Я возвращаюсь к Стивену. Он буквально кипит от злости. – Ты отправишься в тюрьму за то, что ты сделала! – рычит он, и в уголках его губ пенится слюна. Я не отвечаю, и он воспринимает мое молчание как разрешение продолжать. – Сначала хотел тебя пожалеть, хотел быть к тебе снисходительнее, но теперь все! Кончено! Как только я выберусь из этого гребаного кресла и из этого гребаного дома, я подам на тебя в суд! Я берусь за ручки кресла и хочу передвинуть его ближе к камину, но кресло едва ворочается. Можно подумать, что за последние полчаса он здорово отяжелел, а может, это ярость превратила его тело в свинец. – Ты меня слышишь? Я предъявлю тебе такой иск, что тебе жарко станет! Я засужу тебя, Элли! Тебя отправят в психиатрическую лечебницу для опасных преступников, откуда ты уже никогда не выберешься! Он крутит головой, пытаясь бросить на меня взгляд, пытаясь тем или иным способом заставить меня как-то отреагировать, но я продолжаю молчать. Наконец он понимает, что ни разозлить меня, ни добиться от меня ответа ему не удастся, и замолкает. Мне даже кажется – Стивен слегка озадачен. Ему невдомек, что я больше не Элли. И, разумеется, он не привык иметь дело с женщинами, которых не может подчинить своей воле. А по большому счету он вообще не привык к женщинам, поскольку с самого начала предпочитал молодых, незрелых девчонок, которые были податливым воском в его руках. Холод, который я ощутила раньше, до сих пор не исчез, хотя теперь я стою совсем близко к камину, в котором под слоем золы дотлевают угли. Больше того, этот странный холод как будто распространяется, проникает под кожу, пускает ледяные корни вдоль пустых вен, в которых не осталось ни капли крови. Я тру руки, но это ничего не дает. Тогда я подбрасываю в камин пару поленьев и, вооружившись кочергой, ворошу угли, пытаясь пробудить их к жизни. – Добавь бумаги, если хочешь, чтобы они загорелись, – дает непрошеный совет Стивен. Я скручиваю жгутом несколько газетных листов и швыряю в камин. Хотя Стивен и преподаватель литературы, я уверена – он предпочел бы, чтобы на растопку пошли «Бесы», но книга нужна мне, чтобы разжечь совсем другое пламя. После нескольких энергичных движений кочергой огонь наконец вспыхивает. Его желтые языки облизывают поленья, оставляя на бело-розовой древесине черные следы. Чернота расползается все сильнее, огонь вгрызается в сухое дерево, и я думаю о том, что он – совсем как некоторые люди, которые, отведав какой-нибудь изысканный деликатес, уже не могут остановиться, пока, давясь и спеша, не съедят все до последней крошки. Тем временем на экране окон разворачивается своя драма, правда – беззвучная, как в немом кино. Тройное остекление не пропускает звуки, зато я хорошо вижу, как жестокий ветер, набирая силу, сгибает стволы деревьев и поднимает в воздух недавно выпавший снег. Похоже, нас ждет новая метель, шторм или буран. Снаружи становится совсем темно, и я не столько вижу, сколько угадываю, как бьются о берег огромные волны. Это тоже происходит совершенно беззвучно, хотя мне порой и кажется, будто пол под ногами вздрагивает от этих ударов. Похоже, природа снова демонстрирует нам свою первозданную мощь. – Ты когда-нибудь слышал о законе непреднамеренных последствий? – спрашиваю я, не отрывая взгляда от начинающейся за окном бури. – Что? – Его голос звучит несколько рассеянно, и я оборачиваюсь, стараясь завладеть его вниманием. – Закон непреднамеренных последствий, – повторяю я чуть ли не по складам. – Знаешь, что это такое? – Ты действительно считаешь, что сейчас самый подходящий момент, чтобы обсуждать проблемы социологии? Я пожимаю плечами, и на его лице появляется недоуменное выражение, а лоб прорезает неглубокая морщина. С тех пор как Стивен пришел в себя, его черты стали много выразительнее. Буря чувств и эмоций, которую я наблюдаю в последние полтора часа, представляет собой разительный контраст с той неколебимой самоуверенностью, казавшейся мне неотъемлемым свойством его характера. Но даже эти новые эмоции – страх, растерянность и вина – лишь пена на поверхности. Глубоко внутри Стивен остается таким же, каким был всегда. Только раз я видела Стивена в схожем состоянии. Это было вскоре после того, как мы начали встречаться. Мы договорились встретиться в кафе Нормана сразу после того, как у меня закончатся занятия в университете. Стивен приехал первым и даже успел заказать мой обычный американо, который ждал меня на столике. Я улыбнулась, сделав вид, будто оценила заботу и внимание, хотя на самом деле в этом поступке вновь проявилось его стремление держать под контролем все и вся. Когда я села, он положил мне на плечо руку, собираясь привлечь меня к себе и поцеловать, и я закрыла глаза – так мне было легче не вздрогнуть от его прикосновения. «Как занятия?» – спросил он. «Все о'кей, – отозвалась я, роясь в сумочке. – Смотри, что я подобрала в аудитории…» – Я разгладила смятую листовку и протянула ему через стол. Почти в ту же секунду выражение уверенности исчезло с его лица, и он сильно нахмурился. Его глаза забегали по строчкам, набранным жирным ариалом размером не меньше восемнадцати пунктов. Я процитировала то, что выучила почти наизусть: «Вечер встречи с профессором Стюартом Хардингом состоится в понедельник, 24 октября». Это ведь твой отец, верно?» Ответом мне было гробовое молчание, но я притворилась, будто ничего не замечаю, и как ни в чем не бывало отпила кофе. А Стивен, похоже, расстроился всерьез, и я, не удержавшись, нанесла еще один удар: «Может, сходим туда вместе?» Он снова не ответил, и я слегка коснулась его руки. Неожиданное прикосновение заставило его оторваться от листовки, на которой красовался плохо сканированный портрет его отца. Стивен вскинул на меня взгляд. Листовку он сжимал с такой силой, что побелели пальцы. Казалось, еще немного, и краешек бумаги превратится в пыль. «Помнишь ту статью, про которую я говорил тебе на днях? Ее, возможно, опубликуют в «Нью-Йоркере». – С этими словами Стивен бросил листовку на стол и слегка толкнул в мою сторону, и я подумала, что он, возможно, ждет, что я поступлю с ней так же, как поступала с каждым клочком бумаги, который попадал мне в руки: сложу из него журавлика, или цветок лотоса, или лягушку… что угодно, лишь бы не видеть больше ненавистного отцовского имени. Но я даже не пошевелилась. «Это замечательная новость, Стивен! А когда? В редакции тебе не сказали?» «Это еще не решено. Хочешь маффин?» «Конечно». Обернувшись на стуле, он махнул рукой официантке. «Ну так как?» «Что – как?» «Как насчет этого вечера встречи с твоим отцом? Мы пойдем или..? – Я улыбнулась. – Как ты считаешь, может, мне уже пора познакомиться с твоими родителями?» – добавила я шутливо. «Нет», – резко сказал Стивен и надолго замолчал. Некоторое время он сжимал и разжимал кулаки, потом глубоко вздохнул и взял себя в руки. Во всяком случае, на его лице снова появилась улыбка, которую я назвала про себя дежурной. «Я думаю, это будет не очень интересно. И просто скучно, – сказал он. – У меня есть предложение получше. На Бродвее премьера нового мюзикла. Пойдем лучше туда. Билеты я достану». «Ты уверен? То есть я хочу сказать… это ведь твой отец! Разве ты не хочешь его… ну, как-то поддержать?» Стивен презрительно фыркнул. «Отец в моей поддержке не нуждается, – отчеканил он. – В общем, решено: идем на мюзикл. Я за тобой заеду». Но его улыбка по-прежнему казалась мне вымученной и фальшивой. Да, Стивен по-прежнему прячется от меня за непроницаемой стеной. Его невозмутимость, его язвительные улыбочки и прочее – просто блестящий фасад, который отвлекает от того, что творится внутри. Извлечь оттуда все, что он скрывает, будет непросто, но я должна это сделать. Когда от него останется только пустая оболочка, я наполню ее ужасом и стыдом. Я должна сломить его дух, растоптать его гордость и заставить его поступить так, как мне нужно. Иначе все, что я уже сделала, – все будет впустую. – Закон непреднамеренных последствий, – продолжаю я, – был популярно изложен Робертом Мертоном [30]. Он определял эти последствия как результаты, которых никто не предвидел и не добивался сознательно. Согласно его теории непреднамеренные последствия бывают трех видов… – Я начинаю загибать пальцы. – Положительные результаты или удача – раз. Неожиданные недостатки и препятствия – два. И, наконец, противоположный результат, он же «эффект кобры», – три… – Я вижу, ты хорошо усвоила пройденный материал. – Он презрительно кривит губы. – Только какое отношение все это имеет ко мне? – Самое прямое. То, что мы с тобой оказались здесь, является непредвиденным положительным результатом твоих действий… Он опускает голову, чтобы не встречаться со мной глазами. Я держу паузу, и в конце концов невидимая рука тишины заставляет его снова вскинуть подбородок. – И какое из моих действий, по-твоему, могло к этому привести? – Мне казалось, ключ к ответу ты найдешь в тексте «Бесов». – Опять ты за свое! Мы же уже выяснили: ты не такая, как все эти малолетние бля… как мои предполагаемые «жертвы». У тебя нет с ними ничего общего. И если меня, как ты утверждаешь, интересуют только глупенькие молоденькие мокрощелки, тогда почему я связался с тобой? – Потому что я давала тебе именно то, что тебе больше всего нравится, то, что ты получал от своих прежних юных… любовниц. От тех неопытных и доверчивых девочек, которые смотрели на тебя снизу вверх, лаская не только твое тело, но и твое эго. Мне достаточно было только добавить капельку сексуальности, какой не было у них, чтобы ты не сорвался с крючка. Ты, наверное, сам не раз удивлялся, почему я задержалась так надолго? Все очень просто, Стивен. Я оказалась той девчонкой, которая всегда говорит да. И снова кресло под ним загудело, словно туго натянутая басовая струна. Так звучит голос его гнева. Я вижу, что до него начинает постепенно доходить: это не он меня выбрал, это я обманом и хитростью втянула его в отношения, ловко воздействовав на самые чувствительные струны его души. И еще он, похоже, начинает понимать, что в этих отношениях он с самого начала был слеп и глуп. Я думаю об этом и не могу сдержать улыбку. Все, что я делала раньше, – все было задумано и спланировано так, чтобы подвести меня к этой секунде. Три года я размышляла, анализировала, собирала материал, просчитывала каждый жест и каждую улыбку. Я рисовала схемы, которые впоследствии сожгла. Огонь превратил мои записи в пепел, но мысли и идеи никуда не делись. В уме я по-прежнему так и сяк поворачивала добытые мною фрагменты картинки-пазла, пока не нашла для каждого подходящее место и не сложила из них план, который мог бы сработать. И он сработал, сработал как по писаному. Осталось совсем немного, и меня переполняют волнение и восторг, от которых даже слегка покалывает кончики пальцев. Во рту сухо, как в Сахаре, но я стараюсь не обращать внимания на бутылки, которые подмигивают мне с сервировочного столика. Вместо этого я достаю очередную сигарету и подношу к ней огонек зажигалки. Руки у меня трясутся, поэтому прикурить мне удается не сразу, но в конце концов я глубоко затягиваюсь и выдыхаю дым тонкой струйкой, чувствуя, как вместе с ним меня покидают волнение и избыток нервной энергии. – Я устал от твоих игр, Элли. Давай уже, заканчивай! – Он не пытается скрывать свое раздражение. Для него это по-прежнему просто месть эксцентричной, злопамятной, эмоционально неуравновешенной женщины. – Я тоже устала, Стивен. Моя сумочка лежит на диване, где она терпеливо дожидалась своего часа. Пора заслушать последнего свидетеля. Я поднимаю клапан и достаю толстую потрепанную тетрадь, с которой не расставалась много лет. Тетрадь цепляется за молнию, я осторожно высвобождаю замявшийся лист и ласково пробегаю пальцем по потертым наклейкам на обложке: по «куриной лапке», смайлику «Нирваны» и изображению Питера Пэна и Венди. Эту наклейку я купила ей в подарок, когда мы вместе ходили смотреть «500 дней лета». «О господи, как она мне нравится!» – воскликнула она, улыбаясь от уха до уха, и повисла у меня на шее, щекоча мое лицо копной рыжих кудряшек. Но раскрывать тетрадь я не спешу. Всему свой черед. Вместо этого я достаю несколько отдельных листов бумаги, которые я сложила и спрятала под обложку. Листы трясутся и прыгают у меня в руках, но я не убираю их обратно, хотя эти шпаргалки мне не нужны: все, что на них написано, я перечитывала столько раз, что после моей смерти эти слова, наверное, можно будет прочитать на внутренней поверхности моего черепа. Как и всегда, при виде знакомого почерка я испытываю глубокую печаль, к которой примешиваются воспоминания о том счастливом времени, когда мы были вместе. Я вижу буквы, написанные ее рукой, и – точно так же, как тогда – легко угадываю по ним ее настроение. Я читаю нетерпение в острых углах и прямых линиях заглавных букв, догадываюсь о скуке по неравномерному наклону строчных, а в глубоких бороздах, оставленных на бумаге шариковой ручкой, я вижу всю глубину ее разочарования и тоски. Краешком глаза я продолжаю наблюдать за Стивеном. Он застыл в ожидании. На лбу проступили бисеринки пота, капля покрупнее сбегает по виску к шее и исчезает под воротником рубашки. Быть может, он тоже что-то помнит… 48 9 мая Дорогая Ви! Если б ты была здесь, ничего бы не случилось. Но я тебя не виню – во всем виновата только я одна. Как жаль, что у меня нет твоей силы. Как жаль, что я не рассказала тебе обо всем раньше. Один раз я попыталась, но струсила. Мне так не хотелось тебя разочаровать! Он старше меня. Намного старше. Страшно даже сказать – насколько. И он не ученик старшей школы и даже не студент колледжа. Он преподаватель литературы в школе – в нашей школе. Мистер Маршем серьезно заболел, и его прислали к нам на замену. Я думала, я ему нравлюсь. Я действительно ему нравилась, но я сделала что-то не так, что-то напутала, ошиблась, и он меня разлюбил. Мы больше не лежим в одной постели днем после занятий, и его запах давно исчез с моей кожи. Теперь я специально стараюсь вдохнуть поглубже, когда мы случайно встречаемся в коридоре или когда я прохожу мимо его стола, когда иду к доске. Увы, стоит мне только почувствовать этот все еще дорогой для меня запах, и мне сразу хочется плакать. Да, я знаю, ты скажешь, что я дура… Что я не должна так унижаться…