Его унижение достигло максимума, когда Элли, прежде чем застегнуть ему ширинку, деловито стряхнула с члена последние капли. Потом она ушла, чтобы опорожнить бутылку, но противный запах свежей мочи остался висеть в воздухе. Этого хватило, чтобы Стивен снова дал волю своему гневу. 41 23 апреля Каждый день в школе мне приходится смотреть на тебя. Мне приходится сидеть в долбаном классе и смотреть на тебя на протяжении целого долбаного часа. Я заперта здесь с тобой, и выхода нет. Я вижу, как старательно ты игнорируешь меня, как улыбаешься другим девчонкам, как разговариваешь в коридоре с мисс Уинтерс. Вчера в конце урока я стояла возле твоего стола, злилась и ждала, чтобы ты поднял голову и взглянул на меня, но ты продолжал смотреть какие-то бумаги. – Можно поговорить с вами насчет моего задания? – проговорила я дрожащим голосом. Ты ничего не ответил, только вздохнул как человек, который утратил желание жить. Это потрясло меня. Я не выдержала и бросилась прочь. Ворвавшись в ближайший женский туалет, я заперлась в кабинке, нашла нужное местечко на теле и… Мне стало легче. Потом было классное собрание, посвященное опасностям интернета. Кажется, речь шла о какой-то девчонке из Джефферсоновской школы: она подружилась онлайн со своим сверстником-подростком, а он оказался сорокалетним извращенцем-педофилом. Ты сидел на возвышении рядом с другими учителями и сокрушенно качал головой. В мою сторону ты даже ни разу не взглянул. Под конец директорша сказала этим своим плаксивым голоском, мол, если кто-то из нас столкнется с чем-то подобным или узнает, что похожая проблема возникла у кого-то из наших подруг, тот может конфиденциально обратиться к нашему школьному психологу мистеру Гибсону. «Мы здесь, чтобы помогать вам». Чтобы помогать мне… Пятнадцатилетней девчонке, которая прекрасно знает, что она делает и что ее ждет. Я сижу на галерке и смотрю на возвышение рядом с кафедрой. Как я могу сказать им хоть что-то, пусть даже конфиденциально, если все они на твоей стороне? 42 Элли Вспыхивает свет – яркий, почти ослепительный, он заставляет меня зажмуриться. Белое сияние заливает все вокруг и отражается от зеркала в ванной, отчего мое лицо тоже кажется белым. Я смотрю на себя. Бледная кожа, глазки-щелочки, щеки втянулись… я себя не узнаю. И неудивительно. Я слишком долго была этой дурочкой Элли Мастертон. Дни слагались в недели, недели – в месяцы, а я все глубже вживалась в мною же самой созданный образ. Теплая бутылка дрожит у меня в руке. Я отставляю ее в сторону, хватаюсь за край раковины и пристальней вглядываюсь в зеркало, ища себя за отразившейся в нем маской. Так ищут дорогу в темной комнате – шарят вокруг, пока не наткнутся на что-нибудь знакомое. В конце концов я нащупываю это знакомое и хватаюсь за него. Я возвращаюсь к себе прежней, сдираю с себя робость и застенчивость, которые носила для него, сбрасываю их на пол как невидимую змеиную кожу… Потом я достаю фотографию. Одного взгляда мне достаточно, чтобы я вспомнила, кто я на самом деле. Но вместе с памятью возвращается и боль, которая до этого была замкнута, заперта глубоко внутри. Боль поднимается как волна, заливает легкие, подхватывает и несет с собой мое бедное сердце, которое в конце концов застревает где-то в горле. Мои колени подгибаются, и я опускаюсь на пол. – Сто… девяносто девять… девяносто восемь… девяносто семь… Я целиком отдаюсь этой непростой задаче – обратному счету, и боль, лишившись пищи в виде моего внимания, утихомиривается, становясь на время более или менее терпимой. Сердце возвращается на место – теперь я чувствую его просто как тупую занозу в груди. Если бы папа был жив и знал, что мои панические атаки все еще повторяются, он явился бы сюда и за волосы отволок меня домой. «Это не дело, Букашка», – сказал бы он этим своим резким, скрипучим голосом, который так пугал всех, кроме меня. Господи, как же мне его не хватает! Он-то знал, насколько глубоко ранила меня эта трагедия: тогда папа едва ли не в буквальном смысле оказался в первом ряду, и все-таки он достаточно в меня верил, чтобы оставить меня в покое, чтобы дать мне справиться с этим самой. И я справилась, но не до конца. После того как все случилось, я решила вернуться в реальный мир. Правда, папе не особенно хотелось, чтобы я ехала на другой конец страны одна, но на моей стороне была доктор С. Я притаилась на веранде под окном отцовского кабинета и пыталась представить, каково мне будет в Беркли [25], воображала себя в университетском дворе в окружении подруг, хотя все они почему-то имели одно и то же лицо. Теплый ветерок пах горелым мясом – кто-то из соседей затеял барбекю. «Вы считаете, она готова?» – спросил папа в трубку. «Мне кажется, в последнее время ее состояние значительно улучшилось. Она добилась впечатляющего прогресса, а эта поездка будет для нее новым важным жизненным этапом». – Ответ своей психоаналитички я услышала, потому что папа опять включил динамик на телефоне. У него была такая привычка – он использовал громкую связь почти для всех разговоров. «Но разве у нее не могут снова повториться эти… атаки?» – Папин голос звучал неуверенно, и мне захотелось ворваться в кабинет и крепко его обнять, но я осталась сидеть неподвижно. «Я не имею права обсуждать с вами сеансы с вашей дочерью, как не могу сообщать вам, о чем мы говорили, но я совершенно уверена, что она готова двигаться дальше». Папа долго молчал. Я очень хорошо представляла себе, как он сидит, откинувшись в своем вращающемся кресле, так что спинка выгнулась под его весом. Пальцы перебирают сложенные на столе бумаги или играют с ручкой или карандашом. Блестят на полках корешки книг. Где бы мы ни жили, отцовский кабинет никогда не менялся, оставаясь единственной константой в бесконечном калейдоскопе съемных квартир и коттеджей, которые в разное время служили для нас домом. «Следует ли нам подумать о каких-то дополнительных мерах предосторожности?» «Я уже рекомендовала вашей дочери одного из моих коллег, который сможет принимать ее в Окленде. И разумеется, я сама всегда буду на связи, если ей захочется мне позвонить». При этих словах у меня в горле встал комок. В глубине души я все еще немного боялась уезжать слишком далеко от моего врача. С. знала слова, которые делали меня увереннее и сильнее, слова, которые делали боль терпимой и помогали поверить, что в конце концов все будет хорошо. «Спасибо вам огромное», – сказал папа. «Она говорила мне, что у вас там есть дом». «Да, в Монтерее. Мы давно там не были, но сейчас я собираюсь привести его в порядок, чтобы мы могли туда переехать». «Это прекрасно. Значит, у нее будет запасная база, которой она сможет воспользоваться, если… если возникнет такая необходимость». «Еще раз спасибо, доктор. Я вам еще позвоню, если у меня появятся какие-то вопросы». На этом разговор закончился. Я услышала щелчок разорванного соединения, потом наступила тишина. Я ждала хоть каких-нибудь звуков – легкого покашливания, шарканья подошв, шелеста бумаг, которые могли бы подсказать мне, что отец собирается делать дальше. И главное – что́ он решил? «Можешь больше не прятаться, Букашка». Я улыбнулась. И как он догадался, что я подслушиваю? «Я уже слишком большая, чтобы ты звал меня Букашкой, тебе не кажется?» – сказала я, влезая в кабинет через окно. «Прости, но для меня ты всегда будешь моей маленькой Букашкой. – Папа немного помолчал. – Что ж, значит – в Беркли?..» Он сделал суровое лицо, но провести меня ему не удалось. Точно так же, как отец знал, что я подслушиваю, так и я знала, что он принял решение, и догадывалась – какое именно. «Спасибо, па», – сказала я и крепко обняла его за шею, как мне давно хотелось. «Не за что, – ответил он, слегка пожимая плечами. – А теперь брысь отсюда. Мне нужно поговорить с прокурором штата». Я переворачиваю бутылку, и моча Стивена с бульканьем течет в унитаз. В воздухе распространяется отвратительный запах, но я все равно улыбаюсь, думая об унижении, которое он пережил. Потом я нажимаю на спуск, и вода из бачка смывает и мочу, и запах. Стивен… Он всегда был таким гордым, таким самоуверенным, но мне удалось найти щель в его сверкающих доспехах. И я сумею ею воспользоваться, чтобы проникнуть как можно глубже и нанести максимальный урон. Не знаю, что мне это даст, но посмотрим… Было бы неплохо, кстати, провести что-то вроде посмертного вскрытия и посмотреть, что там у него внутри. Быть может, его внутренняя анатомия поможет мне найти ответ на вопрос, почему он столь порочен и что этому причиной… Я лично вовсе не удивилась бы, если бы выяснилось, что его внутренние органы поражены тлением. Вопрос лишь в том, как далеко зашел процесс. Увижу ли я лишь отдельные черные пятна или он прогнил насквозь? Внезапно я задумываюсь о том, что сделает со мной Стивен, если сумеет вырваться? Что сделают с моей кожей, с моими волосами и руками эти пальцы, которые так противно скребут по коже подлокотников? Здесь никто не услышит моих криков, никто меня не найдет… а если и найдет, то очень не скоро. Но не во мне дело. Гораздо важнее, что Стивен по-прежнему кое-чего не понимает. Придется ему это объяснить. Я слышу его дыхание внизу, но не спешу спускаться. Мне очень не хочется снова иметь дело с его презрением и злостью, с фальшивым негодованием, которое сочится у него из всех пор. Сев на бортик ванны, я закуриваю очередную сигарету. Стена над ванной рассечена окном, из которого открывается вид на океан. Шторм прекратился, словно ему не хватило сил снова и снова разбивать берег тяжелыми валами. Сколько энергии потрачено, и ничего не изменилось: берег остался на месте, дом по-прежнему стоит, да и лес тоже никуда не улетел. Я делаю еще одну затяжку, наполняя легкие дымом, который клубится у меня внутри серым теплым облаком. Океан за окном чуть колышется, как огромная лужа нефти, и мое сердце, повинуясь этому плавному ритму, начинает стучать спокойнее. Океан зовет и манит, но я знаю, что его спокойствие обманчиво, что вода в нем – ледяная, а под поверхностью кружит коварное отбойное течение, которое способно в считаные минуты увлечь тебя на дно, а потом унести труп на несколько миль от берега. Я сижу на ванне и чувствую себя потерпевшим крушение моряком на крошечном спасательном плоту, который надеется, что к утру ветер вынесет его на обитаемый берег. Докуренная до фильтра сигарета обжигает мне губы, и я рывком возвращаюсь к действительности. Солнце, которое за весь день ни разу не выглянуло из-за туч, опустилось за невидимый горизонт, и небо сделалось по ночному темным. Я открываю воду, сую окурок под струю и бросаю в мусорную корзину, но уходить не спешу. Вместо этого я закуриваю новую сигарету, чтобы еще немного побыть наедине со своими воспоминаниями об отце. Милый папа… Он умрет меньше чем через год после того памятного разговора с моей психоаналитичкой. Еще одна смерть, которую мне придется пережить. Он слишком волновался за меня, и его могучее сердце не выдержало. Я прислоняюсь плечом к стене и понимаю, что мое лицо мокро от слез. Я плачу оттого, что папы больше нет, оттого, что хорошие люди умирают, а такие, как Стивен, продолжают говорить, дышать и творить свои мерзости. Если бы не было Стивена, папа, наверное, был бы жив и посейчас. Но, с другой стороны, если бы папа не умер, я бы, наверное, никогда не узнала правды. 43 Элли Выражение его глаз изменилось. В них по-прежнему горит лихорадочный огонь, но теперь это не презрение и страх, а самая настоящая ненависть. Изысканная интеллигентность слезла с профессора Хардинга как фальшивая позолота, осталась только грубая плоть со всеми свойственными плоти инстинктами и желаниями. – Я никогда тебе этого не прощу. – То, что тебе пришлось попи́сать в бутылочку, должно волновать тебя в последнюю очередь. Сейчас у тебя есть проблемы посерьезнее.