– Не в этом рейсе. По условиям контракта никакого алкоголя, ты же прекрасно знаешь. Ген, ну не первый год мы знакомы, не чужие друг другу. Сын до сих пор твои тренировки вспоминает. На даче мы у тебя частенько зависали. Давай включай голову. Кто-то из твоих парней пронес коньяк на борт. – Покажи бутылку, – Мухин сдался. Лаврушин встал и махнул кому-то. – Вот, – вскоре к ним подошла стюардесса с прозрачным пакетом в руках. Бутылка лежала в нем. Мухин вскинул глаза и обвел ими Лаврушина, девушку, зал. – Где взяли? В самолете нашли? – Нет, – стюардесса, та самая, из-за которой произошел конфликт перед полетом, указала рукой в сторону туалета, – вон там. – Ерунда, – Мухин вгляделся в бутылку, – может, она там давно лежит и не имеет… – Ее выкинул один из ваших игроков, – уверенно сказала стюардесса. – Я сама видела. Мухин фыркнул, но потом до него дошло. – Кто? Стюардесса показала на Федулова. Тот сидел особняком от всех, откинувшись на сиденье и скрестив руки на груди. Глаза его были закрыты. – Да быть не может, – тихо пробормотал Мухин и поднял руку, призывая всех к молчанию. – Пару минут, дайте мне пару минут. Все терпеливо ждали. Мухин размял кисти, хрустнул пальцами. – Самсон! – От его крика Федулов вздрогнул и открыл глаза. – Федулов, быстро ко мне! В зале наступила тишина. Все повернули головы и смотрели, как Федулов неторопливо идет к тренеру. В его походке одновременно чувствовались и вызов, и смирение. – Давай, давай… шевелись, – негромко подогнал его Мухин. – На матче завтра так же будешь ползать? Федулов подошел. Не говоря ни слова, Мухин выхватил из рук Лаврушина пакет и сунул под нос Федулову. Тот отшатнулся. – Твое? – Нет, конечно! – Врешь! Самсон! Ты меня знаешь. Я вас как облупленных вижу. Пил с Борисовым? – Геннадий Павлович, вы что? – Фальшь в его голосе звучала приговором. – Ах ты! – Мухин грузно упал на скамью. Она чуть прогнулась и жалобно скрипнула. – Что ж ты творишь-то, Самсон? – Не моя бутылка! Не знаю я ничего! – Вы же выбросили ее в туалет, – вмешалась Жанна. – Это можно доказать. Тут есть камеры. – Врать она умела. Убедительно и вдохновенно. – Да тут же все отключено! – влез Антон, и Жанна гневно обожгла его взглядом. Тот испуганно прикрыл рот рукой с видом: «Ой, прости». – Ну, отпечатки же остались наверняка, – попыталась исправить она ситуацию. И, может, этот простой аргумент сыграл свою роль. Федулов сел рядом с тренером и опустил плечи. – Хорошо, – тихо сказал он, – пили мы с Игорем, да. Но бутылка не моя. У него уже была. Я шел в туалет, он меня позвал. Ну, сел к нему на последний ряд. Поговорили, чуть выпили. Немного совсем. Ну, то есть я немного. Пару глотков сделал. Потом ушел. Игра же завтра. – Если так, – Мухин резко встал и прошелся туда-сюда, – если так, то как бутылка у тебя оказалась? Федулов поднял грустные собачьи глаза. – После обеда шел в туалет, смотрю, Игорь спит, а бутылка рядом валяется. Он мне так-то не друг совсем, но вы ж его обязательно прищучили бы, и меня заодно. Борисов бы партизана изображать не стал, сразу бы сдал, кто с ним еще пил. Я бутылку забрал, под курткой спрятал. Так и ходил с ней. Потом решил выбросить. Да если бы кое-кто не увидел, никто бы и не узнал, – он ядовито посмотрел на Жанну. – О чем говорили-то? – Мухин вздохнул. – Да ни о чем. Пургу нес какую-то. Мол, никто не виноват, жизнь такая, бла-бла-бла. А, вспомнил, сказал, что скоро свалит из клуба. Похвастаться, что ли, хотел. Нашел перед кем… Мухин крякнул и быстро отвел глаза. – Убедились? – Лаврушин почти сиял. – Бутылку сам покойный принес. – И что? Что это доказывает? Камаев, Лаврушин, Жанна посмотрели друг на друга. – А почему тогда только один умер? – Антон огладил бородку. У всех на лицах, включая Мухина и Федулова, отразился немой вопрос. – В смысле? – Ну, мы же решили, что он отравился коньяком, а почему тогда второй не умер? – Черт! – Федулов даже вскочил, постоял, как бы прислушиваясь к себе, потом облегченно вздохнул: – Фу! Чего вы пугаете? – Сколько, говоришь, выпил? – Мухин посмотрел на бутылку. – Тут пол-литра. Ну пусть ты граммов сто выпил. Борисову четыреста что слону дробина, на его массу тела… – Да, три глотка и сделал-то всего. Ну да, таких хороших глотка. И все. Но если коньяк паленый был, я б, наверное, почувствовал. – Вот я и говорю, – поддержал его Мухин, – не в коньяке дело! Жанна смотрела на эту группу мужчин, немного растерянных, взбудораженных, и понимала, что вряд ли они сейчас смогут понять, в чем причина гибели человека. Да и сможет ли понять это полиция? И разбираться будут долго и мучительно. Прежде всего для авиакомпании. Пресса начнет мусолить этот случай, посыплются абсурдные предположения и догадки, версии, теории. А если, не дай бог, копнут биографии экипажа? Перспектива самая печальная. И никакого тебе больше «приятного полета», ее рука стиснула через ткань пиджака листок с письмом. Может, именно это и имел в виду Дима? Подставить ее, лишить возможности летать… Он сидел рядом с Борисовым. Но не пил, как утверждает. Хотя кто может это подтвердить? Да нет, Дима, конечно, тот еще псих, но убить человека просто ради того, чтобы… Чтобы что? Нет, она подозревала, что он мог устроить на борту какую-то провокацию в виде дымовой шашки или распылить что-нибудь едкое, но не больше. Или она просто плохо его изучила за время совместной жизни. Иначе как можно объяснить это дурацкое письмо с рисунком? Они встретились в трудный для нее период жизни. Она была потеряна, раздавлена и не слишком адекватна. Дима вытащил ее из болота самобичевания и самоедства, но не смог простить, что она так быстро пошла на поправку. Как выяснилось, в состоянии невроза она нравилась ему больше: ею было легко управлять, чем он с удовольствием пользовался. Конечно, исключительно с благими намерениями. Пока однажды ей в голову не пришла простая и ясная мысль: «Мне надо в небо». Идею вернуться в аэрофлот Дима не понял, к тому же считал, что у нее ничего не выйдет. Особенно когда выяснилось, что на борту самолета у нее начинались необъяснимые приступы паники. Никто не знает, сколько сил ей стоило справляться с этим состоянием. Но она смогла, у нее вышло. И Дима не простил. Он так долго и основательно готовил себе уютную берлогу, подбирал обслуживающий персонал, готовый работать двадцать четыре часа в сутки за одно лишь ласковое слово и пару сомнительных шуток. А персонал в ее лице взял и взбунтовался. Жанна его понимала и даже чувствовала вину. Частично. Но даже этого крохотного чувства хватало Диме, чтобы надавить на самые болезненные точки ее раненой души. Не сразу, но небо действительно ее вылечило. Почти совсем. И даже Дима, как ей казалось, наконец-то это понял. Но зря казалось: не понял и не простил. Рука скользнула в карман, готовая вытащить письмо-рисунок, письмо-доказательство, письмо-улику, но вытащила… пустую упаковку из-под таблеток. Пару секунд Жанна смотрела на нее, соображая, как это попало в ее карман и зачем. А потом она вспомнила. Мужчины все еще громко спорили, размахивая руками. Вернее, махал руками Мухин, Лаврушин же пытался успокоить и прийти к согласию. Камаев молча наблюдал, Антон вертел головой, вероятно, с намерением ничего не упустить, ничего не пропустить. Происшествие, казалось, забавляло его. – Простите, – Жанна чуть повысила голос, – а это могло стать причиной смерти? Все четверо дружно повернулись к ней. Она раскрыла ладонь и протянула им небольшой серебристый прямоугольник. Камаев взял его, повертел перед глазами и аккуратно вернул. Рука непроизвольно тронула узел галстука. – Что? Что там? – вскинулся Мухин. – То, что гарантированно убьет самого здорового мужика, особенно того, кто выпил пол-литра коньяка. Глава 11 Выбор делает человека человеком. Пожалуй, это единственное, что заставляет чувствовать себя живым. Конечно, не тот ежедневный выбор между рыбой и мясом, а тот, от которого зависит не только твоя личная судьба, но и судьба других. В конечном итоге разве не выбор заставил Адаму и Еву покинуть райские кущи? Ильяс Камаев как-то так представлял себе этот божественный эксперимент с человечеством, но никогда не думал, что именно это станет основным критерием для выбора профессии. Отец настаивал на военном училище. Семья не была религиозной, но патриархальный уклад соблюдался. Камаеву-старшему не перечили ни мать, ни сестры, ни старший брат. Ильяс тоже привык к тому, что слово отца, старшего, закон. А потом он попал в лагерь. Нет, не в обычный детский, а в элитный лагерь для одаренных детей. Победа на Всероссийской математической олимпиаде дала ему шанс поездить по стране, познакомиться с такими вещами, про которые он узнал бы, дай бог, только к совершеннолетию. Потом он целый месяц провел на берегу Черного моря. Каждый день они решали какие-то задачки, ребусы, доказывали теоремы. К ним приезжали разные специалисты из всяких академий и разговаривали уважительно, как с равными, на «вы». Ильяс тогда впервые поставил под сомнение родительский авторитет и сам этого испугался. Тогда же он впервые летел на самолете. Он навсегда запомнил щенячье чувство восторга, когда шасси оторвались от земли и его слегка вдавило в спинку кресла, и тот страх пополам с восхищением, когда земля под серебристым крылом принялась уменьшаться и делиться на цветные лоскуты. Он подал документы в военное училище, как хотел отец, прошел медкомиссию. «Здоровье как у космонавта, – одобрили врачи, – хоть завтра на орбиту». Они еще смеялись, а Ильяс уже понял, что надо делать. Он сделал выбор, свой собственный. И с тех пор все решал сам. И теперь радовался даже ошибкам, ведь это давало новую возможность снова выбрать. Лаврушин смотрел на него с непонятным выражением. Рядом стоял тренер, суровый мужик с рубленым лицом. Антон, вихлявый и сейчас, с любопытством крутил головой. Даже нос у него, казалось, крутился. Одна Жанна стояла совершенно спокойно с упаковкой таблеток в руке, держа ее на вытянутой ладони, словно случайно севшую бабочку. Странная девушка, отметил про себя Ильяс, не кривляка, не кокетка и с каким-то внутренним надрывом. С тех пор как с ним самим произошел этот самый внутренний надрыв, он хорошо чувствовал его в других. Она была такая же, как он, – обожженная жизнью. Может, слегка, но все же. Странно, что он вдруг подумал о ней. Обычно он не запоминал лиц стюардесс: в этой одинаковой форме они все были чем-то неуловимо похожи, как сестры. Ему хватало имени на бейджике. Ах да! Из-за нее произошла драка. Она так сказала. Она спровоцировала драку. Интересно чем. Да нет, неинтересно. Это его не касается. – Если все же ваш спортсмен принимал этот препарат, то коньяк запросто мог его убить, – повторил он. – Ерунда! – Тренер тут же вскинулся, как Камаев и предполагал. – Борисов здоровый как бык… был. – Возможно, вы чего-то не знаете. – Все я знаю! Мухин быстро отошел, Камаев проследил за ним взглядом и увидел, как он что-то обсуждает с тем худым доктором, который осматривал тело умершего спортсмена. Обратно они вернулись вместе. – Скажи им, что Игорь не принимал никаких лекарств. Витамины – да, конечно.