Это тяжелое, как свинец, слово заставило меня вскочить и броситься к себе в комнату. Кейт бормотала мне вслед какие-то утешения, но я их почти не слышала и не воспринимала. Я вообще ничего не чувствовала, и только когда я оказалась в спальне, мое тело очнулось от этого странного наркоза, превратившись в одну огромную кровоточащую рану. Зарывшись лицом в подушку, я кричала и плакала, пока не сорвала голос, пока моя слюна и слезы не промочили насквозь наволочку, а синтетический наполнитель не поглотил мою боль и гнев. Не может этого быть, подумала я. Венди не могла умереть, ведь мы были почти одного возраста. Но тут же череда воспоминаний, поднявшись из глубин моей души, пронеслась перед моим мысленным взором, и каждое из них содержало зерно истины, которую я раньше не хотела замечать и которая теперь наносила мне удар за ударом. За окном блеклое небо распростерлось над серыми сланцевыми крышами и острыми дымоходами, но я смотрела и не видела. Для меня все утратило смысл и значение. Я не могла представить себе мир, в котором не будет Венди. Когда я успокоилась, или, точнее, перестала плакать, уже наступила ночь. Мокрые от слез волосы липли к мокрому лицу. Небо из серого стало черным, и такой же мрак воцарился в моей спальне и в моей душе. Что происходило вокруг, пока я пребывала в состоянии оцепенения и паралича чувств, я помню очень смутно. Кажется, раз или два Кейт стучала мне в дверь и звала на ужин, но, не дождавшись ответа, оставила меня в покое. Я нашла в себе силы сесть на кровати и некоторое время сидела неподвижно, глядя на сгустившиеся по углам комнаты мрачные тени и гадая, не таким ли будет отныне для меня весь мир, в котором не стало той, кого я любила. Потом в окне появился тоненький серпик луны. Он стоял высоко в небе, и вокруг него горели в прорехах облаков тусклые звезды. «От второй звезды направо и прямо до утра» [36], – вспомнила я. Что ж, если Венди ушла туда, быть может, и мне нет смысла дальше оставаться в этом мире, где ее нет и никогда не будет? Быть может, я могла бы стать ее Питером Пэном, и нам уже не пришлось бы расти и стариться. Поток холодного воздуха из приоткрытой форточки коснулся моего мокрого лица. Еще не совсем отдавая себе отчет в своих действиях, я встала с кровати, подошла к окну и распахнула его во всю ширь. Перекинуть через подоконник ноги – сначала одну, потом другую, – было делом считаных секунд, и вот я сижу на подоконнике, чувствуя, что это движение уже приблизило меня к Венди. Мои глаза закрыты, босые ступни болтаются над пустотой. Я делаю глубокий вдох, чтобы лететь в Никогданию, но уже в следующее мгновение резкий рывок бросает меня обратно в комнату. «Ты с ума сошла?» – Этот вопрос задан папиным голосом, да и руки, крепко обхватившие мои плечи, тоже принадлежат ему. Прижав мне руки к груди, он оттаскивает меня от окна. «Пусти! Я должна!.. Мне нужно!» «Успокойся, Букашка». Я пыталась вырваться, я лягалась и брыкалась, но он держал меня крепко. «Я должна быть с ней, папа! Я не могу!.. Не могу без нее!» «Все в порядке, Букашка. Не плачь!» В конце концов его неколебимое доброжелательное спокойствие победило. Не мои слова, удары или мой гнев – а его спокойствие. Он просто ждал, пока я снова заплачу, пока мой гнев не рухнет под собственной тяжестью и не превратится в сдавленные рыдания, пока злые, бессмысленные слова не начнут застревать у меня в горле. И он дождался. Колени у меня ослабели, и все, что от меня осталось, медленно осело на пол. Но он не бросил меня. Он опустился на ковер рядом со мной, и по мере того, как боль и отчаяние покидали мое тело, темница отцовских рук понемногу превращалась в надежное убежище. После моей идиотской выходки папа заколотил оконную раму гвоздями – просто так, на всякий случай. Впрочем, его поступок был ненамного умнее моего: моя спальня находилась на третьем этаже, правда – довольно высоком. Возможно, папа тоже об этом подумал, поскольку они с Кейт так и не стали отбирать у меня ремни, зеркала и бритвенные лезвия. А может, он понял, что в этом просто нет необходимости: после моего срыва, когда я рыдала в его объятиях, я заснула и проснулась (уже на следующий день) выжатая как лимон и с ощущением свинцовой тяжести в костях, которое не покидало меня еще очень долгое время. Мне было очень трудно даже просто открыть глаза, не говоря уже о том, чтобы карабкаться на подоконник и выдирать гвозди из рамы. Когда родные сообщили мне, что ни под каким видом не отпустят меня на похороны, они ожидали нового взрыва, но я только молча побрела к себе наверх, волоча по полу невероятно тяжелое одеяло. Между тем отцу предложили продлить контракт, поэтому в Великобритании мы задержались на три долгих года. И когда в конце концов мы все же оказались в зале прилета аэропорта в Сан-Франциско, я была почти уверена, что увижу в толпе встречающих Венди, которая будет улыбаться мне всеми своими веснушками и размахивать дурацкой табличкой с нашей фамилией. Увы, сладостный самообман продолжался недолго. Ему на смену пришла жестокая реальность, похожая на приступ лихорадки или какой-то другой серьезной болезни. Следующее, что я помню, это то, что я стою на коленях перед унитазом в туалете аэропорта. Меня только что вывернуло наизнанку, и Кейт стучит в дверь кабинки, спрашивая, чем мне помочь. Ничем. В тот же день, спрятав опухшие красные глаза за стеклами темных очков, я все же встретилась с Венди. Даже три года спустя боль была еще слишком сильна; она никуда не ушла и только дремала во мне – очень неглубоко, под самой кожей. И чтобы проснуться вновь, ей нужно было немного. Венди ждала меня под молодым кедром. Доктор С. очень старалась подготовить меня к этому моменту, но все ее усилия пропали втуне, стоило мне только увидеть могильную плиту с двумя датами, разделенными короткой черточкой. В ней, в этой короткой черточке, уместилась вся жизнь Венди, и я испытала приступ острого раздражения. Жизнь моей подруги была гораздо больше, полнее, насыщеннее, чем это глупое тире между двумя датами. Потом я прочла высеченное на камне имя, и на моих губах появилась легкая улыбка. Буквы были позолоченными, а ведь Венди терпеть не могла мишурный блеск – она любила настоящее. Бумажный цветок-оригами дрожал у меня в руке, и я положила его на плиту. Я сделала его сама, но получилось не очень удачно – линии сгибов вышли недостаточно ровными и острыми. Венди справилась бы с этой работой намного лучше. «Все не так, – подумала я. – И цветок не такой, и могила не такая. Зачем Венди придавили этим тяжелым камнем? Зачем написали на нем столько слов, обращенных к «Любимой дочери»?..» Как-то раз, когда Венди в свой черед гостила у меня с ночевкой, она завела разговор на тему «Как все должно быть, когда я умру» (в тот вечер мы обе изрядно накачались лимонадом, в который тайком добавили джин). Юности свойственно считать смерть невозможной или как минимум очень нескорой, поэтому ей легко обсуждать подобные вещи. Венди хотела, чтобы ее кремировали, а пепел развеяли на вершине самой высокой горы, чтобы она могла танцевать в воздухе над океанами и носиться вместе с ветром над равнинами и лесами. Эти слова повергли меня в ужас – я не столько боялась ее смерти, сколько не могла представить себе мир без нее, поэтому я поскорее глотнула ряженого лимонада, поперхнулась и сказала как могла небрежно: «Да, я бы тоже хотела, чтоб меня кремировали… и развеяли над океаном». К несчастью, Венди так и не успела рассказать родителям о своем желании. Она вообще не успела очень многого – того, что теперь ей уже никогда не сделать. «Как ты могла меня бросить?» – Эти слова вырвались у меня прежде, чем я успела понять, что́ я говорю. Это было то самое главное, что я хранила в себе три года, то, в чем я не призналась даже отцу, и до чего так и не сумела докопаться доктор С. Венди не просто умерла. Она меня бросила. Мучительное одиночество навалилось на меня неимоверной тяжестью, и я, не выдержав, рухнула на колени. «Бросила! Ты меня бросила! – Судорожные рыдания прерывали мою и без того сбивчивую речь. – Бросила, так ничего и не сказав! Ты со мной даже не попрощалась! Я могла бы помочь… А теперь мне очень тебя не хватает. И мне больно, все время больно! За что ты так поступила со мной?» Я упала ничком, уткнулась лицом в траву, вцепилась пальцами в землю. Я пыталась обнять подругу, которая лежала там, на глубине шести футов под поверхностью, но тщетно: ни я не могла до нее дотянуться, ни она не могла мне ответить. «Вернись! Пожалуйста, вернись ко мне! Ты мне нужна! Я не могу без тебя. Вернись пожалуйста. О, как я жалею, что меня не было с тобой в тот день!» – шептала я, прижимаясь губами к прохладной, сухой земле. В конце концов мое горе и моя боль разрешились слезами. Они капали на землю, и я надеялась, что они просочатся туда, к ней. Наверное, моя душа так и осталась там, на могиле, на которой я лежала неподвижно, словно я тоже умерла. Наконец я встала, не чувствуя ничего, кроме холодного одиночества и покинутости. Я снова была одна. 54 Элли Воспоминания наполнили меня ужасом и отчаянием, и я дышу часто и неглубоко. Боль в груди разрослась до такой степени, что легкие уже не могут расправиться полностью, и я задыхаюсь. В панике я пытаюсь глотнуть воздуха, но ничего не выходит, и только сердце отчаянно колотится о прочную решетку ребер. «…Восемьдесят семь, восемьдесят шесть, восемьдесят пять…» Мои колени подгибаются, и я, наклонившись над диваном, хватаюсь за мягкую спинку. Перед глазами плывет какая-то муть, и я из последних сил стараюсь сосредоточиться на счете: «…Восемьдесят четыре, восемьдесят три, восемьдесят два…» Доктор С. говорила мне: «Если почувствуешь приближение панической атаки, начинай считать в обратном порядке от сотни до нуля». Я следую ее совету. Далекое эхо искаженных слов медленно просачивается в мозг. Я цепляюсь за эти звуки, и звуки постепенно обретают смысл. Они зовут меня назад к реальности, я прихожу в себя и чувствую, что мое лицо мокро от слез. Я и не знала, что плачу. С того дня, когда умерла Венди, я чувствовала себя так, словно проглотила большую скользкую змею, которая теперь живет у меня внутри, обвив петлями мое сердце, легкие и желудок. Поначалу я ощущала ее присутствие постоянно, но со временем – с помощью психоаналитички С. – змея ослабила свои кольца и уснула. Теперь она просыпается, только когда эмоции захлестывают меня с головой. «…Восемьдесят один, восемьдесят, семьдесят девять…» – Элли! Скажи что-нибудь! Что с тобой? Все в порядке? Говорить я не могу. Поэтому я только киваю и иду в кухню, чтобы налить себе стакан воды. Я осушаю его залпом, и – о чудо! – вода проходит внутрь, смывая застрявший в горле ком. Когда я возвращаюсь в гостиную, Стивен молчит. Почему-то сейчас он кажется мне меньше, чем на самом деле. В его глазах стоит нечто, что можно по ошибке принять за сочувствие. – Мне очень жаль, что тебе пришлось пройти через такое… – говорит он. Я открываю рот, чтобы ответить, но он еще не закончил. – И мне очень жаль Венди. То, что с ней случилось, это трагедия, но я ничего ей не… – Может быть, она тебя разозлила? – перебиваю я. Желание узнать правду заставляет меня опуститься перед креслом на колени. – Скажи, что это был просто несчастный случай и ты не хотел ее толкать… «Я не знаю, что он может сказать или сделать». – Это были ее слова. Эта фраза, которую я прочла в ее дневнике, на протяжении нескольких лет не давала мне спать по ночам, питая мои подозрения. То, как ведет себя Стивен сейчас, ясно показывает: у него есть склонность к насилию. К самому жестокому насилию. Сколько раз он смотрел на меня как на что-то такое, что будет легко сломать. И если он сумеет когда-нибудь выбраться из этого кресла… что ж, тогда я и узнаю, на что он способен. – Ты мне все равно не поверишь, что бы я ни говорил, – заявляет он совершенно неожиданно. Можно даже подумать, что его слова адресованы вовсе не мне. – Вот что… Нельзя ли мне еще водички? Очень пить хочется. Я смотрю на него и не знаю, стоит ли мне пойти ему навстречу или лучше не надо. Если я сейчас принесу ему воды, он может расценить это как слабость, как готовность уступить, и попытается воспользоваться этим преимуществом. Сначала стакан воды, потом свобода. Такова его прямолинейная мужская логика. Нет, нельзя поддаваться. Как и любые отношения, наша ситуация основывается на тонком, незаметном манипулировании друг другом. – Пожалуйста, Элли. Я тебя прошу!.. И я приношу ему воды. Он выглядит усталым, тонкая кожа под глазами припухла и потемнела. В окне за его спиной черные силуэты деревьев тают в черноте наступившей ночи: одно сливается с другим, и уже невозможно сказать, где что. Наверное, времени уже намного больше, чем мне казалось, но насколько? Я не знаю, а телефона, чтобы поглядеть, который час, под руками нет. Оставив бутылку с остатками воды на сервировочном столике, я отворачиваюсь от Стивена и закрываю глаза. Она здесь, на экране моих опущенных век: лицо с веснушками улыбается, губы, по обыкновению, сжимают и теребят рыжий локон. Как и большинству кудрявых девушек, ей отчаянно хотелось иметь прямые волосы, но мне ее кудряшки нравились. Она вся мне нравилась. Закрывшись в ее или в моей спальне, мы обменивались секретами и запоем целовались, делая вид, будто это просто тренировка, подготовка к тем временам, когда у каждой из нас появится свой принц или хотя бы бойфренд. А еще мы изобретали для себя будущее, в котором мы оставались лучшими подругами и через двадцать, и через тридцать лет, а может (как я надеялась), еще дольше. Ни ей, ни мне так и не хватило храбрости сказать друг другу правду. Тайная любовь казалась более безопасной, чем признание, предсказать все последствия которого я не могла. В глубине души я боялась, что Венди может думать иначе, чем я, и тогда, если я обрушу на нее правду, между нами возникнет неловкость, которая рано или поздно обязательно разведет нас. Нет, лучше молчать, думала я, ведь пока у нас есть завтра, всегда остается надежда на что-то большее. Увы, нашему воображаемому будущему не суждено было осуществиться, и виноват в этом был мужчина, который сидел сейчас привязанным к креслу и который украл у меня мое будущее только потому, что ему хотелось обожания и восхищения. Ваниль и жасмин… Интересно, этот запах мне мерещится, или я действительно призвала сюда ее тень? – Ты думаешь, тебе это поможет? Да, возможно, у тебя появится ощущение выполненного долга, но настоящего удовлетворения тебе это не принесет. Убив меня, ты не достигнешь того, чего хочешь. Его доморощенный психоанализ вызывает у меня желание смеяться, и я с трудом сдерживаюсь. Неужели он до сих пор уверен, что сумеет уболтать меня, навешать мне лапши на уши, так что я в конце концов сама откажусь от своих намерений? – Ты знаешь условия, Стивен. Если ты не согласишься на мое предложение, то будешь официально признан насильником и растлителем малолетних. Академическое сообщество, мнением которого ты так дорожишь, от тебя отвернется. Сомневаюсь, что тебя возьмут на работу даже в муниципальную вечернюю школу в каком-нибудь бедном районе. Скорее всего, ты больше никогда не сможешь преподавать. Не удивлюсь, если папочка Хардинг тебя проклянет. Последние слова ударили его в самое больное место. Я отчетливо представляла, как они, словно едкая кислота, прожигают его насквозь, как они душат его, оставляя во рту горький привкус золы и остывших углей. Стивен скрючился в кресле и скрипнул зубами. – Ты действительно так меня ненавидишь? – Вопрос прозвучал без всякой вопросительной интонации. Как утверждение. – Значит, все те шесть месяцев, что мы были вместе… – Эти шесть месяцев были нужны, чтобы сегодня мы оказались здесь и я могла дать тебе возможность самому выбрать свою судьбу. Мне нужно было подобраться к тебе поближе, и я это сделала. – А что, если бы я отказался ехать с тобой в эту дыру? – У меня был запасной вариант – два заброшенных склада в доках на Ист-Ривер. Тихое местечко, но, конечно, не такое уединенное, как это. – Я вижу, ты обо всем подумала. – Я начала составлять свой план, когда мне было двадцать. За годы я довела его до совершенства, так что не воображай, будто я могла чего-то не предусмотреть. – Когда тебе было двадцать?! Да, именно в этом возрасте я впервые задумалась о возмездии. Три года ушло на планирование, подготовку, разработку оптимального варианта. И вот настал решающий момент, и он узнал, что кто-то ненавидел его три долгих года. Он узнал, что это была женщина, которая делила с ним ложе, которая улыбалась каждый раз, когда он звал ее по имени, которая подставляла губы, когда он ее целовал, и щипала складку кожи между большим и указательным пальцами, когда глубоко спрятанная ненависть грозила вырваться на поверхность. Представляю, что он сейчас чувствует. – Именно тогда я увидела тебя в первый раз, но ты меня вряд ли помнишь. Тогда у меня было другое тело – не такое, какое могло бы тебя заинтересовать… Он открывает рот, чтобы возразить, но я продолжаю: – Не нужно притворяться. Мы оба знаем, какие женщины нравятся тебе больше всего. Он скалится – мои слова ему не по душе. – Да-да, Стивен. Бывало, я часами просиживала в кафе Нормана, пытаясь привлечь твое внимание, но, разумеется, так, чтобы это не бросалось в глаза. Но ты не замечал меня, пока я не вошла в кафе во время дождя – в липнущем к телу полупрозрачном платье и с несчастным выражением лица. Только тогда ты клюнул. Желание отомстить за Венди было той силой, которая помогла мне избавиться от лишнего жира и заполучить такое тело, какое, как я знала, наверняка ему понравится. Ну или хотя бы привлечет его внимание. Узкие бедра, маленькие груди – нечто среднее между женщиной и ребенком… я не сомневалась, что на это он точно клюнет. Приобрести новую внешность оказалось, однако, гораздо проще, чем измениться внутренне – стать мягкой и покорной, научиться искать его одобрение и в то же время не обременять его своими проблемами – за исключением, разумеется, случаев, когда я намеренно просила о помощи, чтобы он мог разыграть из себя бескорыстного и всемогущего спасителя. Бывало, я колебалась, даже отчаивалась, но каждый раз у меня в голове звучал ее голос: «Помни: только ты и я. Навсегда».