мы с Линдой не понимаем, чего от нас хотят. Мы просто мирно целовались. Нас это все вроде как не касается. Или касается? Почему мы прикованы друг к дружке наручниками? И почему нас толкают? Что тут, черт возьми, творится? Я пробую сопротивляться свободной, не прикованной к Линде рукой. Получается у меня плохо, в ухо прилетает удар кулака охранника, и я падаю в сетку, увлекая за собой Линду. Снова теряю сознание. …Мы летим внутри темной трубы… тоннель, наверное… долго летим, на метро похоже, только станций нет. Черная бесконечная труба. Наручники с нас сняли. Линда сидит рядом со мной на пластиковом полу дрона и плачет. Я вспоминаю все, что произошло, и боюсь спросить, почему она плачет. Потому что знаю. …Впереди появляется прямоугольник света, и дрон ныряет в яркое пятно. Огромный зал, над ним купол, по форме напоминающий собор святого Петра в Риме. И по высоте тоже. Дрон приземляется. Мы выбираемся наружу через люк в днище, но на этот раз по выдвижной лестнице. Нас встречает бывший израильский спецназовец, а ныне начальник моей охраны – в растянутом свитере, с явно фальшивыми бородой и усами. Как он оказался здесь быстрее нас? Может, летел вместе с нами? Линда бросается к нему, вцепляется в наклеенную бороду и начинает бить кулачками в широкую спецназовскую грудь. – Ты же обещал без жертв, сволочь! – орет она. – Ты клялся мне своим долбаным еврейским богом! – Во-первых, я говорил – почти без жертв, – произносит он спокойно, терпеливо снося удары. – Во-вторых, никто не предполагал, что они пришлют вертолеты и начнут стрелять. А в-третьих, даже если б я сказал, что погибнет миллион человек, ты бы разве его бросила? Отвечай честно, чего молчишь? Линда перестает рвать спецназовцу бороду. Замирает, застывает, превращается в скорбную статую. Но вдруг оживает, мчится ко мне и сыплет проклятиями. Такой я ее еще не видел. – Сука, это из-за тебя все! – визжит она истерично. – Из-за твоего дурацкого необузданного эго, самец хренов! Дебил, идиот, придурок! Я убью тебя! Она действительно начинает меня убивать. Целит маленьким кулачком в кадык, пытается выдавить глаза. Я решаю не сопротивляться. Наверное, нужно сдохнуть. Она – единственное существо, от которого я приму смерть. Охранник в последний момент ловко хватает ее за шкирку и тычет прямо через одежду небольшим шприцем. Линда, закрыв глаза, умирающим лебедем оседает на пол. – Ты чего? – обалдело спрашиваю я. – Совсем страх потерял? – Ей не повредит. Это просто снотворное. Поспит и успокоится. – Да ты… – надвигаюсь я на него, но договорить не успеваю. Охранник втыкает шприц со снотворным и в меня. Последнее, что я слышу перед тем как вырубиться, это его усталое, раздраженное ворчание. И то обращенное не ко мне, а к его еврейскому богу: – Господи, если бы Ты только знал, как они меня все достали, властелины мира хреновы! * * * Где-то далеко выла вьюга. Открывать глаза и вылезать из теплой кроватки не хотелось. Это же так здорово – лежать под одеялом, когда за окном метель и собачий холод. И чтобы дрова в печке трещали, и снежные вихри за окном, а ты в постельке, укрылся с головой одеялом, и все тебе по фигу. Чур, я в домике, меня не салить… Откуда взялись эти давно забытые картинки из детства? Что вообще происходит? Догадываться очень не хотелось, но я все же догадался. Во-первых, вьюга где-то действительно выла. Во-вторых, боялся я не темноты, а вчерашнего страшного дня. – Пускай будет вьюга, – прошептал я, надеясь на лучшее, и открыл глаза. Вьюги не было. Зато была Линда, которая сидела в кресле перед панелью телевизора и выла. Ей вторили сирены на экране. Что за сирены, я не видел. Кресло Линды загораживало изображение. Осторожно, чтобы она не услышала, я поднялся, сделал пару шагов – и увидел… Нет, сначала я услышал голос диктора. Мозг отвергал страшный смысл произносимых им слов. Они просто не укладывались в голове. И только когда увидел… …некоторые наблюдатели называют произошедшее революцией… более трех миллионов человек со всей Калифорнии собрались на митинг в знак протеста… возмущенная толпа ворвалась в здание суда… местонахождение Айвана Градова неизвестно… более двух тысяч погибших и десятки тысяч раненых… эксклюзивные кадры, снятые дроном на площади у здания Верховного суда Калифорнии… Пустая площадь, посередине догорают останки вертолета, а так пустая, грязная, усыпанная мусором. Что за мусор, разобрать невозможно, высота съемки не позволяет. Зато видно, как от площади ручейками утекают люди. В разные стороны, но очень быстро. Дрон снижается, и становится понятно, что не мусор площадь покрывает, а человеческие тела. Они почти везде, пустых мест между ними очень мало. Дрон еще снижается и летит на высоте нескольких метров. Теперь можно разглядеть лица. У кого они остались… Камера снимает очень долго, а может, мне кажется, что долго. Смотреть на экран невыносимо. Тела, тела, тела… мертвые покалеченные тела людей. На мертвых лицах тех, у кого не раздавлены головы, навсегда застыл ужас. А дрон все летит… Наконец он зависает над группой из трех человек, почти садится на них. Мужчина и женщина, наверное, мать и отец, прикрыли собой ребенка. Его почти не видно, только лицо выглядывает из-под родительских тел. Лицо мальчишки с невероятно широко раскрытыми васильковыми глазами. Ему не больше одиннадцати. Красивый. Мертвые глаза испуганно смотрят прямо в камеру дрона. Или в небо. Или в глаза пока еще живым зрителям новостей. Или… Приближается вой сирен, слышится звук выстрелов, и изображение медленно гаснет. Вновь появляется ведущий программы новостей. На этот раз он похож на человека, а не на говорящую куклу. В глазах его стоят слезы. Непрочно стоят – быстро теряют равновесие и падают на блестящую черную столешницу. Он говорит, еле сдерживая рыдания: – Вот так, вот так, вот так вот… Плачет в голос, встает и уходит. Резко начинается веселая реклама ультратонких женских прокладок для занятий спортом. Красивые полуобнаженные девицы под ритмичную музыку эффектно прыгают с трамплина, играют в теннис и, отклячив соблазнительные задницы, катаются на велосипедах. Линда раскачивается в кресле перед телевизором, будто старый еврей у Стены плача. Воет. Я стою у нее за спиной, не зная, что делать. Душно мне и страшно… Выходит, все они погибли из-за меня? Из-за моих дурацких фантазий, из-за моего оскорбленного самолюбия, из-за моей дебильной тяги к честности, свободе и прогрессу. Сам того не замечая, я тоже начинаю выть. Этаким противным, сбивающимся на козлиный фальцет басом. Линда воет, я вою, а по телевизору все длится и длится бесконечная реклама ультратонких прокладок. Но вот наконец уже другой диктор – с лицом заводной куклы, такой же спортивный, как и бодрые девки с прокладками, – оптимистично сообщает: – Президент США ввел в штате Калифорния режим чрезвычайного положения. В своем твиттере он заявил, что отправил в Сан-Франциско отряды национальной гвардии, усиленные специальными армейскими частями. “С погромами и безвластием в городе будет покончено меньше чем за сутки, – сказал президент. – Все виновные в беспорядках, а также отдельные полицейские, перешедшие на сторону восставших, предстанут перед судом. К добровольно сдавшимся будет проявлено снисхождение”. В качестве жеста доброй воли федеральное правительство отправило в Калифорнию несколько гуманитарных бортов с военными врачами и медикаментами. На базе воздушного флота недалеко от Лос-Анджелеса развернут полевой госпиталь на полторы тысячи коек. Линда встает с кресла, оборачивается и замечает меня. Глаза ее высохли и смотрят презрительно. Злые глаза. – Не плачь, – говорит она тихо. – Тебе нельзя плакать. – Почему? – спрашиваю я, пытаясь сдержать слезы, и именно потому, что пытаюсь, не сдерживаю. Плачу. – Нельзя, – повторяет она и мотает головой. – Тебе нельзя, нет… Я уже рыдаю, но она останавливает мою истерику двумя простыми словами: – Это подло. Ее слова – как удар хлыста, я даже дергаюсь, будто меня действительно ударили. Мне больно. – Почему-у-у? – с трудом выговариваю я, стараясь справиться с болью. – Почему-у-? – Потому что все это из-за тебя. Подло плакать, когда из-за тебя. Им, – она кивает в сторону экрана, – не легче, а мне противно. Ты же знал, тебе объясняли. Отец объяснял, я объясняла, другие, наверное, тоже… А теперь ты плачешь. Подло. Тысячи погибли. От этой крови не отмазаться красивыми рассуждениями о свободе выбора и поиске своей идентичности. Эта кровь на тебе, Ванечка, и ты от нее никогда… – Она замолкает, глядя на меня, кажется, даже с жалостью, а потом резко, как на допросе, спрашивает: – Ты можешь уничтожить Sekretex?! – Нет, – сокрушенно качаю я головой. – Теперь уже нет. Прости. – Но ты же умный! – кричит она. – Ты гребаный гений! Ты должен! Пойми, эта кровь – только первый ручеек, дальше хуже будет. Водопады, реки крови. Уничтожь его!