* * * Капитан Немо набычился, покраснел, встал со стула, сделал несколько шагов по направлению ко мне, остановился… За все восемь лет нашего общения я никогда его таким не видел. То ли убьет, то ли расцелует, то ли нос откусит. Я инстинктивно вжал голову в плечи. Оказалось, не зря вжал: Капитан, постояв недолго посреди камеры, решительно, с каким-то утробным воем, бросился в атаку. Ожидая ударов, я зажмурился – и вдруг почувствовал, что к моей щеке прижимается его щека, причем горячая и мокрая. “Мокрая?” – удивился я и осторожно приоткрыл один глаз… Капитан рыдал взахлеб, судорожно обливаясь слезами и всхлипывая, как маленький ребенок. – Это нервное, – сказал я, когда он наконец успокоился, и пояснил: – Не только это, вообще все… И у вас, и у меня. Вся жизнь нервная. Люди психопаты по природе своей, от этого в основном говно и случается… А за жалость спасибо. Не думал, что когда-нибудь вам такое скажу, но – спасибо. Приятно, черт побери. Вы способны на сочувствие, Капитан, значит, вы не отморозок, а человек. Это очень хорошо, особенно для ваших близких. К сожалению, сочувствие мимолетно. Жизнь все время продолжается, она искрит, садится на шпагаты, выкидывает фортели и постоянно подбрасывает сюрпризы. В ней просто нет щелочки для сочувствия. Шоу, как говорится, маст гоу он, – закончил я грустно и с жалостью уставился на Капитана. – Айван, ты прости меня за все, – неожиданно просто сказал он, до того просто, что уже мне плакать захотелось. Но я себя переборол и произнес, нарочито утрируя бодрую иронию: – Сочувствие мимолетно, Немо, не забывайте об этом, да и я просто кокетничал, пожалеть себя напоследок захотелось. Не заморачивайтесь. – Меня Джон зовут. Джон Миллер-младший. Мама Джо звала, теперь жена… О господи! Как легко, когда в людях не видишь людей. Можно быть спокойным, воспринимать их как функции, как персонажей из компьютерной игрушки. И поступать с ними соответственно. А скажет персонаж “мама Джо звала”, и сразу все становится сложно и больно. Он же враг мой… – А меня Ваня… Van-ya, – повторил я для верности. – Что ж, будем знакомы. Мы пожали друг другу руки, а потом… потом неясно было, что делать. Стояли как дураки, переминались с ноги на ногу. Человека из себя всегда выпускать страшно. Маленький он, беззащитный, с тонкой кожицей, длинной шеей и огромными, доверчиво смотрящими на мир глазенками. Любой пришибить может. Потому и страшно. В большинстве случаев люди так и не решаются выпустить из себя человечка, но иногда… Словом, мы синхронно бросились друг к другу в объятия, и неловкость сразу пропала. Человечек с человечком всегда общий язык найдет. – Ты прав, во всем прав, – сбивчиво шептал Джо, – точнее виноват, но не ты. Люди, люди такие. Я сам об этом думал, только признаться себе не решался. Скоты мы все, а ты просто под руку подвернулся скотам, и пошло-поехало… Ты хороший человек, Айван, я знаю. Я одного не могу понять – почему именно ты? Если б негодяй какой, тогда да, но ты… Прости меня, пожалуйста, за все, мучил я тебя, жизнь скотская заставила. В каждом и скотина, и человек живут. Скоту легче живется, вот и… Прости. – Да ты чего, Джо?! – возмущался я в ответ. – Совсем, что ли, умом двинулся? Это ты меня прости. Это во мне скот упрямый живет. Упертый я, жесткий, жестокий даже. Я над тобой издевался, а сам знал, что нормальный ты мужик. Над нормальными всегда издеваются, и я… – Не соглашайся! – отстранившись от меня, вдруг закричал Капитан. – Не соглашайся на его предложение! Он уже здесь, он ждет тебя, но ты не соглашайся! Они тебе ничего не сделают, пугать только будут. Не я уже буду пугать, сместят они меня. Но ты все равно не соглашайся. Ты не должен умереть. Ты не виноват! Я это точно знаю, и они знают. Не соглашайся! – Я виноват, Джо. Я сам себя признал виновным, и приговор обжалованию не подлежит. Я не знаю, о ком или о чем ты говоришь, но я виноват. – Нет, искусственный интеллект дает 98,3 %, что тебя использовали втемную. Он не может ошибаться, это же машина. Девяносто восемь, Айван! После твоего рассказа цифры выросли на треть. Тебя действительно использовали! – И что за сила меня использовала? – В том-то и дело… – резко утратил горячность Джо. – Высшая, говорит, сила… Мы никогда с подобным не сталкивались. Так и говорит – “высшая”, а на вопрос, что за сила, отвечает: “Вам не понять ее и не поймать, это она вас поняла и поймала”. Чушь какая-то, думали, сбой программы, но админы божатся, что все в порядке. Мол, смыслы и термины, никогда раньше в процессе обучения машины не встречавшиеся, поэтому так туманно и выражается. А как не встречавшиеся, когда в этой дурацкой дорогущей машине есть все человеческие смыслы и термины? Вообще все… Но ничего, я разберусь, я наизнанку вывернусь, башку расшибу, но разберусь! Ты только, пожалуйста, не соглашайся, мне время нужно. Месяц-два максимум… – Но ты же уже разобрался, Джо, – произнес я грустно. – Минуту назад, сам сказал. – Что сказал?! – Да все… Высшая сила – это люди. Ну или скоты, как ты выразился. А я им под руку подвернулся, то есть использовали они меня. Они любого используют, и тебя тоже. Не мы такие, жизнь такая. Хорошее выражение. Точное. А знаешь, какая она на самом деле? Как бы объяснить… Чаще всего не хочешь, а делаешь, потому что она такая, и других заставляешь делать, потому что она такая, а другие тебя, и так по кругу бесконечное количество раз. Вот ваша машинка и зависла. – Ну нет, нет… – испуганно замахал руками Джо, как бы отгоняя дурное видение. – Не может быть… Все равно я найду, только время нужно, пообещай, что не согласишься… Я подошел к Капитану и еще раз его обнял. От всей оставшейся у меня души, от всех ошметков обглоданного существованием сердца. Мне везло в жизни и на врагов, и на друзей. Те и другие были настоящие. Это хорошо, когда настоящие. Жалко, правда, что… – Жалко, что слишком поздно, – произнес я вслух. – Слишком поздно для всего. Для дружбы, для поиска виноватых. Для жизни, Джо, слишком поздно. Да ты и сам все понимаешь. Обещать я тебе ничего не могу. Буду слушать, буду думать, а там… Ну найдешь ты, допустим, эти неведомые темные силы, оправдаешь меня, а дальше что? Выпустят – и стану я жить как прежде? Но теперь все не так, как прежде. Что с Линдой, ты знаешь, что с родителями, ты знаешь, что с миром нашим несчастным, ты тоже знаешь. Да я любому, кто предложит мне более-менее легкую смерть с минимально полезным смыслом, ноги готов целовать. У тебя дети, семья, тебе есть ради чего жить. А мне? Капитан промолчал. Я молился всем богам, чтобы он не молчал… Но – ни звука, только тишина, как удавка на горле… И тогда я, еле ворочая непослушным, пересохшим языком, пробормотал: – Веди меня к высокому гостю. А Джо только молча кивнул в ответ. И мы пошли. * * * Останавливаемся перед дверью, за которой находится высокий гость. Начинаем прощаться. Я говорю, что всегда звал его про себя Капитаном Немо. Что это мой любимый литературный герой. Умный, благородный, честный… Такой, как он. Джо тоже говорит мне комплименты. Слова не важны, мы оба знаем, что видимся в последний раз. Горько. Сколько могли бы дать друг другу, сколько обсудить, не торопясь, под вискарик и сигаретку… У меня и друзей-то в общем не было. Так уж сложилось, ботаников нигде особо не жалуют. А с ним я мог бы подружиться. Горько. Но и хорошо. Хорошо, что хотя и поздно, но поняли мы друг друга, а поняв, простили… Чтобы окончательно не впасть в уныние, я быстро говорю: – Долгие проводы – лишние слезы. И пытаюсь открыть дверь. Но Джо, придерживая ее, шепчет безнадежно: – Не соглашайся, все равно не соглашайся… Когда я наконец вхожу, меня, как всегда после долгого перерыва, ослепляет солнечный свет. Все кругом сливается в белую мутную кашу, только еще более белые окна выделяются на светлом размытом фоне. Постепенно глаза привыкают. Я вижу белые кожаные диваны, белый стол, белое кресло. Кают-компания, что ли? В белом кресле, почти незаметный, сидит человек в белых странных одеждах с маленькой белой шапочкой на полуседой голове. На груди у человека черный крест. Без выделяющегося контрастом креста можно пройти мимо, так хорошо он замаскировался, но крест придает образу завершенность, и я узнаю известного всему миру персонажа. Пожалуй, он единственный, кто может потягаться со мной в популярности. Папа Римский Иоанн Павел Третий. Ну ни фига себе, две главные суперзвезды в одном помещении! Он мой антипод, это ж как саммит дьявола и бога. Журналюги душу бы продали за такой снимок… Его избрали папой года три назад. Он практически мой ровесник, с судьбой не менее захватывающей, чем моя. В начале двухтысячных, будучи студентом, он создал один из первых мессенджеров и загнал его за пару миллиардов каким-то обезумевшим от жадности инвесторам. Мессенджер в результате накрылся медным тазом, а пара миллиардов осталась. Казалось бы, наслаждайся жизнью, как другие вовремя подсуетившиеся умненькие мальчики. Но нет, пытливый юноша, найдя деньги, принялся искать Бога. Да так удачно, что сначала стал епископом, потом кардиналом, а после главой всех католиков мира. Судя по головокружительной карьере, Бога он все-таки нашел… Впрочем, это я от зависти. Иоанн Павел Третий, что называется, хороший парень. Еще на заре церковной карьеры он раздал свои миллиарды бедным; правда, злые языки утверждали, что таким образом он купил место епископа, но это скорее всего ложь. Не стоит место епископа в Эфиопии два миллиарда долларов, а вот пару миллионов, чтобы туда не попасть, заплатить можно… Свою паству в Африке он не только окормлял, но и в буквальном смысле слова кормил. Ел с прихожанами из одного котла, спал на соломенной жесткой циновке и вообще слыл аскетом. Повзрослевший юноша считал, что все беды человечества происходят от тяги к душевному и физическому комфорту. Мол, забывают люди, что юдоль земная – это юдоль страданий. Иисус терпел и нам велел, а кто не хочет, подобен лукавому и место его на сковородке в аду. Странно, зачем бы этому аскету со мной встречаться? Много раз он называл меня дьяволом во плоти, соблазнившим человечество страшным грехом вседозволенности. Впрочем, всегда при этом оговаривался, что дьявол тоже божье создание, хоть и отринувшее Господа. И если я покаюсь, то он, Иоанн Павел Третий, первым прижмет меня к своей груди. Вот за моим покаянием, видимо, и приехал… Проблема в том, что мне не очень хотелось прижиматься к груди папы римского. Не моя это эротическая фантазия. Да, я виноват, но виноват в первую очередь перед людьми – перед Линдой, перед родителями, перед погибшими на площади у Верховного суда Калифорнии, перед миллионами других, с моей помощью искалечивших собственные жизни. Но перед Богом? Далеко это все от меня, не верю я в грозного или, наоборот, доброго дедушку на облаке. В общем, сказки народов мира, даже ух какие страшные и популярные, – не моя тема. – Здравствуй, сын мой, – первым начинает беседу папа. Он встает с кресла, подходит ко мне и отработанным жестом протягивает руку для поцелуя. У меня дыхание перехватывает от возмущения: какого черта он решил… – Во-первых, я вам не сын, мы одногодки, – говорю я, едва сдерживая ярость. – Во-вторых, в бога я не верю, ни в вашего, ни в какого-либо иного. И в-третьих, не той я ориентации, чтобы целовать руку мужчине. – Извини, не подумал, – просто произносит папа. Простота обезоруживает, и я успокаиваюсь. А он тем временем объясняет: – Во всякой работе есть действия, доведенные до автоматизма. Можешь считать это мышечной памятью. И “сын мой” тоже всего лишь вбитая в меня работой устойчивая речевая конструкция. Не обижайся, пожалуйста, ничего дурного я в виду не имел. Надеюсь, теперь ты позволишь задать тебе один вопрос? – Конечно. – Вот ты сказал, что не веришь. А что такое вера, по-твоему? – Даже не знаю… Кстати, как мне к вам обращаться? Поймите правильно, но святой отец или тому подобное… – Том, зови меня Том, это мое мирское имя, – не дав мне закончить, быстро отвечает папа. – Хорошо, Том, с именем как-то легче, ну а по сути… Я о вере никогда не задумывался. Глупо думать над тем, что тебя не интересует. – А ты задумайся. Может, заинтересует. Раз уж мы встретились, задумайся, будь так добр. Я задумываюсь. Вопрос, конечно, интересный… Что такое вера? Не в бога, а вообще хоть во что-то. Я вот, например, верил, что Линда будет любить меня вечно. Ошибался. Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это невозможно даже теоретически. Любить могла, но чтобы вечно… Для “вечно” нужно застыть и не меняться, то есть сдохнуть. Но верить было приятно, счастлив я был, когда верил… Или вот в Деда Мороза я в детстве верил… тоже своего рода безумие – какой-то дед ни с того ни с сего дарит мне подарки, потому что я хороший мальчик. А другие деды чего не дарят тогда? Я все тот же хороший мальчик, я ничуть не изменился, а они знай себе гоняют меня во дворе за то, что я по деревьям лажу. Но, несмотря на все логические нестыковки, я все равно верил. Умным был, интегралы уже в пятом классе брал и тем не менее… Более того, дня три прорыдал, когда отец сказал мне, что это все сказки. С тех пор Новый год я недолюбливаю. Какое на хрен чудо, когда Дедушки Мороза не существует? Получается, вера – это приятное безумие, обман, приносящий удовольствие… пока он не раскроется, конечно… – Вера – это приятное безумие. Обман, о котором забываешь, что он обман, – уверенно оглашаю я сделанные выводы. – А почему это безумие такое приятное, как думаешь? – не унимается папа. – Это же очевидно, Том: человеку хочется верить во что-нибудь хорошее. – А почему хочется и почему именно в хорошее? Почему в плохое верить не хочется? Ну да, чего в него верить, если и так понятно, что все мы состаримся и умрем. Плохое очевидно, его много, оно повсюду, а хорошего мало, даже непонятно, есть ли оно вообще, поэтому в него приходится верить. Согласен? – С этим трудно не согласиться, но я не понимаю, к чему вы клоните. Если это обычная ваша церковная демагогия – мол, с Богом лучше, чем без Бога, – то, извините за каламбур, ради бога, делайте что хотите. Я-то тут причем? – Сейчас поймешь, Айван. Только давай поставим сначала промежуточную точку. Значит, мы установили, что в человеческой жизни очень мало хорошего, до того мало, что в него остается только верить. Так? – Ну, так. – Отлично, теперь нам всего лишь нужно понять, что такое хорошее и чем оно отличается от плохого. – Ну, Том, вы и задачу поставили… Ее все человечество тысячи лет решить не может, а вы хотите… – Да, хочу! – папа смотрит на меня то ли с вызовом, то ли с насмешкой. В глазах его прыгают чертики. Чертики. У папы римского… С ума сойти. – Очень хочу, Айван! – продолжает он с напором. – Мы же умные с тобой ребята, может, самые умные на Земле, что нам все человечество? Давай попробуем? – Ну давай, – обращаюсь я к нему на “ты” и начинаю думать. Хитрец этот Том, недаром папой римским стал. Я и сам не заметил, как увлекся поставленной проблемой. “Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: – Что такое хорошо и что такое плохо?” По-моему, я выучил эти строки раньше, чем научился говорить, но никогда особенно не задумывался над их смыслом. А действительно, что же такое хорошо, и чем оно отличается от плохо? Тут ключевой вопрос: для кого? Ладно, сузим проблему: что для меня хорошо? Ну, здоровым быть хорошо, живым быть хорошо, любимым, и чтобы близкие были живы и здоровы. Свободным быть хорошо, реализоваться, прожить жизнь со смыслом, оставить след, чтобы поминали добрым словом, и тому подобное… А плохо все остальное. Болеть, умирать, жить бесцельно и исчезнуть без следа. Беда только в том, что все хорошее временно и маловероятно. Ты обязательно заболеешь и умрешь, и с близкими твоими случится то же самое. Ты не обязательно будешь любимым, но тебя совершенно точно разлюбят, и моя с Линдой история – тому подтверждение. Шанс оставить след в истории ничтожно мал, зато вероятность того, что тебя рано или поздно забудут, стремится к ста процентам. Всех забывают. Фараоны вон пирамиды строили огромные, чтобы не забыли, и то… А свобода – это вообще иллюзия, какая на фиг свобода, когда сдохнуть в любой момент можешь? Не говоря уже об ипотеке и прочих прелестях жизни современного человека… Выходит, хорошее – это то, чего не бывает или бывает очень недолго, а плохое – то, что есть и будет всегда. Все, я, кажется, понял. Осталось только выговорить эту печальную правду. Я набираю в грудь побольше воздуха и на выдохе, почти зажмурившись, выдаю: – Хорошо – то, что случается редко и сравнительно быстро заканчивается, а плохо – то, что было, есть и будет всегда, и его вокруг хоть жопой жуй. – В точку! – радуется папа, вскакивая с кресла и по-мальчишески подставляя мне ладонь для хлопка. Я на автомате ударяю ее своей пятерней. Мы с ним будто гол забили. А Том между тем никак не может успокоиться: – В десятку, Айван, точнее и не скажешь! “Хоть жопой жуй”, значит? Лихо. Лихо, но верно! Недаром я всегда тебя уважал. Да, не соглашался и сейчас во многом не согласен, но уважал всегда. Мало кто способен с таким бесстрашием и так спокойно смотреть миру в глаза. Ты великий человек, Айван! Заблудившийся великий человек! И ошибки у тебя великие, и достижения. Ну ничего, за деревьями уже показался свет, и скоро мы окажемся на прекрасной поляне. Итак, вера, по нашему общему мнению, это приятное безумие, обман, о котором забываешь, что он обман. Хорошо – это то, что случается редко и быстро исчезает. Плохо – все остальное. Его при этом много, и оно никуда не девается. Теперь последний и, в отличие от двух предыдущих, довольно легкий вопрос. А почему мы всё это понимаем? Животные, например, не понимают. Взять хотя бы льва. Существует он просто! Голодный – охотится. Напуганный – убегает. Сытый – спит. Нет для него хорошо или плохо, и в каком-то смысле лев гораздо счастливее человека. А мы, люди, всё понимаем и страдаем при этом. Почему? – Ну, это действительно просто. У нас есть разум. Есть чем понимать, вот и понимаем. – Именно! Человек – это животное, которому есть чем понимать. Ты представляешь, насколько ужасна была бы жизнь льва, волка или гадюки, если бы они понимали? Вот ровно настолько ужасна жизнь человека. Поэтому он выдумал хорошее, а потом веру в хорошее. Нет ни одного человека, который бы не верил. Даже ты веришь, хотя и не вполне это осознаешь. Правда, вера у тебя очень странная. Ты веришь, а точнее верил, что если люди перестанут верить в хорошее и примут себя такими, как есть, обыкновенными двуногими обезьянами, то станут они свободными и будет им хорошо. А стало им плохо. Как волку, льву или гадюке, если бы они вдруг обрели разум. Да, обман! Но благодаря этому обману люди еще не перегрызли друг другу глотки и не сошли поголовно с ума, а, напротив, создали великую цивилизацию. И все это исключительно благодаря вере. Вера важна сама по себе, вне зависимости от того, во что ты веришь. Ты думаешь, я не люблю честность? Или не знаю, как все обстоит на самом деле? Люблю, знаю – и все равно верю! Это очень сложно, но я стараюсь, и у меня получается. Настоящая честность, как показал всем Христос, в страдании. В страдании и вере, которые почти невозможно совместить и понять. И большинству людей такое не под силу. Однако всем, ты слышишь, всем, и умным, и глупым, и богатым, и бедным, нужна вера в хорошее. А ты ее отнял. В словах странного папы Тома было много правды. Насчет обмана я и сам понимал, но вера… похоже, очень похоже… Так неужели папа Том пришел, чтобы спасти мою заблудшую душу? Ну нет, не думаю, плевать ему на меня. Он мыслит глобально. Тогда к чему все это? – Я раскаиваюсь и очень сожалею, я никогда не желал людям зла, – аккуратно подбираю я слова. – Ты это, Том, хотел от меня услышать? Ну вот, услышал. И я не ерничаю. Действительно был не прав. Но что я теперь-то могу сделать? Поверить в Бога? А кому от этого легче станет? Все уже произошло. Только не говори, что мне легче станет. Не станет. – Нет, Айван, ты меня не понял. Ты слишком сильный человек и не нуждаешься в моем спасении. Ты сам себя спасешь, если захочешь. И вера во что бы то ни было – это твое личное дело. Но кое-что сделать ты все-таки можешь. – Что? – Ты можешь вернуть людям веру. Ты ее отнял, ты ее и вернешь. Точнее, мы с тобой вместе. * * *