«Мне бы не хотелось, чтобы ты скучала». «О, я уверена, ты сумеешь прочитать так, чтобы мне стало интересно». И она снова вернулась к журнальным полкам. В тот раз Стивен отпустил ее только в воскресенье утром. С тех пор она была для него «Элли – девушка, которая осталась», но действительно ли это был его выбор? Сейчас, в беспощадном свете изменившейся ситуации, собственный щедрый жест, когда он хотел преподнести ей ключ от своей квартиры, выглядел довольно жалко, а главное – глупо. При мысли о том, как он гордился собой, Стивен испытал такое острое унижение, что у него заныло сердце. «Скорее всего, – подумал он, – Элли уже давно сделала дубликаты всех ключей и уже не раз пробиралась в мою квартиру, пока я был на работе, – шарила в ящиках письменного стола, рылась в бумагах, возможно даже – в шкафу с бельем. Я оказал ей доверие, какого еще не оказывал никому, а она обманула, предала меня самым подлым и коварным образом. Отныне, – поклялся себе Стивен, – ни одной из них я не открою свое сердце». Рот его наполнился горечью, и одновременно с этим в памяти всплыло имя… Зои. Он не думал о ней уже много лет, твердо решив никогда не вспоминать эту часть своей жизни. И сдержал слово. То есть почти сдержал… Иногда поздней ночью, когда ему не спалось (редкий случай, на самом деле), он спрашивал себя, как бы все могло быть, если бы их отношения сложились иначе. Наверное, теперь он был бы совершенно другим человеком. Если бы вообще был. Когда он наткнулся на нее, она в растерянности бродила по коридорам, тщетно пытаясь отыскать аудиторию, где шла лекция по теории социальной справедливости, на которую она опоздала. «Социальную справедливость сильно переоценивают, – пошутил он. – Могу вместо нее предложить выпить по чашечке кофе. Что ты предпочитаешь – капучино? латте? мокко? Ну скажи же что-нибудь, не то я возьму нам по макиато [28]. Впрочем, не уверен, что смогу общаться с девушкой, которая пьет макиато». «А что плохого в макиато?» – рассмеялась она. «Идем со мной, и я тебе все расскажу. Уверяю тебя, это будет гораздо занимательнее, чем лекция по теории социальной справедливости!» Она была совершенно непохожа на него. Должно быть, именно эта разница характеров и привлекла его к ней. Колледжи в те времена были буквально пропитаны бунтарским духом, и Зои идеально вписывалась в эту обстановку. Она не пропускала ни одного марша протеста, ни одной студенческой демонстрации, отказывалась есть все, что имело крылья или бегало на четырех ногах, и слишком сильно подводила глаза. С ней он чувствовал себя как человек, который мчится за воздушным змеем, танцующим в потоках ураганного ветра, – занятие волнующее и даже увлекательное, хотя ему частенько не хватало дыхания, чтобы за ней угнаться. «Хочешь, поедем на День труда в Хэмптонс [29]?» – предложил он, когда однажды Зои, одетая в одну лишь его принстонскую толстовку, лежала на его кровати. С некоторых пор она стала фактически постоянной принадлежностью его спальни, и Стивен даже пару раз задумывался о том, чтобы представить ее родителям. «Ты уверен? Боюсь, там я буду слишком выделяться. Этакая социалистическая муха в блюдце капиталистического варенья». Стивен рассмеялся. «В этом-то и весь смак! Многим нашим старым республиканцам давно пора напустить в постель муравьев, иначе с ними просто скучно иметь дело». Ему не потребовалось много времени, чтобы уговорить Зои. Гораздо труднее было убедить ее поехать хотя бы на автобусе (Зои наотрез отказалась ехать в его машине и настаивала на том, чтобы воспользоваться пригородной электричкой или добираться на попутках). Впрочем, и об автобусе Стивен не сохранил добрых воспоминаний: три часа в жестяной консервной банке на колесах со сломанным кондиционером и наглухо закрытыми окнами стали для него серьезным испытанием. Свободных мест не было, солнце било прямо в стекла, лица разморенных жарой и духотой пассажиров блестели от испарины, и в воздухе витал острый запах множества нечистых тел. Выбравшись из автобуса на конечной, они единодушно решили пренебречь сомнительными удобствами дома и отправились на пляж, чтобы остудиться в прохладных волнах Атлантики. Когда же они добрались наконец до дома его родителей, их кожа была основательно пришпарена солнцем и покрыта засохшей океанской солью. «Алло? Есть кто-нибудь живой?» – крикнул с порога Стивен, словно они были спасательным отрядом, отправленным на поиски уцелевших после какой-нибудь локальной катастрофы. «Стивен! Ты приехал!..» – Ответный клич матери достиг его ушей за секунду до того, как она появилась в прихожей. Радостно улыбаясь, Марго шагнула к нему, вытянув вперед руки, и через мгновение уже обнимала его от души. Сам Стивен обнял мать с некоторой задержкой – ему не давала покоя мысль, что́ подумает об этой сцене Зои. К счастью, момент неловкости продолжался не слишком долго – мать разжала объятия и отступила на полшага назад. Встреча с отцом, которой Стивен втайне опасался, прошла, на удивление, легко. «Хей, вот и мистер Хардинг!» – воскликнула Зои и, широко улыбнувшись всеми своими веснушками, затрясла протянутую руку отца с неподдельным воодушевлением, которое в один миг изгладило неловкость предшествующих минут. Отцовские губы даже растянулись в натужной улыбке, и Стивен тихонько вздохнул с облегчением. Он был уверен, что старик не преминет поправить Зои, но слова «профессор Хардинг», похоже, застряли где-то на полпути к его гортани. Сама Зои, разумеется, ничего не заметила. Оставляя за собой аромат пачули, которыми обычно пользовалась, она шагнула к Марго и, под скептическим взглядом Стюарта, обняла ее как старшую подругу. Отец при этом слегка изогнул бровь, и Стивен подумал, что Зои недостает того важного качества, которое одно способно было заслужить ей одобрение Хардинга-старшего. Она не была респектабельной. Он заранее представлял, как отец, вернувшись в город, упомянет о ней за ланчем с коллегами как об «очередном бунте» своего инфантильного сына. «Ну он и задница, этот твой папаша!» – сказала Зои, когда вечером того же дня они собирались лечь в постель. К несчастью, наступление темноты не смягчило удушающей жары снаружи. Напротив, она как будто еще больше сгустилась, и они легли обнаженными, укрывшись лишь простыней из тонкого хлопка. Последнее замечание Зои объяснялось тем, что за ужином она поспорила с отцом Стивена о национальном благосостоянии и иммиграционной политике. Спор вышел довольно горячим, хотя наблюдать за тем, как закаленный республиканец и демократка-идеалистка опровергают доводы друг друга под выдержанное мерло, было, пожалуй, даже забавно, тем более что сам Стивен в споре не участвовал. «Я бы предпочел обсудить с тобой кое-что другое», – промурлыкал Стивен, пока его губы опускались вдоль ее тела к сгибу левого бедра, где были вытатуированы крошечные крестики птичьих следов – совсем рядом с тем местом, где недавно курчавились ее тонкие золотистые кудри, сбритые несколько дней назад. К огромному неудовольствию Стивена, второй раунд спора состоялся уже на следующий день за ланчем, который мать накрыла в патио. В конце концов, устав от аргументов, контраргументов и цитат, он подхватил Зои на руки и прыгнул вместе с нею в бассейн. Ему очень понравилось, как она вся съежилась, словно стараясь сделаться как можно меньше, и покрепче прижалась к его груди в ожидании удара о воду. Когда их тела разбили сверкающую поверхность, Зои негромко взвизгнула. Вода оказалась достаточно холодной, и когда они выбрались на берег, ее отвердевшие соски́ приподнимали ткань прилипшей к коже футболки. Вытирая с глаз воду, Стивен услышал знакомый стук каблуков легких домашних мокасин отца, который покинул патио и скрылся в доме. Подняв голову, он увидел мать, которая сидела за столом, заваленным остатками трапезы и заставленным пустыми бокалами, и, низко опустив голову, то складывала, то вновь разворачивала на коленях полотняную салфетку. На следующий день должно было состояться главное событие – ежегодная вечеринка у Хардингов по случаю Дня труда. Друзья и родственники небольшими группами собрались в патио или под огромными пляжными зонтиками, спасаясь от безжалостного солнца. Температура снова повысилась, и с утра по радио официально объявили о начале сильной жары. Не в силах покинуть благодатную тень, Стивен помимо своей воли оказался втянут в разговор с пожилой соседкой, фамилию которой он не помнил (миссис Эдна какая-то), которая клялась, будто прекрасно осведомлена буквально обо всех, даже самых незначительных, подробностях его жизни в Принстоне. Стивен слушал, не слыша, машинально кивал, а сам думал, что от Эдны пахнет как в магазине поношенного платья: нафталинными шариками, плесенью и мышами. Потом ему пришло в голову, что иногда так пахнет и от одежды Зои. «Твой отец должен очень гордиться тобой», – сказала Эдна, коснувшись его руки своей высохшей лапкой, обтянутой сухой как пергамент кожей в темных почечных бляшках, сквозь которую проступали толстые, вялые вены. «Разумеется, он очень рад», – солгал Стивен. Единственным человеком, которым его отец когда-либо гордился, был он сам. И уж конечно, он не мог гордиться сыном, который, в отличие от самого Стюарта, окончившего Йельский университет, выбрал для себя Принстон. Пока старая зануда трещала что-то о том, как она сама сто лет назад училась в каком-то богом забытом колледже, Стивен разглядывал группы гостей, ища взглядом белокурую гриву Зои, но она как сквозь землю провалилась. «Прошу прощения, мне нужно срочно кое с кем поговорить», – перебил он собеседницу и, не дожидаясь ответа, быстро отошел. Он обыскал весь двор, раскалившийся под лучами солнца как сковородка, но Зои нигде не было. Тогда Стивен прошел в дом, рассчитывая, что там обнаружатся хотя бы какие-то следы, которые укажут ему, где ее искать. Зои он нашел в кухне. Она стояла возле открытой дверцы гигантского охладителя, засунувшись внутрь чуть не до пояса. «Что это ты делаешь?» «Я хотела что-то взять, но вот убей – не помню, что! Как только на меня подуло прохладой, у меня все вылетело из головы, и я решила немного постоять здесь, чтобы остудиться. Боюсь только, потом твоим родителям придет гигантский счет за электричество. – Она рассмеялась и закрыла дверцу. Несмотря на криопроцедуры, ее щеки были по-прежнему пунцовы от жары. – Пойдем поплаваем?» – предложила Зои и взяла его за руку. Они как раз выходили из дома, когда в прихожей появилась мать Стивена. «Ты не видел отца?» – спросила она. «По-моему, он пошел в туалет», – ответила Зои вместо Стивена и несильно сжала его пальцы. После того как солнце опустилось за выстроившиеся вдоль побережья дома, участники вечеринки перебрались на пляж, где уже собралось немало местных жителей, ожидавших праздничного фейерверка. Когда первая огненно-зелено-розовая вспышка салюта озарила ночь, Стивен вдруг обнаружил, что Зои снова куда-то исчезла. Минуту назад она была рядом с ним – и вдруг пропала. Нигде поблизости ее тоже не было, и, пока все, кто собрался на берегу, глазели на небо, Стивен повернулся и пошел обратно к домам. Он обнаружил ее возле дома Мейеров. Зои прижимал к забору какой-то человек, фигура которого показалась Стивену смутно знакомой. Когда небо взорвалось мерцающим золотом, он увидел, что Зои взасос целует его отца. Потрясение, которое испытал Стивен, когда увидел свою любовницу с отцом, было таким сильным, что у него даже слегка закружилась голова. Застыв на месте, он беспомощно следил за тем, как отцовская рука опускается все ниже и исчезает в расстегнутых джинсовых шортах девушки, как его пальцы проникают в нее, лаская вытатуированные на коже птичьи «крестики». Он так и не смог отвести глаза, когда Зои, запрокинув голову в блаженном забытьи, одарила Стюарта исполненной наслаждения улыбкой, которая до этой минуты принадлежала ему одному. Шипение и потрескивание очередного пиротехнического чуда, взорвавшегося чуть не над самой его головой, заставили Стивена опомниться. Он отступил глубже в тень, потом бросился бежать. Оказавшись на берегу, Стивен отыскал самый отдаленный и темный уголок пляжа и бродил там, пока не набрал полные туфли песка. Тогда он с отвращением сбросил их с ног и зашвырнул в океан. Вернулся Стивен, когда и Зои, и все домашние давно спали крепким сном. На следующее утро за завтраком он мрачно молчал, ссылаясь в ответ на расспросы матери на головную боль. Он поклялся себе, что не будет слишком переживать, но когда отец потянулся к кувшину свежевыжатого апельсинового сока (сок из супермаркета Хардинг-старший презирал), взгляд Стивена упал на тонкие аристократические пальцы, которыми тот еще вчера прикасался к птичьим «крестикам» на коже Зои, и сердце его болезненно сжалось. Отцу он так ничего и не сказал. И точно так же не стал ни в чем обвинять Зои. После возвращения из Хэмптонса они в течение еще нескольких недель продолжали спать вместе, но каждый раз, когда его взгляд падал на ее татуировку, перед глазами Стивена снова вставала подсмотренная им картина. Постепенно он перестал ей звонить и избегал встречаться с ней в кампусе, что было достаточно легко, поскольку у каждого был свой круг знакомых, которые почти не пересекались. После этого Стивен больше никогда не приглашал девушек домой и вообще старался не подпускать их достаточно близко. И конечно, он ни в кого не влюблялся… пока не появилась Элли. 46 Элли В кухне совсем темно, немного света попадает внутрь только сквозь открытую дверь в прихожую, но меня это не смущает. Вчера вечером я готовила здесь ужин и успела освоиться с тем, где что стоит, поэтому сейчас мне не составляет труда пройти к дальней стене, не налетев бедром на угол стола и не ушибив палец о ножку стула. На кухню я ушла, чтобы не быть свидетельницей молчаливой бури, которая бушевала сейчас в гостиной, но не только… Я хорошо знаю, что мне нужно, и все равно мешкаю в темноте, упершись локтями в гранитную рабочую поверхность цвета свежего кровоподтека. Несмотря на могучий побудительный мотив, я чувствую себя слабой и бессильной. Привести мой план в исполнение оказалось труднее, чем я ожидала. Холодное безразличие и упорство Стивена лишают меня энергии, высасывают жизнь из тела. Наконец я глубоко вздыхаю, чувствуя, как расправляются, наполняясь воздухом, легкие. Под руки мне попадается что-то холодное и гладкое. Я вздрагиваю, но через мгновение понимаю, что это – несколько виноградин, вывалившихся из вазы с фруктами. Я подбираю одну двумя пальцами и отправляю в рот. Некоторое время я катаю ее на языке, потом слегка сжимаю зубами. Кожица чуть пружинит, но потом уступает, лопается, и мне в рот брызжет прохладный сладко-кислый сок. В задумчивости я отправляю в рот еще одну виноградину. И еще одну. Их вкус возвращает меня в то давнее лето, когда на столе между нами всегда стояла тарелка со свежим виноградом. Каждую виноградину она предварительно очищала от кожицы зубами, получая от этого процесса едва ли не больше удовольствия, чем от самих ягод. Ей как будто хотелось проверить себя, узнать, достанет ли ей терпения, чтобы съедать виноградины по одной, вместо того чтобы отправлять их в рот горстями. Виноград мы ели в саду. Высокие травинки щекотали наши босые ноги, а солнце припекало обнаженные плечи. Помню, ее плечи уже слегка обгорели и покрылись созвездиями веснушек, которые проступали на коже, как только начиналась настоящая жара. Виноградины в ее пальцах, виноградная кожица между зубами… Она радуется своим достижениям, и ее губы складываются в улыбку. В этом отношении она была совсем не похожа на меня, но во всем остальном у нас было много общего. Пользуясь тем, что я осталась одна, я решаю потратить это время на то, чтобы познакомиться с собой заново. Я разворачиваюсь – выпрямляю руки, спину, тело. Быть живым – это не только дышать или чувствовать, как бьется в груди сердце. Я становлюсь собой прежней. Долой ту, что напялила на себя личину, единственное предназначение которой состояло в том, чтобы заинтересовать, очаровать и соблазнить, чтобы завлечь его в большой дом, где разыграется последний акт нашей драмы… Вернуть себя не просто. Долгое время настоящая я спала в анабиозе где-то под спудом. Настоящая я молчала каждый раз, когда он ожидал от меня лестных слов или поступков; она не говорила нет, когда мне чего-то не хотелось, ее не тошнило, когда я в первый раз взяла его в рот, но все это время она беззвучно кричала в моем мозгу – особенно когда я видела, как он заговаривает с девочками, едва вышедшими из подросткового возраста. Настоящая я маскировала себя улыбками, напускала на себя скромный и покорный вид, смотрела на Стивена сквозь кривое стекло обожания. Несколько раз мне довелось пережить страшные минуты, когда, отдавшись сладости поцелуя, растворившись в ласке или уступив возбуждению, я забывала, кто я такая на самом деле. Да и он тоже лгал мастерски, весьма правдоподобно притворяясь заботливым и любящим. Но сейчас наваждение прошло, и снимок, спрятанный в чашечке лифчика, при каждом вздохе все сильнее колол меня уголками, вынуждая окончательно похоронить воспоминания о близости, ставшей серьезным испытанием для моей психики и рассудка. За моей спиной со щелчком включается холодильник. Его басовитое гудение заглушает все прочие звуки, становясь единственным, что я слышу. Этот низкий, на грани слышимости, гул напоминает жужжание мух над сгнившими фруктами – или над лужицей пролитой крови. Я прислушиваюсь к нему, и мои ногти с такой силой впиваются в гранитную столешницу, что я рискую их сломать. Мне хочется повернуться и опрокинуть холодильник на пол, разломать его на части и топтать ногами, пока этот звук не затихнет, но я понимаю, что, во‑первых, холодильник ни в чем не виноват, а во‑вторых, мне нужно беречь силы, потому что они еще могут понадобиться. У ненависти, которую я сейчас испытываю, есть иная цель. Мои руки сжимаются в кулаки. Ненависть кипит во мне, и я не хочу, чтобы она остыла. Слишком часто нам отказывают в праве ненавидеть, говоря, что ненависть, ярость – это некрасиво и не к лицу настоящим леди. Что бы с нами ни происходило, мы должны сносить это с долбаным достоинством и милой улыбкой, иначе Стивен и ему подобные с осуждением покачают головами, вздохнут и назовут нас неуравновешенными истеричками. Но со мной этот номер не пройдет. Моя ненависть принадлежит мне, и я направлю ее на кого захочу. Точнее на того, кто этого заслуживает. За спиной я ощущаю движение воздуха, и на какой-то миг мне кажется, что пустое пространство позади меня уже не пустое и что стоит мне оглянуться, и я увижу ее – пришедшую после смерти и воплотившуюся в этот образ: тускло блестят рыжие кудряшки, кожа стала землистой, молочно-белые глаза без зрачков глядят сквозь меня, синеватые губы изогнулись в улыбке… Я резко оборачиваюсь, но кухня пуста. Не знаю, должна ли я чувствовать облегчение или разочарование, зато я знаю другое – то, что я буду делать дальше. 47 Элли