Массовка падает ниц, вместе с нею опускаюсь на землю и я. – Как?! Как?! – вопрошает шокированный командир дьявольского спецназа. – Князь, это они рабы, это они преклонили пред тобою колени, а ты, ты… – Я тоже раб, – отвечаю тихо, но твердо. – Грешный и раскаявшийся раб Господа нашего Иисуса Христа. – О нет, повелитель, ты Князь мира сего, вот он, твой трон! – Папу Тома ставят на четвереньки, и командир приглашающим жестом указывает мне на него. – Садись и правь нами! Я встаю с колен, подхожу к папе, но вместо того, чтобы сесть ему на спину, коротким хуком справа бью дьявольское отродье в челюсть. Командир спецназа падает, утирает неразличимую кровь с красного маскхалата и злобно шепчет: – В последний раз спрашиваю, отрекаешься ли ты от Господа, будешь ли править нами? Если нет, мы распнем тебя вместе с этим фальшивым папой. – Не отрекаюсь. Распинайте, – говорю спокойно. – Все в руках Божьих. Кровь моя не на вас, а на мне одном. Она исцелит всех, она все исправит. – Поворачиваюсь к толпе во дворе храма и добавляю: – Прощайте, люди, и простите меня… – Стоп, снято! – кричит старик-режиссер и хлопает от радости в ладоши. – Ну наконец-то, наконец все выучили свой текст. Сцену смерти репетировать не будем. Умирать вы станете по-настоящему. Не забудьте только раскусить шарики, когда к кресту прибьют, а дальше полная импровизация, я очень на вас надеюсь, не подведите. Всем спасибо, все свободны. Техническую группу попрошу остаться. Крест что-то заедает, чтоб его… Будем чинить. Я спускаюсь с крыши, ассистенты режиссера набрасывают мне на плечи одеяло и дают бумажный стаканчик с горячим чаем. Рядом со мной, тоже с чаем, укутанный в одеяло, стоит папа Том. Я вопросительно смотрю на него. – Завтра, – говорит он, – в шесть утра. Срок настал, предначертанное случится завтра. – Но… – робко возражаю я. – Но у меня есть вопросы, я хотел бы… – Помолимся сегодня вместе. В восемь вечера в Сикстинской капелле, – перебивает меня Иоанн Павел Третий, отхлебывает чай и быстрым шагом уходит в свой дворец греться. * * * Я был в Ватикане лет двадцать назад, еще до Sekretex. И Сикстинскую капеллу, конечно, видел. Тогда особого впечатления она на меня не произвела, но сейчас все по-другому: вхожу в узкую волшебную коробочку – и мир за ее стенами перестает существовать. Здесь другое измерение, хитрые законы перспективы расширяют пространство, и я попадаю в место невероятной четкости, контрастности и чистоты, словно всю жизнь близоруким был и впервые надел очки. Воздух, много воздуха, оказывается, его можно видеть, и синева такая, что аж скулы сводит от стужи. И существа в этой синеве и в этом воздухе… высокие, что ли, во всех смыслах. Плакать хочется от осознания собственной ничтожности и от того, что пустили в это удивительное место, не побрезговали, не ужаснулись нечистотам моим, пустили… Охваченный экстазом, я не сразу замечаю скромно молящегося в дальнем углу папу Тома, который, потупив взор, стоит на коленях и невнятно бормочет свои латинские заклинания. При виде меня Том прерывает молитву, подходит, останавливается и, обводя хозяйским жестом капеллу, горделиво спрашивает – Красиво, Айван? – Красиво, – отвечаю. – Только непонятно, как здесь молиться можно. – То есть? – Ну как… Молитва – это же просьба, по сути. А о чем просить, когда здесь и так все ясно. Все наши мелкие проблемки и страстишки ничто перед всем этим. Даже стыдно как-то беспокоить. – Да, согласен. Тогда, может, не будешь задавать вопрос, который хотел задать? Раз беспокоить стыдно. – Буду задавать, – говорю упрямо. – А вот затем и молиться, что будешь, – ехидно улыбается Иоанн Павел Третий. – Ладно, спрашивай, ты же мирянин, тебе простительно. – Мне кажется, мы все портим, Том. Этот гений престарелый, эти декорации, красивости, эти дурацкие посланцы ада в красных маскхалатах. Китч все это. Не прокатит. Зачем? – А это не китч? – спрашивает папа, вздымая руки к расписанному фресками потолку. – Ты посмотри внимательно: неестественно яркие краски, аляповатые фигуры, идиотские сюжеты. Просто привыкли все… – Да как же… – растерянно мямлю я, – это же шедевр, пятьсот лет люди смотрят, наглядеться не могут. – А вот Микеланджело считал, что мазня, закрасить даже хотел свою пачкотню, потому что понимал кое-что… Шедевр, конечно, но только в узком человеческом смысле шедевр. Для Бога – жалкое подобие, неумелый рисунок трехлетнего ребенка. Ты пойми, Айван, люди – они, как дети или звери, любят все яркое, блестящее. Положи рядом алмаз и стеклянные бусы, выберут бусы. Им нужно все это… И красные маскхалаты, и струйка крови на белых труселях. Сейчас кажется китчем, а через сто лет не будет казаться, а еще через тысячу гениальные художники будут черпать в белых труселях вдохновение и создавать шедевры похлеще Микеланджело. А через две тысячи лет, когда все приестся, появятся пост-постмодернисты и станут издеваться над сакральными, намоленными смыслами, использовать труселя с кровью в рекламе прокладок, а после напяливать их на какого-нибудь смешного Микки Мауса. А потом тошнить всех станет от труселей в любом виде, и понадобится новый китч. Штаны какие-нибудь, желтого, к примеру, цвета… – Но ведь это же страшно, – шепчу я, придавленный чугунной беспросветностью его логики. – Это безнадежно, это чудовищный и бессмысленный обман. Зачем тогда мы тащим этих полузверей-полудетей к свету? Я не хочу, не буду… Папа Иоанн Павел Третий резко разворачивается и шагает прочь. Посередине капеллы он останавливается, зло расшвыривает скамейки для молитвы, освобождает место и ложится на пол… Все разрушилось, волшебное измерение исчезло, да его, пожалуй, и не было никогда. А главное, зачем жить – непонятно. И зачем умирать – тоже. – Чего застыл?! – кричит Том. – Иди ко мне, покажу кое-что. Я подхожу к лежащему на полу римскому папе, стою несколько секунд, переминаясь с ноги на ногу, а потом решительно ложусь рядом. – Что ты видишь, Айван? – говорит он мне раздраженно. Я вижу знаменитую фреску “Сотворение Адама” Микеланджело, ту самую, где рука Господа тянется к руке первого человека, но не касается ее. Фрагмент фрески с руками стал элементом массовой культуры, он растиражирован в миллионах плакатов и рекламных билбордов. Большинство людей, в том числе и я, забыли, откуда этот фрагмент. Оказывается, кроме рук, там есть еще много чего интересного. Адам, например, намного симпатичнее Бога и добрее вроде. И баба еще какая-то под боком у седого мощного старика, любовница, что ли, или Ева? Хотя какая Ева? Она же позже была создана, из ребра Адама. В целом картина и впрямь выглядит довольно нелепо, китч – он и есть китч, и баба с сиськами там явно для оживляжа, сейчас таких в каждую рекламу пихают, чтобы клиентов привлечь. Вот только руки… В руках действительно сила есть и тоска. Никогда не встретиться, никогда не соединиться руке человека и руке Господа. Оба это понимают, но все равно вечно стремятся к соединению. И от этого становится очень грустно. Так грустно, что хочется закурить. Или выпить. Или повеситься. К сожалению, ни сигарет, ни бутылки, ни веревки у меня с собой нет, поэтому я вынужденно отвечаю на вопрос главы всех католиков мира. – Это фреска, сотворение Господом Адама. Китчуха в принципе, прав ты, вот только руки… – А как думаешь, кто кого создает? Бог Адама или Адам Бога? – Бог сверху, – усмехаюсь я, – значит, он и создает. – Баба тоже сверху бывает, – иронично режет правду-матку папа Том, – но из этого не следует, что рожать мужику. Грубый юмор действует на меня странным образом. Я еще раз вглядываюсь в картину и вдруг вижу ее истинный смысл. Непонятно, кто кого создает. Может, Господь и баба с сиськами у него под боком – духовно-эротическая фантазия Адама? А что? Хорошо поохотился, набил брюхо, прилег отдохнуть на солнышке. Разморило парнишку, и привиделось ему, что жизнь – это нечто большее, чем вечная гонка за убегающей дичью. Что есть в ней и любовь, и нежность, и женщина с мягкой грудью, и смысл, и седой, всепонимающий Отец-создатель, и свет далеких звезд, и ангелы… А с другой стороны, может, все наоборот – свет, любовь, нежность, Отец, утомившись за вечность быть ни для кого, исторгли из своих глубин этого задумчивого человечка, и смотрят теперь на него с надеждой, и тянут к нему руку. Но они все сомневаются, они не знают точно, кто кого создает, и делают усилие, и тянут, тянут, вечно тянут друг к другу руки. И создают друг друга. И именно так, этим движением и усилием, постоянно, каждую секунду творится наша вселенная. …Я плачу, плачу так, как никогда не плакал. Слезы орошают мое огрубевшее лицо, делая его снова живым и нежным. Только сейчас я понял, насколько сухо жил. Горячий растрескавшийся камень под нещадным солнцем жизни. Да и все мы, по большому счету, такие камни – раскаленные, нервные, неплодоносные… – Да, Айван, все так, – говорит, любуясь моими слезами, римский папа Иоанн Павел Третий, – плачь и радуйся, сын мой, ибо ты постиг великую тайну великого обмана. Обман этот чудовищен и подл, но это он создает наш мир и нас самих. Без него мы просто хищные животные, с ним мы дети Господни, и все нам подвластно. Плачь, сын мой, это очень грустная истина, но это единственная на свете истина, которая дает надежду. Плачь, а я просто полежу рядом, я свое уже отплакал. Я плачу, папа Том лежит рядом, а над нами тянутся друг к другу руки Господа и первого на Земле человека. Тянутся и никак не могут дотянуться… * * * Не предполагал, что под Храмом Гроба Господня есть бункер. Когда нас туда привели, от удивления я едва не поперхнулся и спросил, зачем он нужен. – Для защиты, – ответил огромный бородатый грек в рясе православного монаха. – Нечисти много развелось в последнее время. Террористы, сумасшедшие, а здесь у нас полно святынь, и чуть что – мы их сразу сюда. Двери крепкие, закрываются автоматически. Комната выдерживает температуру три тысячи градусов в течение пяти часов. “То есть на Господню защиту вы уже не надеетесь…” – чуть было не сказал я, но вовремя сдержался. Зачем обижать людей, зачем разрушать их веру? И так уже многим разрушил, и вот что из этого получилось… Бункер мы используем как гримерку: две монашки слой за слоем второй час накладывают на наши лица разные кремы и пудры. Во время работы они негромко переговариваются, обсуждая, как лучше нас оштукатурить. Одна настаивает на сдержанности и мягкости черт будущих мучеников: мол, так для иконописцев сподручнее; другая, наоборот, утверждает, что из нас нужно чуть ли не группу Kiss делать – только так, мол, можно пронять погрязшее в грехе человечество. В результате сходятся на компромиссе: Иоанн Павел Третий ближе к иконе, а я, как бывший Князь тьмы, в образе а-ля Kiss, лишь глаза мягкие и добрые для контраста. Папа Том внимания на их болтовню не обращает, усиленно учит свой текст, периодически пролистывая лежащий перед ним планшет. Я тоже решаю не возражать, Kiss так Kiss, добрые так добрые… Чтобы скоротать время, внимательно рассматриваю экипировку спецназовцев, сторожащих вход в бункер изнутри. Там есть на что посмотреть – их зелено-черная форма-скафандр мигает разноцветными огоньками, вызывая странное ощущение близости Нового года. Полный сюр… Внезапно мне приходит в голову мысль, что это и есть мой Гефсиманский сад и что никаким другим он быть нынче не может. А значит, каноны велят мне немедля сотворить молитву, нечто вроде “Отче, если только можешь, пронеси эту чашу мимо меня…” Но, вот незадача, не хочется мне об этом просить. Напротив, хочется поскорее выпить чашу залпом. Пора уже это все заканчивать… Странная жизнь у меня получилась – оглядываюсь назад и не могу поверить. Как я, обычный парень из небогатой интеллигентной семьи, мог оказаться здесь, в бункере под Храмом Гроба Господня? И всего через несколько часов мне предстоит повторить подвиг Иисуса… И вполне может быть, что следующие пару тысячелетий мне будут молиться, воздвигнут в честь меня храмы, на шеях меня, распятого, таскать станут. Все так просто и вместе с тем сложно. Одно цепляется за другое, а в результате… Случайно вышло, я это точно знаю. Обычный парень, повезло просто. Или не повезло… Хотел денег, потом хотел славы, а получив то и другое, захотел смысла. Пирамида Маслоу, будь она неладна… Все потерял, страдал, раскаялся, многое понял, еще больше прочувствовал, встретил папу Тома и поверил ему. И в итоге меня гримируют сейчас в бункере под Храмом Гроба Господня, где я участвую в чудовищном обмане, искупая свою прошлую чудовищную честность. Такая вот история… Есть огромное искушение списать все на Божий промысел, но я не стану. Спокойно и сознательно, не веря, как и большинство моих современников, ни в бога, ни в черта, ни во что-то там наверху, я взойду на крест. Взойду за обман, но взойду честным человеком. Об этом никто не узнает. Плевать. Я знаю, и этого достаточно. Интересно… а может, и Христос так же? Вполне, вполне… Он же очень здравый был мужчина. И честный к тому же… торговцев из храма изгонял, потому что честный. “Не человек для субботы, а суббота для человека” говорил, потому что честный. Это вообще, если перевести на современный язык, то же самое, что я сказал. Вроде как человек для человека, и не нужно ему никаких богов и морали. Но и обманывал, ох как обманывал, одно грандиозное шоу с исчезновением и появлением на небесах чего стоит. Значит, все правильно. Значит, только так и можно. А вдруг не так? Вдруг Господь действительно существует? И смерть Христос принял за грехи человеческие без обмана… Тогда то, что мы делаем с папой Томом, чудовищно! Ведь честный Иисус был, точно честный, торговцев вон из храма изгонял… Господи, помоги, вразуми, дай силы разобраться! Или пронеси, пронеси, пожалуйста, чашу эту мимо меня. Пусть другие разбираются. Кто я такой, в конце концов… О, вот и случилась у меня своя Гефсиманская молитва! Все предначертано, и все по канонам. Сомнение – это же так естественно, так по-человечески… Увлекшись размышлениями, я и не заметил, что нас наконец загримировали. Куда-то подевались говорливые монашки, и в бункере остались только мы с папой Томом, не считая, конечно, нескольких спецназовцев-андроидов, охраняющих вход. Впрочем, нет, в дальнем углу сидит еще неизвестно откуда взявшийся блеклый человек в белом халате. Перед ним на маленьком столике – два стакана с водой. Он сыплет в них невесомые белые порошки, а потом тщательно размешивает смесь ложечкой. Когда осадок в стаканах исчезает, он ставит их перед нами и молча удаляется. – Что это? – спрашиваю я у папы Тома. – Слабительное, – спокойно отвечает он мне. – Обгадиться на кресте – это худшее, что можно вообразить, это перечеркнет всю затею. Поэтому выпей. “А как же Христос? – с ужасом думаю я. – Тогда же таких слабительных не было…” Мне хочется отшвырнуть стакан и убежать из бункера, но воля побеждает. Я беру стакан и выпиваю его залпом. Я полностью овладел собой, даже усмехаюсь внутренне: “Вот и чаша с ядом подоспела, с современным таким, соответствующим духу времени. Забавно”. Сидим, ждем, не смотрим друг на друга. А чего смотреть? Мы с ним не настолько близки, чтобы делиться интимными переживаниями. Смешно и стыдно немного, кому рассказать – не поверят. Начинает урчать в животе. Я прислушиваюсь к себе. Ничего, пока терпимо. Не хочу бежать в уборную первым. Не знаю почему, но не хочу. Том, видимо, тоже не хочет. По его напряженному лицу заметно, что терпит он из последних сил. Ну-ну, посмотрим, у кого воля сильнее… Он все-таки не выдерживает, бормочет зло, глядя в сторону: “Я в туалет” – и пулей вылетает из бункера. Подождав для приличия пару минут, я направляюсь по его маршруту. Последняя в моей жизни дефекация много времени не занимает, видать, настолько приблизился к святости, что и дерьма во мне не осталось. Есть только печаль, не сказать, что светлая, но и не темная, средняя… Средняя, спокойная печаль нейтрального серого цвета. Ничего мне уже не хочется, ни с кем уже себя не сравниваю, прихотливости жизни не удивляюсь. Возвращаюсь в наш бункер и просто жду, когда это все закончится… Папа римский находится на толчке уже неприлично долго, больше получаса. Это же сколько в нем дерьма… Грехи, тяжкие грехи не отпускают его с унитаза и с этого света. А ведь он святым считается, в отличие от меня… Я представляю грехи непогрешимого папы. Раздавил бабочку, наступил на червяка, возлюбил смердящего ближнего лишь с половиной положенной страсти. Все относительно, раз выбрал себе жесточайшую в моральном плане систему координат, так изволь соответствовать. Вот мне, например, и человечество погубить не грех, потому что координаты у меня пластичные, всегда несся, куда ветер дует… Я продолжаю выдумывать смешные грехи папы Тома, и каждый последующий веселит меня больше предыдущего. Улыбаюсь, смеюсь, потом хохочу во весь голос. Знаю, что нервное, и все равно хохочу. Случайно взмахнув рукой, роняю на пол планшет Тома. Не переставая смеяться, на автомате подбираю черный прямоугольник, и мне в голову приходит совсем неуместная в такой ситуации идея. А что, если заглянуть в планшетик? Это же не просто компьютер, это натуральное хранилище человеческой души. По крайней мере, у девяноста процентов людей это так. Ну-ка, ну-ка… Планшет запаролен, но когда это меня останавливало? Тряхну стариной напоследок… Я набираю 00.00.0000, и… Получилось! Мастерство-то не пропьешь, помнят руки, помнят! Какой еще пароль может быть у главы католиков? Только день рождения Христа. Люди в массе своей очень предсказуемы. Я рассматриваю иконки на главной странице. Иконки… Какое правильное слово. Вот он, современный храм, я сам приложил немало усилий, чтобы эта железно-стеклянная штуковина стала храмом. А вот и иконостас: WhatsApp, Здоровье, Финансы, YouTube, Инстаграм, пара игр… Все как в жизни – связи, болезни, бабки, тщеславие, развлечения. Ого, здесь и Sekretex есть, до чего дошел прогресс, точнее – до кого он дотянулся… Ему-то зачем себя искать? Вроде нашел уже давно? Может, просто как поисковик использует? В любом случае, через пару секунд я буду знать о папе римском Иоанне Павле Третьем абсолютно все. Есть у меня свои способы. Я нажимаю на иконку с приложенным к пухлым губам пальцем, захожу на первую страницу и ввожу в поисковую строку страшное, одному мне известное заклинание LiNDa88+IvAN66=@LOve99***. Моя очередная кротовая нора, глупое воспоминание из детства, на стенах в подъезде у нас так подростки женихающиеся писали – Лена+Ваня=Любовь. Остальное – это просто украшательства, чтобы никто случайно не повторил. Заклинание действительно страшное, оно крадет у людей душу. Напишешь его и сразу получаешь топ-10 поисковых запросов любого интересующего пользователя. А еще краткую справку о кулинарных, сексуальных, политических и иных предпочтениях, а еще… Долго перечислять, точнее, чем душа, и не скажешь. …Не может быть, этого просто не может быть… О господи, лучше бы я этого не делал… Pain.com, mazohist.com, sado-mazo.org, hitbitporn.tv… Ни одной нормальной ссылки, порнуха, одна сплошная порнуха… И не просто порнуха, а исключительно жесткая, в основном садомазохистская порнуха, только закрытые платные подписки… Кликаю на первую ссылку и вижу, как две девицы в кожаной упряжи прибивают к кресту руки худосочного парнишки. Бедняга уже даже орать не может, лишь стонет жалобно, из глаз его ручьем текут слезы, лицо искажено болью. Странное какое лицо… Боль его словно облагораживает, одухотворенным делает… Так вот откуда у папы Тома тяга к жертвенности, христианству и распятию… Извращенец он долбаный, вот и все. Мазохист хренов, надрачивает небось, лежа на жестком ложе, потеет от натуги, крестами любуется… А я… я, получается, стал частью эротической фантазии долбаного извращенца. Я поверил ему, его умным словам и вывернутой наизнанку логике, а он просто сдохнуть хочет феерически, с кайфом… Я нажимаю на вызванную моим заклятием сервисную гиперссылку и загружаю краткую справку о пользователе. Я уже знаю, что в ней будет написано, но верить все равно не хочу. Может, ошибка, сбой системы, что угодно, лишь бы… Должна же быть хоть крошечная надежда… Я читаю справку, и надежда исчезает. С самим собою не поспоришь… Пользователь victimTom1981, первый вход в систему 13 апреля 2015 года, определение самоидентификации 21 июня 2015 года. Точность 93,5 %. Впоследствии параметр точности достиг 99,9 %. Мазохист из-за перенесенного в раннем возрасте насилия. Тип личности – религиозный фанатик, опасность для общества умеренная. IQ – значительно выше среднего, топ-0,2 % популяции, эмоциональный интеллект не развит. Нажмите ссылку ниже, если хотите получить расширенную справку. Я не хочу нажимать ссылку ниже. Зачем? Ясно уже все. Но как, как я, которого люди называли Князем мира сего, мог попасться на дешевую демагогию долбаного извращенца? Ответа на заданный самому себе вопрос я получить не успеваю. В бункер, бледный и изнуренный долгим сидением на толчке, входит папа римский Иоанн Павел Третий. – Чего так долго? – глумливо спрашиваю я. – Молился? – Нет, просто… – покраснев, отвечает Том, – просто проблемы с желудком. – Проблемы, значит… А других проблем нет, только с желудком? – Нет. – А вот у меня есть! – говорю и разворачиваю планшет экраном к папе. – Я тут кино одно интересное посмотрел от скуки, пока тебя ждал. Глянь-ка… Я включаю запись с распятием. Глаза папы Тома от изумления лезут на лоб, но он быстро берет себя в руки и абсолютно бесстрастно произносит: – И что? – Да ничего, – пожимаю я плечами, – просто я думал, что жизнью ради человечества жертвую, а оказывается, в садомазохистской оргии участвую, для вашего, Ваше Святейшество, удовольствия. А так ничего. – И что? – упрямо талдычит он.